Все знали, что Студент добрый и работает в артели безотказно. Поэтому ему прощали страшные речи против царя и богатых, как неразумному ребенку.
— Но ведь и сюда докатится та волна человеческих неурядиц и невзгод, от которой ты ушел. Что такое революция? Вот я верю в нее. — Студент ласково оглядел всех, как бы говорил: смотрите, добрые люди, я такой же, как вы! А я за революцию! — Ты тоже революционер, Егор Кондратьевич, и твое переселение — это твоя революция.
— И ты сам можешь убивать богатых и царя? — спросил возвратившийся Пахом. — Мог бы?
— Конечно! — спокойно ответил Студент.
Пахом посмотрел на его руки.
— Скажи, как он смылся! Как смылся! — сетовал Тимоха. Он ужаснулся: «Значит, череп, повешенный в верховьях реки, кто-то нашел. И еще задумал мстить…»
— А у китайцев свое обсуждение идет, они тоже вместе собрались и не спят, — сказал Пахом.
— Вот видите, значит, и в этом зверском убийстве есть свой смысл, — воскликнул Полоз.
— Есть? — исступленно закричал Голованов. — Ах ты… Ты!
Его никто и никогда не видал в таком возбужденном состоянии. Был он старичок тихий и работящий.
— Должно перегореть человечество, — сказал бывший батрак каторжник Яков. — И я за анархию!
Илья вдруг толкнул его в плечо так, что тот отлетел в сторону.
— Едут! — вдруг сказал Голованов.
Всех подрал мороз по коже.
У берега раздался треск.
— Ребята, — с тяжелым вздохом сказал Силин, — это Камбала!
Все хлынули, ломая кустарники, к берегу. Засветили головню. Камбала в разорванной рубахе и Василий Кузнецов как огромного, туго спеленатого ребенка вытаскивали из лодки обкрученного веревками человека.
— Он?
— Он! — ответил Сашка. — Сейчас рот ему откроем, он сам все скажет…
— Кусается, зараза! — подымая лежащего за волосы, подтвердил Василий. — Иначе его не возьмешь.
— Бить его!
— Бить нельзя! — ответил Егор.
Все стихли.
ГЛАВА 14
Василий с Катей уехали из Уральского рано на конях. Вблизи прииска они едва не погибли в сугробах.
Многие старатели начали мыть с весны, до ледохода. Прииск ожил рано, когда еще не оттаяла земля, пробивая ее толстый мерзлый слой и забираясь в теплую золотоносную толщу.
С уходом льдов среди островов стали появляться, словно всплывая из-под воды, халки и баржи с товарами и мукой, их хозяева торопили приискателей с разгрузкой. Артели отделяли по очереди работников на разгрузку. Перевал товаров был ниже шиверов и водопадов, окольными проточками товары доставлялись на лодках вверх. На прииске появился какой-то инженер, предлагавший изготовить сильное взрывчатое вещество и взорвать камни. Другие предлагали построить свою золотоплавильную лабораторию, провести телеграф и выпускать газету.
Егора часто расспрашивали новички, как он все открыл.
— Меня несло по кривуну, и там завалы, — отвечал обычно Егор. — Место опасное. Я вылезал на берег и брал пробы. Нашел содержание. Чем выше, тем лучше, меньше замыто песками. Идите вверх, — советовал всем.
Составились многолюдные крепкие артели, все научились работать, ценили время. Артель следила, чтобы работники много не пили; с похмелья дело не идет, ущерб обществу.
Никита Жеребцов сбил самую многолюдную артель. Одна из китайских артелей работала с ним бок о бок и не уступала русским.
Десятая часть золота, сдаваемая китайцами, бывала не меньше жеребцовской.
А по ключикам и речкам все дальше расползались одиночки, несмотря на рассказы о злодейских нападениях на старателей.
Егор иногда ходил вечерами к костру, слушал споры и ссоры. Котяй всегда жаловался ему на брата и уверял, что Санка недоволен и может выдать прииск, написать донос.
— Сора из избы не выносить! — отвечал ему Егор. — Смотрите вы оба!
Воронежский Сапогов спросил однажды:
— Скажи, Егор Кондратьевич, сколько пудов золота у нас здесь в земле еще осталось?
Прииск нынче сыт, трудился и все глубже зарывался в землю. Болезни еще были. В жару многие запоносили.
— Ктой-то энтот Кузнецов? — услыхал однажды Егор во тьме бабий разговор. Толковали мещанки, приехавшие с мужьями из города. Они все в артели у Никиты.
— Знаменитый человек! — отвечал кто-то.
— Чтой-то мы не знаем… Чтой-то у вас китайцев много. За что им такой почет? Мы нигде не видели! Уж мы везде, везде бывали, мастер мой-то всюду нужен… Чтой-то мы не видали еще, чтобы так с китайцами обходились! В городах жили! Уж все видели!
— Из какова города? — спрашивали их.
— Что это?
— С какова города?
— Везде жили! Да вот уж такого порядка нигде не видали.
— Чем плохо?
— Да неграмотный мужик стоит в главей-то! — ответила другая баба.
— Егор Кондратьевич хороший.
— Хорошего-то не видали. Да разве так можно поставить дело?
— А что?
— Да хоть бы вот сосед. Уж вот знает дело. Куды видит! Тут, скажет, бить… Ан и золото тут.
Егор ушел впотьмах на берег и уехал к себе.
У избы сидел Силин, горел костер. Женщины тихо пели. Иногда слышно было, как подтягивал им под пологом Вася.
— Ведь я самородок кинул в речку, — жаловался Тимоха, — и найти не мог, потом пожалел. С ума сошел, стал золотом кидаться. Что со мной было такое?
— Вот и посиди с Татьяной и Катериной. Ты от женского общества отвык, — сказал Василий.
— Нет, ты скажи, Егор, ведь это так! Действительно я череп повесил в тайге, чтобы напугать…
… С часовщиком на этот раз приехала его жена. Она оказалась высокой, полной и красивой женщиной лет сорока.
Супруга явилась к Егору.
— Семьдесят дней! Двадцать дней туда и семьдесят обратно, — бойко говорила полная носатая женщина с большими черными бровями. — Я была в Петербурге! И вот вам теперь его товар! Вот его товар!
Новые часы лежали в гнездах ящичка на красном бархате.
— Это уже не ржавчина! — сказал Тимоха.
— Боже мой! Откуда вы взяли, что он в прошлом году торговал ржавыми часами? Откуда ты их взял? — гордо спросила она мужа. — Я удивляюсь! Что ему вошло в голову! Ты — глупый гуран! Он же настоящий гуран из Забайкалья!
— Семья наша осталась в Иркутске на руках бабушки. Младшенький был болен, когда я уезжала. Очень болел. Доктора были. Но поехала, видя, что с делом муж не справится один.
— Надо было сразу закупать хорошие часы. Нас все упрекают, что цепочки фальшивые… Но ведь это только второй год работы. А потом доставят нам партию швейцарских часов.
— Вы слышите ход? Так нравится? Я вам дарю эти часы… Ни боже мой… Я обратно не возьму, — сказал Мастер.
Егор насыпал на весы золота, а на другую чашку положил часы. Он чувствовал, что часы хороши, теперь ему во всем приходилось разбираться.
— Когда у меня будет оборотный капитал, будет еще не то, — сказал Мастер. — И, Егор Кондратьевич, я вам скажу… Вам и Александру Егоровичу — Камбале… Из Иркутска уже едет целая ватага. Они хотят скупить золото и переправить его в Петербург. Не пускайте их… Ну их к черту…
Мастер попросил участок. Теперь и он мыл золото. Похоже было, что он мыл и прежде. Но Мастер клялся, что хотя он бывал на реке Лене, но никогда не занимался прежде таким промыслом.
— Но моя жена — голова! Правда? — встречая Егора, говорил Мастер. — Теперь все хвалят часы!
Мастеру пришлось всю зиму возиться с ребятишками. Он сам стирал пеленки. А его жена ездила по коммерческим делам. Она уверенно начинала большое дело. Иногда мастер думал, что она тоже могла бы быть президентом. На прииске или в каком-нибудь обществе…
… Китаец открыл ресторан в шалаше и не пускал туда китайцев.
Японец опять привел две лодки с товаром.
— Красивые материалы! — показывал он цветастые шелка.
Шел дождь, и подковы сапог на косогоре обдирали слой игл, ноги соскальзывали по глине, желтизна пятнами оставалась между стволов. Егор видел лес из аянских елей. Стволы по пятнадцать — двадцать саженей, упавшие в бурю, легли вкось, зацепились, как в кольях, в торчащих от стволов обломках ветвей. Голубые и зеленые иглы на одном и том же суку… Дождь сеет…
У ключа земля обобрана. Сняты мхи. Сорваны лоскуты с земли, чуть тронуты пески, едва начат колодец и все брошено. Тут же огнище от костра и от него полосы дыма по земле, следы пожара. Задымленная ель без игл и дальше деревья, как копченые рыбины, висят под лохмами туч. Пожар занялся недавно от костра. Бросили все. Бродяги прошли.
— Рвали землю… Торопились… Пробы брали, слыхали про богатое содержание, — сказал Егор сыну. — Жадность-то!
— Не умеют мыть! — ответил сын. — Может быть, сахалинцы?
По молчанию отца всегда можно почувствовать, согласен он или нет. Сейчас Егор не согласен.
— Отстань от меня немного, — сказал Егор, переходя гребень.
Василий снял винтовку и держал ее наготове, привычно слушаясь отца. Глаза Василия забегают вперед Егора, а сердце идет с отцом рядом. «Не было печали, попадем под обстрел!»
Хищникам продукты нужны.
Егор с Василием несут муку, соль и масло. Надо все перетаскать в новый табор. Будет у них новый участок. По камням текут ручьи, во мхах вязнет нога, тяжесть давит… Бродяги не знают, где мыть. На всех ключах рыто, рвано, схвачено… Зверье!
Внизу открылся пролом в скалах, деревья растут, как травинки, по отвесу камней и по венцам, а внизу шумит речка в сини и пене, с камнями в волнах. Тропа набита сапогами. «Это мы шли, но не только мы».
Очкастый рассказал про Катю. Она будто бы была острижена в больнице, лежала там в городе в тифу. Отец ее — бакенщик, бывший матрос, пьяница. Василий все это знает. Пьяница отец и стриженая голова и синяк под глазом! И все чудо как хорошо! А глазки — василечки гордые в голубом огне.
Если смотреть со скалы на тропу под отвесом, можно подумать, что молодой бредет по следу бородатого, хочет его подстрелить.
Весь июнь стояла холодная дождливая погода с ветрами.
Больных на прииске мало. С устьев реки весной доставляли купленный на баркасах лук, сухую малину, а теперь есть и зелень, и ягоды…