На рождество должны съехаться в церковь хищники, и последние их заработки в мешочках, недомытые их мечты и богатства надо было раздать, чтобы несли кабатчикам, торгашам и контрабандистам, а оттуда все стекалось бы в золотые груды, в подвалы.
После этого надо было отрабатывать Ивану Карпычу.
Потом он вспомнил, как Катя говорила его матери: «Когда я его встретила — удивилась. Я думала, все пьют. Я с самого малолетства среди пьяных, матюкаются и пьют. И Васька меня тот год все отучал и останавливал».
Весной губернатор просматривал списки крестьян, назначенных принять участие в осенней выставке. Он вызвал Барсукова и любезно обратился к нему:
— Петр Кузьмич, вы включили пермского Кузнецова участвовать с зерном в сельскохозяйственной выставке?
— Да, Андрей Николаевич…
— Но, ведь он… он же… ну… неблагонадежен? — губернатор посмотрел вопросительно.
— Я смею вас уверить, что это честнейший человек, порядочнейшая личность. Его пашня стала как бы символом.
— Да, да… «Егоровы штаны»… — сказал губернатор.
— Да, он первый поселенец, один из образцовых… — Барсуков стал рассказывать все, что знал о Кузнецове.
Губернатор выслушал.
— Петр Кузьмич, мы не смеем выставлять как образец личность, некоторым образом связанную с преступным миром. Он был избранным президентом, то есть атаманом, по сути дела, его близкие побывали в тюрьме.
— Но это же ошибка. Здоровые силы народа. Дайте им право, они вам гору своротят. У них руки связаны!
Губернатору неприятна была подобная фраза: «Руки связаны».
— Пойдем на компромисс. Пусть его младший брат Федор Кондратьевич Кузнецов участвует в выставке со всеми показательными цифрами и произведениями от их хозяйства.
Петру Кузьмичу все это очень не нравилось. И он не хотел спорить с губернатором и дал согласие. «Вообще Корф мог моего согласия и не спрашивать! — полагал он. — Как я буду смотреть в глаза Кузнецовым? Я же знаю его давно…» Он лишь исполнил или пытался исполнить то, о чем мы все мечтаем. Но мы не смеем!.. А он посмел! Предать его — это предать себя! Барсуков кричал на переселенцев в дни их прибытия на плотах. Он делал это по убеждению, и другого выхода не было. Барсукову начинал не нравиться новый генерал-губернатор. Это честные, аккуратные, но сухие люди, на которых поначалу надеешься, потом оказываются формалистами, законниками. А подкупал своей внимательностью, серьезностью.
Барсуков решил, что на этот раз он не уступит. «Придется и мне, как Егору, к барону вернуться за рукавицами. Либо Кузнецов и вообще все уральские и тамбовские, независимо от того, слушали они проповеди на прииске или нет, а только по показателям их хозяйств, по коровам, по зерну, картошке, по шкурам зверей, а не по досье… Либо я ухожу! Уезжаю! Довольно! Поеду доживать век свой на родине, на берегах Байкала!»
ГЛАВА 27
Однажды зимой в Уральском остановился обоз. Время шло к весне, погода была ветреная. Несло сухой, крупчатый снег. Люди намерзлись.
В почтовой избе, которая стояла поодаль от селения, набилось полно народа.
Единственную комнату для проезжающих уступили женщинам. В ямщицкой также многим не досталось места. В сумерках ямщики пошли в селение искать пристанище у знакомых, а за ними побрели двое пассажиров проезжающих, оба в меховых шинелях и тяжелых ямщицких дохах.
Остальные пассажиры тоже потянулись по селению.
— В этой деревне, говорят, злые все, не пускают к себе ночевать? — спросил проезжающий в бобровой шапке.
Ему не ответили. Двое молодых офицеров, оба в меховых шинелях и ямщицких дохах, постучались в какой-то дом, зашли в другой, в третий. В самом деле, никто не соглашался пустить их на ночлег.
— Вот идите еще вон в тот высокий дом, — сказал долговязый ямщик в ватной куртке. Он оставил доху на станке и ходил с кнутом, похлопывая себя кнутовищем по валенку.
Из ворот большого дома вышла Авдотья Бормотова. Рядом с ней шел высокий паренек. Молодые люди приостановились:
— Не вы ли хозяйка этого дома?
— Я хозяйка. Здравствуйте!
— Какой милый малыш!
— Хозяйка, можно ли у вас переночевать?
— Я не пускаю! — ответила Дуня. — У меня у самой полна изба.
— Такая большая изба, а нам негде переночевать. Хозяйка, мы заплатим хорошо… Нам некуда деваться.
— Сказано вам, что нет! — погрубей ответил Сенька, взял мать за рукав, и они пошли вместе к светящемуся за сугробами огоньку в чьем-то большом доме.
— Вот положение! Да что это за люди!
— Наверное, кержаки! Боятся, что опоганим их посуду.
— Верно советовали нам, в Уральское не заезжать.
Молодые люди пошли обратно. Толпа ямщиков стояла около старого бердышовского зимовья, разговаривая с Савоськой.
— Может быть, здесь можно? — с немецким акцентом спросил проезжающий в тулупе и валенках.
— Нельзя, — ответил Савоська. — Идите к старосте.
— А где он?
— Вот в соседнем доме.
Толпа подошла к дому старосты. Вышел Николай Пак с кокардой на шапке.
— Что вам?
— Ты староста? — подступил к нему человек в бобровой шапке.
— Да, мы староста. А ты кто?
— Мы — проезжающие.
— Ступайте в избу для проезжающих.
— Там полно без нас.
У Пака высокая грудь колесом. Он в незастегнутом полушубке и в рубахе. Его широкие челюсти стиснуты, словно он ухватил зубами кусок мяса и держит его. Он спросил сквозь зубы:
— А у Авдотьи Бормотовой были?
— Были. Она гонит.
— Да, верно! Она гонит, — процедил Пак и, кажется, усмехнулся. Он надвинул на лоб шапку с кокардой и стал тереть ладонью стриженый затылок, словно старался его нагреть. — А у Кузнецовых были?
— Были. У них дедушка помирает…
— Да, верно. Дедушка заболел!
— А у тебя?
— У меня ребятишки.
— Сколько же? Не полна же изба?
— Полна.
— Ну, куда же нам? Устрой куда-нибудь. Мы согласны куда угодно.
— Ищите сами! — ответил Пак. — У меня нет.
Он куда-то пошел. Толпа, которой некуда было деваться, побрела за ним. Некоторые возмущались. Пак шел на ветер не застегнувшись, как пьяный рыбак в море.
Снег волнами бушевал вокруг него. Людям казалось, что метель разбивается о его высокую грудь и что идти за ним теплей.
Пак заглянул в зимовье Савоськи и спросил о чем-то на неизвестном языке.
— Мы его угостим! — сказал кто-то из толпы. — Как следует. Заплатим.
— Не надо ваше угощение! Я сам вас угощу! — сказал Савоська.
— Что же ты сразу не согласился, погнал нас по всей деревне, нам лучше и не надо, — сказал офицер.
— Я думал, может, где лучше найдется место, — ответил Савоська.
— Идите сюда! — крикнул военный в шинели своему отставшему товарищу. — Когда негде ночевать, то не до гигиены! И не до соблюдения правил вежливости! Пойдем, что же делать!
— Че тебе, спать негде? — спросил подошедшего Савоська.
— Да-а…
— Вот старое зимовье, никто не живет. Печку затопили, будет тепло.
— Отлично! Чего же лучше!
— Иди! — хлопнул Савоська по плечу барина в бобровой шапке. Савоська был нарочито груб и с удовольствием наблюдал, как эти сытые господа и барчата морщатся от неудовольствия, но все сносят.
Ямщики засмеялись и все вместе повалили в зимовье. Савоська зажег лампу.
Для проезжающих отвели места на нарах, а ямщики укладывали свою теплую одежду на полу. В зимовье было чисто, под потолком висели связки сушеных чебаков, несколько пластин юколы отличной, какие-то шкурки и пахло травой.
— Да тут отлично!
— Гут! — сказал немец.
На столе появилась водка, соленые огурцы и хлеб. Стали пить. С дороги всем было в охотку такое угощение. Савоська достал из-под потолка огромную пластину юколы и живо нарезал.
— Всегда тут у меня останавливаются! — сказал он, кивая на ямщиков.
— Неужели у вас нет приятелей в деревне? — обращаясь к ним же, спросил, снимая свою бобровую шапку, высокий петербуржец. — Ведь вы же все здешние?
— Как нет приятелей. Есть!
— Странная деревня. А что же вы сразу сюда не позвали?
На это никто из ямщиков не стал отвечать. Они рассуждали, как сам хозяин: приведи вас сюда сразу, вы бы нос отворотили. Мол, ни ужина горячего, ни горячей воды. А вот теперь походили по деревне и довольны. А то кричали бы: смеетесь над нами, подлецы!
— Ты что же, старик, здесь живешь? — спросил благовещенский торгаш.
— На этом зимовье? — нарочито ломая язык, переспросил Савоська.
— Да.
— Нет, у меня маленький дом есть. Я там живу.
Попивали водку. В зимовье стало жарко. Все разделись и стали укладываться. Кто-то из ямщиков уже сладко храпел. Савоська подвыпил и сказал благовещенцу, крепко взяв его за пуговицу:
— Знаешь, почему тут не пускают ночевать? Нет?
Все насторожились.
— Знаем! — сонно сказал кто-то из ямщиков. — Они не любят, когда им старое поминают.
— Ах, вот что? — воскликнул улегшийся было петербуржец. — Так это та самая деревня, где была республика?
— Конечно! Никто про это говорить не хочет. А кто придет, сразу спросит: «А правда, республика была?», «А где президент?», «А веди к нему ночевать!» И сразу идут к Егору Кузнецову. «Ты был президент». А че, ему приятно? Или сразу спросят: «А правда, из вашей деревни миллионер Иван Бердышов?» «Кто он? Немец? Татарин? Говорят, он гиляк, крестился, убил разбойника?» Разные такие глупости. Конечно, никто про эту республику рассказывать не хочет. Че про нее говорить. Егора чуть не убили, ему не потеха! Он и теперь нездоров… Была не здесь республика, а ниже есть речка Ух, теперь речка совсем обмелела и скоро ее не будет. И наш мужик ходил туда, нашел, понимаешь, самородки.
— Не-ет, не так, — перебил кто-то из угла. — Это я знаю, как было. Он не сам. Он играл в карты и проигрался… И тогда ему старик гиляк показал место, где когда-то мыли золото…
— Ну, тогда ты рассказывай! — обиженно сказал Савоська.
— Ты, дедка, не слушай его, говори…