Василий исправил бутарку.
У кайлы рукоятка сломана, лопаты погнуты, тупые, с зазубрившимися краями.
– Все надо бы поправить, наточить.
Анфиска и Анютка повели парня к своему балагану. Кто-то спал, высунув из-под полога раскинутые ноги. На кусте висела кожаная рубаха Андрюшки Городилова и зеленые клетчатые штаны. Анфиска подбежала, грубо согнула ноги, перевалила пьяного мужика на бок, поддала ему под рыхлый зад босой красной ногой. Андрюшка не проснулся, затянул ноги под полог, как черепаха.
– Еще остался спирт? – устало спросила Анфиска, усаживаясь и распуская волосы.
Васька задержал взгляд на лицах женщин. Анюта – белобрысая, с опухшими глазами и с синяком под скулой. Заметив, что гость смотрит на синяк, она живо закрылась краешком платка. Анфиса – черная, рябая. Обе с плоскими широкими лицами. Еще недавно явились они на прииск бледные, истасканные. Теперь загорели, поздоровели. Говорили про них бабы, что не столько эти гребут из речки, сколько из карманов… Отец не велел Ваське прежде времени осуждать людей. «Худо ли, бедно ли, а руки у них в мозолях, инструмент без работы не стоит!»
Васька от спирта отказался, попил чаю и поднялся.
– Ты, поди, знаешь только свою Катьку да одну постель? – сказала Анфиска.
Она махнула рукой с презрением, когда Васька взглянул на Андрюшкино развешанное барахло.
– Мужика настоящего нет. Какая-то все немощь, старичье… Бороды поганые, а каждый заглядывает… Дохлятина! А мы ведь трудимся.
Бабы стали собираться на работу.
– Ну, приходи к нам.
Анфиска зажмурилась на солнце и потянулась, как кот, толстым, сильным телом.
Анютка обулась.
– Кому же ты моешь?
– Как – кому? Себе… – ответила она. Видно было, что ей сейчас не хочется подымать лопату. – У нас наливка есть. С тобой хорошо поговорить. Ты нам расскажешь, Василек… как людям.
– Пойдем с тобой по ягоду скоро, а? – шепнула Анфиска, наклоняясь к его плечу, и переглянулась с подругой.
Анюта посмотрела на нее ревниво и с обидой.
«Поди ты к черту! – подумал Василий. – Больно ты мне нужна!»
У отцовского стана собрались лесорубы. Черный Полоз стоял тут же.
– Другого леса тут нет. Высохнет! – сказал ему Егор.
– А где же Федор Барабанов? – спрашивали старатели.
– Послан! – кратко отвечал Егор.
Все поднялись и пошли в тайгу. Егор выбрал такую же лиственницу, какую рубил когда-то впервые на релке на берегу Амура. Раздался первый глухой удар топора по живому, рослому дереву. И сразу же в ответ ударил Ломов по своему, за ним начал рубить Ильюшка, задубасили староверы. Легкими, частыми ударами, по двое на каждом дереве, заработали китайцы.
Черная дорога залегла по спине на рубахе Егора! Вспотели привычные ко всякой работе староверы и китайцы. Стоит и переводит дух чернобровый. Как его зовут?.. Как-то… Генрих! Егор снова бьет, и красные щепки вылетают из-под лезвия.
– Сейчас пойдет! – крикнул он, и все лесорубы потекли прочь. – Сюда, на эту сторону пойдет! – поднял Егор левую руку. «Разве можно с этой работой сравнить старательство! Но там сидишь, как за карточным столом, и душа замирает…»
– Пошло!
Егор уж думал, что стар стал, не осилит.
«Эй, Егор, не прыгнешь выше головы. Забьют тебя, как молодые олени старика. Нет, не забили молодые олени! Надо было… Надо было работу им свою показать!»
Лопнули, как перетянутые, красные гужи, недорубленные лиственничные волокна, и пошла такая лесина, каких еще не валили. Стройная, крепкая… Должна быть со здоровой сердцевиной. Она ложилась вдоль ключа в тайгу раннего лета и вдруг, словно хлыстом, оттянула мокрую землю.
Подбежали пильщики. Откаченное бревно оглядели. «Это дерево пойдет на амбар, даже на лучший дом годно… На резиденцию, на пекарню!» – думал Егор.
Из чащи вышел Никита, похожий на дракона, и кинулся с топором подсоблять.
Вот уж постромки с веревками, крючья, петли пошли в ход, и на паре лошадей первое бревно поехало на возвышенность. Сашка ведет коней, Илья и четверо китайцев бегут и помогают, тянут и рубят на ходу вприпрыжку чащу, само бревно выкатывает первый желоб лесовозной колеи, а люди рубят просеку.
– Но зачем вам амбар? – спрашивал Полоз, возвращаясь в сумерках. – Что мы, сто лет будем мыть? Навеки здесь собираешься основывать республику? Зачем такая работа?
– Хлеб сырой, силы не дает! – отвечал Егор.
– Зачем же ты работаешь, если не хочется? – спросили Полоза.
– А что я могу? Тут же у вас полное насилье, каждый обязан отработать дни.
– Надо бы хлеб хороший! – говорили Полозу, как маленькому.
– Чем лепешки-то печь! И бабы мыли бы, – слышался женский голос, – для женского.
– Ох и крепок этот Егор! Зажмет он вас всех когда-нибудь! – сказал Очкастый.
Сильный всплеск раздался на реке. Васька разделся и бултыхнулся в реку.
– Грех! Еще Купалы не было! – сказал старовер.
– Кругом грех! Ох-хо-хо!
Катерина с тазом белья белым пятном проплыла в темноте. Таня в отблесках костра ломала гулкие сучья сушняка.
Утром Илья сидел с Улугушкой под берегом.
– Она когда собиралась?
– Да хотела сразу…
– Че же нет ее?
– Не знаю, че такое… Может, ребятишки болеют? – ответил Улугу.
– Кто знает! Все может быть!
– Может, бабка не пускает…
Наверху послышались глухие удары и звон пилы. Илья вынул топор из-за пояса. На постройку тянулась целая вереница рабочих. Он разглядел черную гриву Никиты Жеребцова.
…По очереди все, кто мог и умел пилить и рубить и работать топором, являлись на «резиденцию». Когда работает много сильных людей, и никто их не погоняет и не принуждает, и видят они пример от равного себе, то нет недовольства и перебранок. Нет погонялки, а есть желание успеть все сделать, чтобы утром заняться промывкой. Без карт, без риска здесь шло в карман богатство.
Камбала разметил бревна. Прикинули, что будет и где. Место выбрано высокое, чтобы не топила вода. Ходили в тайгу, смотрели отметки за прошлые годы, сделанные водой на деревьях и на скалах. Вода не должна сюда подойти.
– Плант Егор произвел, как инженер, – говорил старовер Никишка.
Работали люди отборные, сильные, молодые, мужики в лучшие годы жизни. Многие поколебались сначала, нужен ли амбар на прииске, зачем лишняя ответственная обязанность, там, где каждый моет для себя и так богат. Здесь нужен порядок и чтобы не было преступлений и можно поменьше касаться друг друга. Но каждый, кто приходил работать, видел: Егор старается и Камбала тоже. Работают и православные, и китайцы, и староверы. Все трудились. Все так стараются, значит что-то знают, значит надо.
– Надо бы бойницы прорубить сразу на бревнах, – посоветовал Егору старовер Никишка.
– Зачем бы? – спросил морщинистый воронежец Сапогов.
– Мало ли… Мы у себя в деревне так строим. Бойницы в каждой стене, где нет окон.
– Крысы залезут! – сказал Сапогов.
– Зачем же! На свайках сделаем бересту, ни одна крыса не пролезет.
– Откуда же ты? – спросил Егор старовера.
– С Зеи. Из деревни Заган.
– Эка тебя принесло! – удивился Сапогов.
– Да все слух, слух идет… Он так и пойдет все дальше, покуда не дойдет обратно и нас не разгонят.
– Вот, может, тогда и бойницы пригодятся, – сказал Сапогов.
– Постройка идет хорошо, – рассказывал воронежец, возвратившись вечером в свою артель на Силинскую сторону. Он безропотно отработал два дня.
– И я работал, – расчесывая бороду после мытья, толковал Никита Жеребцов, сидя на коряжине. – Только сдается мне, что строится тут не наша резиденция, а приискательское управление. Все это не для нас. Помяни, товарищ, погонят нас отсюда прочь. Помяни! Я тебе говорю, не себе строим… Не зря Силин нас предал.
Сапогов так и замер, и деревянная ложка заплясала у него перед усами, словно мужик был грамотен и быстро, как писарь, строчил рукой по бумаге.
– Что там строить, – с насмешкой молвил Никита Жеребцов.
В душе он был сильно смущен тем, что увидел на Кузнецовской стороне. Сам Никита до этого не додумался и все общественное понимал куда проще.
Быть главой, по его мнению, это означало – принимать почет, десятину пользовать, как захочется, отводить участки не сразу, с протяжкой, уверяя, что уже нет ничего, принимать благодарность при всяком удобном случае, и с отведенного участка – особо.
– Что у нас, гарнизон? Солдаты мы? Он пекарни строит. Зачем нам пекарня? Нам известно, что нужно! – глуша свое собственное беспокойство, говорил Никита. – Егор и китайцы заняли лучшие участки; выграбят самое ценное и уйдут. Вон уж говорят, нынче из Иркутска приедет артель. Надо попридержать участки, ходу чужим не давать, на караулах поворачивать обратно.
Воронежец выпил с Никитой спирта и пошел к Силину.
– Теперь у меня два понятия в голове, – сказал он. – Как ты думаешь, Тимофей, себе ли строим? Не захватит ли Кузнецов весь наш прииск? Вот ты умный человек, его сосед и помощник, а веры ему нет. Только умен. Говорят, что век мал, мы сдаем десятину на общество. Это большущие деньги… Вот вы с Никитой давеча толковали, как ты думаешь, не обманет нас Кузнецов? Не построит он на общественные деньги для себя?
– Мы с Никитой ни о чем толком не толковали, – удивленно ответил Силин.
– A-а! Прости, пожалуйста! – Сапогов сделал вид, что спохватился. – Вот ведь десятая-то часть… Это большие деньги получаются. Ведь я седни с артели должен дать пять золотников! Ведь это же разорение… Отдать пять золотников! Кому? За что? На старых местах это богатство, люди такого не видели и не знают, что у нас, кроме ржи и молока, есть в государстве. Едят плохо и слабеют, а купец придет, у него рожа наедена, и ему, как джангину, не могут сопротивляться, и девки думают, вот, мол, порода, жеребец! Десятая часть! Легко сказать! Грабят нас!
– Нет, мы знаем Егора, мы соседи. Он плохого не сделает! – сказал Пахом.