Савоську еще долго просили. Он продолжал:
— Нашел, понимаешь, самородок, большой, в две детских головы! Я сам видел! И сразу туда пошел народ. Кузнецов был президент и Силин — атаман. Сразу написали прошение на высочайшее имя, государь дозволил мыть два года, за самородок писал благодарность и чтобы через три года прииск передать в кабинет, государственная земля. А потом передумали, и там теперь Бердышов. Он теперь богатый, у него свой банк, пароходы, торговля во всем мире!
— А где же дом Бердышова? Давно он от вас ушел?
Это как раз был тот вопрос, на который Савоська всегда отвечал с большим удовольствием. Поэтому он умолк и стал раскуривать погасшую трубку. Он долго сопел и тянул ее.
— Неужели Бердышов из этой деревни? — спросил петербуржец.
— Да. Вот это как раз его дом был! — сказал кто-то из темноты, видимо, пожилой человек.
— Вот это он правильно сказал, — кивнул трубкой в тот угол Савоська. — Это самый первый дом на Амуре. Самый первый русский, Ванька приехал. Женил на Анге, на гольдке, моей племяннице, от моего брата Григория. И вот на этом зимовье сами жили.
— А бывает он тут теперь?
— Как же! Обязательно бывает. Он не велит эту зимовьюшку ломать и велит печку топить и пускать ночевать, когда людям спать негде. Ево добрый…
Все отозвались неровным смешком.
— Тигр! — сказал старый ямщик.
— А тигр — ево добрый. Он сам первый не кидается. Ево сильный, ловкий. Когда тигр с медведем сражаются, кто победит?
— Тигр!
— Конечно, тигр.
— Нет. Конечно, сначала тигр. А медведь потерпит и поломает тигра. Тигр — ево добрый, сам человека не трогает. Красивый зверь. С бабой спал когда-нибудь на тигровой шкуре? Попробуй! Черта тебе!
— А у Бердышова тут любовница, говорят, была, и он уехал из-за нее.
— Это не знаю! — отвечал Савоська. — Я этим делом не заведую!
— А где теперь твоя племянница?
— В Петербурге, богатая барыня. Дочь Таня с золотой медалью гимназию кончила. Бердышов как раз тут жил. И потом приехали с Расеи переселенцы, церковь построили.
— А нашли того, кто хотел убить Кузнецова? — спросил голос из угла.
— Нашли.
— Кто же был?
— А Васька, сын Егора, его в ту же осень встретил в тайге. Хлысты в тайге жили. Отец и два сына. И Васька встретил парня в тайге, который стрелял Егора. Он и прежде тихо заходил на прииск, и терся, где китайцы и староверы, и слушал. Васька его спросил. Тот ответил: «Человек есть грязь, мерзость, чем больше людей убить, тем лучше. Надо чистых оставить, которые бога любят и правильно живут. А всех остальных убить не грех!» Так проповедуют. А он, Васька, не испугался и хорошо с ним поговорил. А Васька сам догадался, что это он. Спросил, ты стрелял. Тот ответил, я. Сказал — лгать не могу. Васька его отпустил. Но ружье отобрал… А тот отошел и из кустов стрелил Ваську из самоделки какой-то, видно, вроде пистолета. Васька его гнал долго по тайге. Но тогда прииск уже разогнали, у него жена молодая и красивая, молоденькая, и он вернулся. Егор самый хороший и пашню пахал, золото нашел сам, людям отдал, никто ему не показал. Он в карты не играет. Это дурак какой-то выдумал… Черта тебе!
— Ну, а вот эта красивая молодая женщина… Ты не стесняйся. Это ведь вот и есть вдова Ильи? Мы уже слышали. Что у нее за роман с Бердышовым?
— Какой роман! Нет ни черта. Мужа ее убили на прииске.
— Знали мы Илью! Гуляли вместе. Удалой был.
— Ево убили, а прииск взял Бердышов! Какой тут роман? Она ево близко не пускает…
Проезжающие теперь молчали. Разговор шел между местными людьми.
— Тебе, старик, сколько лет? Ты ведь уж давно живешь?
— Наверно, сто. Да, однако, сто.
— И сколько еще собираешься прожить?
— Лет пять еще надо. А че? Люди и до ста тридцать живут. Еще железную дорогу поеду посмотреть.
— И водку пьешь?
— Маленько пью. Я Невельского помню. Муравьева тоже. Ванька когда был бедный, его помню. Помню нойонов, мы как воевали с ним, я еще некрещеный был. Всю историю помню. Долго жить тоже худо, рассказываешь, а люди не верят, думают, им врешь. А че мне врать!
— А как Сашка Кузнецов у вас живет?
— Хорошо.
— И кореец Николай теперь староста?
— Да, он староста. Только они с Сашкой не ладят.
— А оба хорошие?
— Конечно, плохие, што ль? У нас ученых много. Катька все писала Наталье письма, просила третьего сына, Алешку, отпустить к ней во Владивосток, мол, отдам его в гимназию. И теперь он учится, будет образованный. Катька воспитывает. У Катьки свои дети тоже учатся. Не знаю где. Она приезжала, говорила старикам, сын будет капитаном.
— У них дом, што ль, во Владивостоке?
— Конечно. Когда Кузнецовы без дома жили? Хоть из чурбанов, да построят дом. Леса, што ли, у нас нет!
— Где он работает?
— Не знаю. На городе работает. Так один сын мужик, другой рабочий, а третий образованный.
— Все классы! — сказал петербуржец.
— Конечно. Казенная гимназия! А Катька открыла шляпную мастерскую. Нашла какую-то знакомую японку, и с ней работают. Она еще на прииске шляпки научилась делать.
— Тоже у них артель!
— Как же!
— А отец ее помер? Давно его не видно.
— Не-ет! Он не помер, он из школы ушел. Переехал на миссионерский стан к молодому попу. Тут жить ему нельзя, детей пугает, если пьет. Он сам не мог больше крепиться и ушел.
— А че попа, за что у вас побили?
— Не знаю че-то! А-а!.. Это Дунька-то, которая вас гнала? Это давно было, тот год еще, как убили Илью. Она к попу Алешке на исповедь пришла. Он ее исповедовал. В церкви был народ. Потом вдруг она его ка-ак хлестанет по роже, и все смотрят — он упал и головой ударился об икону и лежит не дышит на полу. Все замерли со страху. А она, понимаешь, сразу вышла из церкви, отпрягла коня из саней у Васьки Кузнецова, села верхом и с тех пор никогда в церковь не ходит. А поп Алешка очнулся и спрашивает: «Че-нибудь случилось?» Ему говорят — не знаем; наверно, тебя прихожанка саданула по морде, че ты ей сказал? Он будто еще не помнит. Притворяется. Ему говорит Петрован: «Ты, наверное, у нее попросил, она тебя и саданула».
Вся изба покатилась со смеху, и Савоська сам засмеялся.
— Нет, поп говорит, это она, наверно, ослышалась, ей показалось. Ну, мол, ни че… Ладно, мол. А что уж ладно! На глазу — фонарь!.. А у Ваньки Бердышова дочь образованная и красивая. Я ей послал копиури, чтобы помнила Амур! — сказал Савоська. — Она живет в Петербурге. Наверно, женилась уже…
— А эта Авдотья как живет? — спросил благовещенский коммерсант. — Такой товар, я думаю, долго не залежится.
— А че товар. Уже подъезжали.
— Ну и как?
Все пытливо стихли.
— Один ротмистр, как полетел с крыльца и прямо в сугроб. А другой был купец, тот ее все уговаривал, обещал большие деньги. Она его — в шею! Она работает как мужик. Охотиться умеет, может медведя убить! Лес рубит, дрова заготавливает! Рыбу ловит, парень у нее теперь уже большой, помогает ей. Она все сама умеет. Она как мужик… Баба — мужик!
— Но все же она не мужик, а баба. Что же она одна живет, когда столько мужиков вокруг, а женщин на Амуре не хватает…
— Иди попробуй! — сказал Савоська.
— И пойду! — без охоты отвечал голос.
— А Васькина баба ревнивая, жить здесь не захотела. Увезла отсюда мужа совсем.
— А что Сашка, сын Егоров?
— Он в тот же год заявился домой. Пришел пешком по льду. Холодно было, а он шел. Не виноват — освободили. Он — китаец, скрывает это. А че скрывать. Живет у себя за речкой. Он все бабу хотел свою зарезать, пугал ее, я, мол, тебе шею чики-чики. А в тюрьме насиделся и больше не пугает.
— Ты, поди, все врешь нам, а мы слушаем, — сказал кто-то.
— Что? Я вру? А хочешь, я тебя сейчас погоню на мороз? Иди! Пошел! — рассердился Савоська. Он живо перелез через печку и хватил кого-то за ворот шубы.
— Ты че, в уме? — испугался человек. — Я сплю, а ты меня хватаешь. Ночь еще.
Все захохотали, и сам Савоська затрясся от смеха.
— А то я ружье возьму и всех вас к чертям гоняю — посмейтесь еще, — сказал он, возвращаясь на место.
Чувствуя, что старик напился и на самом деле может наделать неприятностей, все утихли.
— Китаец пришел, замерз, жалко смотреть. Пешком шел! Ух, терпеливый. А другой китаец, как мороз — помрет…
Постепенно все уснули.
Теперь, казалось, Савоська говорил сам с собой. Он лежал и говорил то по-русски, то по-гольдски. Потом умолк. Он думал. Иван приезжал к Дуне, уговаривал ее не раз, но никогда не позволила она переступить ему порога своей избы. «Честная баба!» — думал Савоська. Ему хотелось еще сказать, что его внучка Татьяна закончила гимназию с золотой медалью. Григорий с медалью, и она тоже!
— А у меня ни черта никого не было и нет. Баба была молоденькая, ее убили! — Савоське хотелось еще говорить, но уже все спали, и печка гасла. Тихо стало в зимовье, и тихо было в морозную ночь на улице.
— Илья коней зверить любил, — послышался чей-то голос. Кто-то еще мучился, не спал. — Я один раз еду и что-то такое думаю, вдруг черный ком в снегу и вылетели два дракона. Я едва успел повернуть коня в снег. Илья, как бешеный, мчится на паре, тянет вожжи и сечет коней, и они идут стоймя на задних ногах, как драконы. Он их хлещет, а они вырваться не могут, хотят выпрыгнуть из упряжки, как взлететь. Я посмотрел — вожжи скреплены железом, на них все блестит. Я лег в сугроб, и конь мой чуть не сдох со страха. А он их режет бичом до крови. Сечь любил, любил коней и мучить их тоже любил! Видно, он уж тогда злился на кого-то, а сказать не мог.
— Он добрый был! — сказал Савоська. — Это он шутил или тебе показалось!
— Я потом сказал своему коню: вот, видишь, как у хороших-то хозяев!
— А правда, что у Авдотьи сын от Ивана растет? — спросил голос из угла.
— Однако, неправда.
— А походит.
— А че походит? Ванька сам мордой похож на покойного Илью. Они одинаковы.
— А говорят, она на прииск тот раз не доехала. От кого же тогда парень?