Донос писался, когда еще все здесь процветало, еще можно было мыть самому, мыть и пить, и были девицы. Но Очкастый опасался, что все может лопнуть. Он чувствовал, что вот-вот все может выдать кто-нибудь другой, тот же Полоз, захочет выслужиться. «Идеи жадности, верность идеи доносов, осквернения человеков, необходимого им, подлецам, для раскаяния!»
— Шкар-ла-ти-на! — вдруг истошно воскликнул он. — на весь прииск зараза, болезнь! Начали лечить! Поэт доносов!
Он был совершенно пьян и от спирта и от радости.
Кто-то подошел и сильно ударил его по глазам. Очкастый упал. Что-то подломилось под ним, и он провалился в рыхлую землю.
«Цел, кажется? — подумал он через некоторое время. — Не-ет, меня не так легко в могилу закопать! — подумал он, роясь в земле и стараясь вылезти. — Что же! Всех заодно! Тем больше прав у меня, но куда я попал? В колодец? В штрек? О боже…»
ГЛАВА 19
Оломов и Телятев ночевали на раскладных койках в тщательно закрытой просторной палатке, в которой огнем были выпалены денщиками с вечера все комары.
Между коек устроен стол, на нем чашки, бутылки, дорожные приборы, сумки, походные чернильницы и револьверы, все навалено еще с вечера.
Оломов в серой мгле оделся сам, напялил, кряхтя и задыхаясь, болотные сапоги.
Возвратившись после прогулки с ружьем, когда уже взошло солнце, он увидел, что Телятев сидит и пишет за прибранным столом и в палатке полно мошки и комарья.
— Заходил ко мне этот отставной статский советник, — сказал Телятев, не отрываясь от пера. — Он уверяет, что никакой бердышовской конторы на той стороне нет, что молодой Кузнецов самозванец. Просит его арестовать и обещает представить свидетельство.
— Не может быть! — сказал Оломов, разряжая ружье и ставя его в подставку, чтобы было под рукой.
— Я не сразу поверил!
Телятев положил ручку и поднял голову.
— Почему вы его не задержали?
— Он очень спешил и боялся. Говорит, что вчера его столкнули в колодец, и он еле вылез ночью.
— Не может быть, чтобы жулик… Смотрите, какой отличный хлеб вчера на всю команду прислали.
«За один этот хлеб в тайге, — полагал Оломов, — можно скостить бог знает что!»
— Да, предпринимательство чувствуется!
Вчера вечером, видя, какая масса старателей собралась здесь, Оломов послал записку на пост на озеро Кизи с просьбой срочно выслать полуроту солдат из укрепления.
— Советник, его фамилия Модзолев, или, не помню точно, Судалев, какая-то очень сложная, он просил пока звать его Советником. Говорит, что амбары и пекарня все это республиканские учреждения… Мол, дух противоправительственного протеста дышит там в каждом бревне.
— Надо, конечно, допросить Кузнецова как следует. Пошлите туда людей. Вечером заедем вместе, как бы в гости, и посмотрим сами. Но пока он кормит, не будем тревожить. Допросим перед отъездом, и если надо будет, то заберем с собой до выяснения и бердышовского управляющего. Во всяком случае, он на виду.
— Конечно, можно потом извиниться перед Бердышовым, — сказал Телятев.
— Подозрительно, как у него документы утонули. Это ведь он вчера говорил, что лодка перевернулась?
— Да, он…
Телятев тоже еще не во всем сразу мог разобраться. Он на свою память еще надеялся. Но масса людей, проходивших перед глазами, сливалась. Трудно было найти виноватых.
Обоих полицейских офицеров угнетало чувство опасности. Прииск как бы давил на них, некогда еще было заниматься отдельными личностями, могло вспыхнуть что-то вроде восстания.
— Вы слышите, они опять моют! — сказал Оломов. — Они опять моют! Опять моют! — возмущенно повторил он.
— Да, стучат! И пусть! Нам же лучше…
— Нет, это недопустимо. Я объявил именем…
— Мало ли что именем… Вы ничего не сказали, чтобы не мыть. Вот они и моют, вместо того чтобы собираться…
— Как же быть?..
— Ибалка! — крикнул Телятев.
Вошел гиляк.
— Бери отделение, пройди по прииску и прикажи, чтобы не смели мыть, — сказал Телятев.
— Да сломайте там что-нибудь… Вот у них вчера обвалилась штольня, может быть, это можно самим сделать?
— Там люди могут оказаться. Родные на вас же напишут жалобу.
— А вы действуйте осторожно. Жизнь жалейте и бейте, не ломая костей, за исключением крайности. Может быть, послать Попова? Он — артист, умеет бить, не ломая костей! Надо немножко оживить прииск, а то мы чувствуем себя, как их соучастники…
— Да скажи, чтобы привели на допрос их президента.
— Какой толк в нем? Пустышка, мужик совсем неграмотный!
— Нет, тут что-то есть… Именно что неграмотный!
Около палатки загремели кандалы.
— Заковали тебя? — спросил, выходя, Оломов. — Теперь надолго. Первый раз?
— Я?
— Ознакомишься, своих в тюрьме встретишь. Будешь умничать — пойдешь на Сахалин, на каторгу. Говори лучше всю правду, а то пойдешь, как политический…
— Я и так, как перед богом истинным! Мы каждое утро молились за его величество ныне царствующего…
— Молчи лучше… Смеешь своим поганым ртом произносить! Говори, ты был? Ты что не отвечаешь? Ты или кто-то другой?
— Не знаю. Как будто я.
— Или ты только подставное лицо?
— Полиция мне подчинялась, порядок наводили, а политики не было никакой. Мы хозяйство хотели укрепить.
Мимо палатки, гремя оружием, отправился на прииск Ибалка вдвоем с пожилым полицейским. За ними пошли еще двое.
… Утром Советник пробился в палатку и представился Телятеву.
— Действительный статский советник, достиг в молодые годы высокого положения, но уволен без пенсии и чинов, отставлен от службы. Могу дать полную информацию. Вся правая сторона такой же прииск, как и левая, Силинская. Васька Белый — самозванец… Никакой бердышовской поисковой партии не существует.
— Где же вы раньше были? — спросил Телятев. — Мы здесь второй день.
— Я не мог пробиться к вашему высокоблагородию… Залог — мои седины, лысина… — Он поклонился, потом поднял голову, снял очки, показал свои бледные глаза навыкате. — Особые приметы, — ткнул он пальцем на шрамы на щеках, — паспорт! К вашим услугам.
Телятев терпеть не мог таких личностей. Склизкая бестия! Доносил сейчас ему, но мог донести и на него.
— Да, это я… Я вам все расскажу. Их лозунг — государь не отец народу. Они за республику. За свержение самодержавия… Есть крамольники приезжие, а есть из собственной среды. Разрешите мне еще некоторое время побыть среди них. Там готовят бегство. Прячут золото, и часть их скроется в тайгу. Я все узнаю! Не держите меня, а быстро отпустите. Я буду эти два дня подавать известия. При проверке мы задержим их.
На другой день все поднялись перед зарей. Солдаты и полицейские строились с оружием в руках. Две лодки с полицейскими пристали к острову посередине реки.
Ни одна лодка старателей не прошла бы вниз по течению без проверки.
— Они не идут! — входя в палатку, сказал пехотный поручик.
— Сами и не пойдут! — отвечал Телятев.
— Теперь не церемониться! — сказал Оломов. — Политических так, однако, и не обнаружено…
Выйдя из палатки, Телятев позвал урядника Попова.
— Живо цепью по прииску. Гоните всех прочь. Ломайте все начисто. Рубите и разбивайте бутары, обваливайте штольни, а то они работают…
— В случае вооруженного сопротивления пустим солдат, — сказал Оломов. — Зарядите ружья!
Урядник вдруг посерел. Приказание все ломать и громить прииск до прихода подкрепления было для него неожиданностью. Он было надеялся, что после позавчерашней разминки и ареста Тимошки хищники, которые и не противились особенно, совсем не станут спорить, а начальство не станет затевать побоища. Хищники эти вообще-то казались ему не задиристыми: ночи прошли тихо, казалось бы, должны все покориться.
— А тех, кто ведет промывку, сгоняйте на отдельную поляну, — говорил Телятев.
— Стр-ройся! — выходя, крикнул урядник.
Впереди был огромный табор — может быть, до тысячи народа. «Легко сказать их бить! А если они остервенятся?» — в досаде думал урядник, слушая наставления Телятева.
Вся трудность разгона, все грязное дело ложилось теперь на урядника.
Попов — хитрый кареглазый человек, жилистый и коренастый.
Любимым занятием его было сидение в полицейском управлении в Николаевске. Сидеть умел он особенно, с важностью и достоинством. Он любил читать переводные французские романы и на службу всегда брал с собой книжку.
С юных лет мечтал он служить в полиции. Служба полицейская еще тогда понятна ему была, как сидение у красивой, полосатой будки или на крыльце в форме, с оружием, с усами, в верности начальству, как бы соблюдение самим видом, сидением закона и порядка.
За годы службы Попов привык к приятному бездельничанью.
На Амуре, ниже Софийска, если не считать трех-четырех вольных сел, был мир каторжников, ссыльнопоселенцев, бесправных туземцев, где всякого, кто без формы или без отличий, можно было осадить, обругать, — полицейским было раздолье. Но особенно Попову нравилось находиться в управлении на дежурстве, где все прокурено махоркой, оконца для просителей маленькие, кругом строгости, посетители робеют и, кроме грубых отказов и насмешек, ничего не слышат.
А сейчас душа замерла. Тут столько вольных мужиков! И надо их гнать! Попов всегда ненавидел вольных, и охотно поднес бы каждому плюху-другую. Каждый свободный человек, не арестант и не ссыльнопоселенец, не солдат, казался ему опасным, ненадежным человеком. Но тут их было этакое множество! Тут уж кулак собьешь на половине!
Попов был драчун, но он понимал, что его ждет, если эта ватага рассвирепеет.
Пришла пора отслуживать начальству, расплачиваться за безделье, за сидение в полицейском управлении, за важничание, за всегда сходившие ему издевки. Урядник стал готовиться с досадой, с обидой.
— Если бы верхами! — сквозь зубы процедил он. — А то как их тут взять?