Русские засучили рукава, а китайцы не снимали курточек. Вбивали клинья в бревна. Трескались стволы. Их подымали с корьем вместе на крышу.
Старовер Никита оглядывал стены, отряхиваясь от древесной пыли и мелкого корья, щупал стены.
— Амбар как амбар! Хорошо, что с бойницами!
— Да! Мало ли что может случиться. В таком амбаре можно выдержать осаду… И мошка не заест, — сказал Силин с крыши. — Они вроде и продухи и при случае и выстрелишь, дуло есть куда просунуть. Стрелять надо на все стороны.
В степах прорублены узкие, в три пальца, окошечки.
— Да, вроде продухов, — согласился Егор.
— Эй! Караван наш идет! Слава тебе, Христе! — перекрестился на крыше Силин. — Егор, едут… Кузьмич! — кричал через крышу Тимоха.
Подошла первая большая лодка. Мешки в пей плотно и умело закрыты полотнищами.
Федор Барабанов снял шляпу, присел, снял пиджак. Ему принесли воды.
— Рассказывай! — сказал Егор, подавая ему стакан.
— Все отдал. Сменял в конторе Бердышова. У Ивана теперь прииски близко отсюда, на водоразделе. И старые на Амгуни. Управляющий принял сразу и заплатил. Фунт дал Телятеву. Взял, как албан. Не спросил ничего. Мука — американская. А на устье стоит Гао. У него целая халка муки, будем возить ее. Уж заплачено. Я смотрел, хороший китайский помол, как крупчатка, сразу видно — нингутинская пшеничка!
Федор оглядел небо, вершины деревьев, амбары, новые дома. Обтер лысину.
Он сам себе не верил, что он сварганил такое дело, удружил Телятеву, всунул ему… озолотил Ивана, получил деньги и накупил всего…
— Люди, говорят, в дальних деревнях продают скот, коней, чтобы доехать сюда. Управляющий сказал, что скоро будет принят новый закон, решение покупать и продавать золото. Они сейчас везут в Иркутск, там сдают, а деньги получают в Петербурге.
— Город глохнет! Американец говорит, все привезу, заказывайте. Но людям еще нечем платить. Кормилец! Да мы его озолотили бы!
— Никто меня не подвел. На честное слово и Гао и американец доставили все и не выдали.
Утром Камбала вышел на берег и что-то тонко и протяжно закричал. И сразу поднялись сидевшие на корточках и курившие трубки китайцы. Человек двадцать гуськом двинулись к лодкам. Пять тяжелых деревянных посудин стояли на причале.
Снимались полотнища. Китайцы брали мешок, быстро подсаживаясь, подкидывали на спину товарища, тот крякал или взвизгивал и тоже слегка подсаживался. И серый мешок с голубой печатью и надписью «San Francisko Flloor»[4] плыл на его желто-грязной спине вверх. И вот уж целая вереница поплыла по обрыву, по трапу, на холм, на трап к амбару и в амбар, где чисто вымыто, где Егор и Сашка укладывают мешки муки на низкие подставки на свайках, под амбаром, чтобы не забрались крысы, — полотнища бересты…
Освободившись от ноши, китайцы трусцой спешили обратно, не теряя порядка, таким же гуськом. И опять каждый брал по мешку и опять присаживался, как приплясывал с ним камаринского. А уж первая лодка опустела, и гиляки ловко отогнали ее.
В полдень хлынул ливень.
— Ну, бабы, — пришел Егор, — кого хлебопеком? Печь готова, надо топить!
В новом доме набилось от дождя полно народа.
— Да, Анфиску поставить, — сказал Родион. — Они вон вернулись… Да просят лучше выпороть, а, мол, не надо выгонять. Пусть работают, согласны, говорят, на всякую работу, только не гоните.
— Да ты что это? — вспыхнула Татьяна.
— Как же она будет своими руками хлеб брать? — ответил Егор.
— Мало ли чего она берет! — сказала Таня.
— Ну и что же? — бойко ответила Ксения. — Каждая берет!
— Каждая, да не у всех. А эта и каторжных, и китайцев, поди, и зараза попадет…
— Тебе, Ксеня, быть хлебопеком! — сказал Егор. — Довольно людям есть сырые лепешки.
Теперь на прииске был запас…
Его должно хватить надолго. Если полтора фунта на человека в день.
— А народ все прет и прет, — входя, сказал Силин. — Говорят, люди на сто верст проникли по всей реке вверх и засыпали все берега балаганами. Полиция придет нас разгонять, как их разыскивать.
— Ты думаешь, скоро придет?
— Когда-то, конечно, придет. Станут шарить по ключам, по протокам… Люди идут, и мы не всех знаем. Откуда столько народа? У нас во всем Приамурье столько населения нет, сколько собралось здесь. Кто-то задумает же наш прииск присвоить, открыть компанию на паях. А ты бы, Егор, Гаврюшке сказал, чтобы гнал прочь бродяг… Пусть идут земледельцы, они не донесут, да и доноса побоятся.
— А я по дороге Андрюшку Городилова встретил, — сказал Федор Барабанов. — Он плачет, зачем вы его выгнали. Кто-то же должен спирт доставлять, пусть уж лучше он…
— Где же он попался тебе?
— В озеро прошел баркас читинца Ситинкова и торгует. Андрей живет у него на баркасе и пьет. Он металл проживает. Я подумал, Ситников давно мог бы его обчистить.
— Не только обчистить, но и в воду выбросить, — сказал Камбала.
— Если не будет убийств, грабежей и порядок установите, то мойте! — сказал николаевский окружной начальник Телятев, когда его старый знакомец Федор осторожно изложил ему намеками суть просьбы. — А я пошлю инспектора!
— Ни боже мой! — ответил Барабанов. — К нам не добраться!
— Тайно! — улыбаясь, сказал Телятев.
— Да к нам проезда нет… И так все идет в лучшем виде. Попы следят за всеми, и каждое утро молимся перед работой.
— Не врешь?
— Боже мой! Зачем бы… Отцу-то родному! Каждый хочет себе достатка, зачем же ссориться. Живем в согласье, как в монастыре!
— Если как в монастыре, то я, брат, слыхал, какие согласья у монахов! А монашки есть?
— Женского сословия нам не требуется. Моем семейно, мужья с женами.
— Обитель, словом… Дай еще два фунта, и мойте на полной свободе! — вытянув длинный бледный палец, сказал Телятев. — Но как только получу первое же донесение от полиции, так в два счета оставлю от вашей вольницы рожки да ножки…
ГЛАВА 10
— Ты, Федосеич, не жалеешь, что бросил участок? — спрашивал Егор у матроса, приехавшего вечером проведать, как живет его дочь.
Приезды старика всегда как праздник. И нынче долго засиделись.
— Так не жалко тебе? Они берут тут хорошо…
— Нет, не жалко! — отвечал Федосеич. — Чего жалеть! — добавил он, пожимая плечами. — Все равно… А они и так меня кормят чумизой, ханьшин мне дают. Я им фанзу караулю, поварничаю, я умею по-ихнему: пампушки на пару приготовлю, рис сварю…
Уже было поздно. Федосеич перекинул ноги через скамейку прочь от стола и закурил. Это означало, что собирался домой. Катя сидела за столом и с любопытством на него глядела. Если бы он всегда был так трезв. И рубаха на нем опять проносилась… Надо поехать завтра и все ему перестирать, перечинить.
— Ну, оставайся, сват, у нас в артели! — предложил Егор.
— Нет. Мы потому и дружны с тобой, сват, что редко видимся… Я поехал. Прощай, Катюшка!
— Тятя, я завтра приеду.
— Прощай, сынок! — сказал старик Ваське.
— Скучно ведь тебе с китайцами. А у нас артель, все свои…
Егору хотелось бы вытянуть матроса как из болота. Ему казалось, что живет он там плохо.
— Нет, я к ним привык. Я в порту Кантоне у них был. Не раз. В Шанхае был. Еще Шанхая такого, как теперь, не было, только кое-где большие дома строились. У нас был лейтенант Римский-Корсаков, они его отравили хлебом, и он мучился сильно. Они шли по городу с мичманом и пробовали все. А другой лейтенант был с ним и помер от этого хлеба. Брат Екатерины Ивановны Невельской, жены адмирала. Я Катьку в ее честь назвал! Да, видишь, уж обеднели мы… Катерины Ивановны брат родной, еще мальчиком, служил у нас на конверте.
— Чего же ты с имя в артель пошел? Они и тебя отравят… — сказала Татьяна.
— Они видят, я сам себя травлю… Таких никто не травит, а хвалят все, мол, хороший ты народ, богатырь! Они не перечат мне. Пока у них силы нет, они старательные. А наберутся силы, тогда себя проявят… У них разный хлеб делают, катают такую здоровую раскатку, вроде на калачи, как кишка. Оказывается, на лапшу.
Егор подумал, что, видно, все же не сладко Федосеичу.
— Когда захочешь, приходи.
— Спасибо. Китайцы мне долю выделяют. У них ведь тоже разные люди, как у нас. «Они со мной чужие, и мне жить с ними не обидно! — полагал Федосеич. — А тут если меня попрекнут?» А китайцы сами опиум курят.
— У них тут есть?
— Как же! Хороший народ! Пьяниц не любят, а сами искурятся, высохнут, кожа станет как пергамент… Ну, я поехал. Прощай, моя Катюша, прощай, сынок, Василь Егорыч… Ну, Васька, Васька. Тебе бы во флот! Туда больше идут такие белые, с русой головой. Ты бы был матрос? Дослужился бы… Вот были мы в Южной Америке. Я тебе расскажу когда-нибудь… Приезжай ко мне на китайский лагерь.
— А Калифорния? — спросил Вася.
— А вот она, — показал Федосеич обеими руками. — Это все я видел прежде. Еще хуже! Золотая лихорадка называется… Только там товару-у! И людей не жалеют! Там не промахнись. Дети сироты остались во Франции, сейчас их привезли в Калифорнию, стали ими торговать. И каждого запутают, если кто не варганит. И закон тут же есть, и порядок. Называется свобода, и все грабят.
— Почему же французы детей продали? Там ведь нет крепостного?
— Революция была. Люди поднялись на восстание, свергать власть и богатых. Их, видно, всех убили, восставших. Тоже ищут справедливость, не хотят удавки. Сирот много осталось. Их закупили и повезли в Америку.
— У нас на старых местах в помещичьих деревнях торговали детьми.
— Да, это верно. Мы как-то на свое не жалуемся, упускаем. Генерал был Муравьев, всегда говорил нам, мол, что вы всех хотите учить и просвещать — научат, мол, и без нас, сами учитесь, а то темней всех сами, а все лезем других спасать и учить… Дураки!
— Не велят думать про себя, — сказал Егор.
Он любил рассказы Федосеича и его приезды.
Утром Ксеня выдавала свежий хлеб из пекарни. Она слышала вчера, что у Кузнецовых о чем-то говорили, но подбежать послушать не могла, нельзя было бросить печь. Сегодня, когда Федосеич приехал за хлебом, она не смотрела на него, помня его нахальство.