поминают его брата Коки, больного синдромом Вильямса, — не дети и не взрослые, а так, на особом положении… И вот ещё что важно: сильные не должны становиться безжалостными!
Так думал подросток, решивший для себя как можно скорее стать взрослым.
— Да ты, парень, выглядишь молодцом!
Перед его глазами была дружелюбная физиономия Канамото. И золотые зубы, такие сияющие, что невольно думалось, что он их драит специальным порошком, и выпирающий вперёд подбородок, на котором всякая невыбритая щетинка лезла в глаза, и сломанный чьим-то жестоким ударом нос — всё в нём было прежним. Канамото тщился взбодрить прилипшие ко лбу пряди, заглаживая их наверх, чтобы прикрыть облысевшее темя, а чтобы скрыть смущение, он достал из нагрудного кармана рубашки с открытым воротником сигарету «Лаки страйк» и поднёс спичку.
— Наоборот, это ты молодец!
— Хе-хе-хе, — рассмеялся Канамото, округливший было губы буквой «о», чтобы выпустить кольцо дыма, — на этот раз штука не удалась.
В нос ударил мешающийся с парами виски неприятный запах изо рта Канамото.
— Ну как, есть у тебя уже?.. — Канамото кончиком выгнутого языка провёл по десне и оттопырил мизинец.
— Шутишь! — Подросток по-детски смутился и, опустив взгляд себе под ноги, постучал носком кроссовки об асфальт.
— А я уже думал, что ты окончательно унёс ноги из «золотого квартала». Не место здесь парню вроде тебя. Лучше сюда не ходи. А не послушаешь — беда будет, — произнёс он хриплым голосом и втянул щёки.
Лицо подростка стало упрямым, он опустил голову и пошёл прочь, не говоря ни слова. Краем глаза он заметил поднятую руку Канамото, но не смог помахать ему в ответ, как бывало в прежние годы, — рука ощупывала лежавший в кармане пакетик кокаина.
Повернув с набережной реки направо, он намеревался пересечь мост. Звук, произведённый неким упавшим в воду предметом, заставил его поднять голову. Обзор был преграждён чёрным силуэтом навалившейся на перила женщины. На мгновение ему вспомнился стон той старшеклассницы — под ложечкой засосало, но нет, перед ним была женщина средних лет, накренившаяся, словно утлая ладья. Подросток посмотрел вниз на реку, вглядываясь в чернеющий остов лодки прямо под мостом. Эта река была кладбищем кораблей, по ночам сюда тайком ходили выкидывать разбитые судёнышки, и даже полиция не могла с этим справиться, там гнило уже столько кораблей, что никто не мог бы сказать, стало ли ещё одним больше. И днём и ночью застоявшиеся воды реки были всё те же, с той лишь разницей, что ночью в реке отражались розовые и голубые огни неона.
Тяжёлый жаркий воздух казался совершенно неподвижным, но белая юбка в складку и длинные, до пояса, волосы женщины колыхались, издавая шуршание, — словно ветерок веял лишь там, где она стояла. Губы её шевелились, она что-то говорила.
— Боюсь, всего боюсь. Умереть хочу. Таким, как я, жить не надо, а никто этого не понимает… Нельзя мне жить, неужели не ясно?
Женщина выкрикивала слова, словно бросая их в лицо невидимому собеседнику.
— Учитель, вы что, не понимаете? — Женский голос проникал прямо в уши подростка. — Осталось только умереть, да? Умереть лучше, да ведь, учитель? Верните мне сумку! У меня теперь больше ничего нет. Давайте мне её скорее! — Выкрикнув это, она тихонько рассмеялась. Казалось, что женский смех лишь скользнул по поверхности воды, но звук отскочил от речного дна с неожиданной энергией и прокатился по реке.
— Но я же сказала, верните сумку, учитель! — Смех превратился в рыдания, теперь уже было не разобрать, что она говорит, но рот не переставал двигаться.
Подростка одолело наваждение, ему почудилось, что женщина изрыгает темноту и растекающаяся чёрной тушью речная вода переливается через край и затопляет весь город, при этом женщина представлялась ему призраком. «А вдруг это какой-нибудь злобный дух?» — подумал он и, несмотря на жару, весь покрылся гусиной кожей. Подросток бегом кинулся прочь. Если он не успеет подбежать к ближайшему пешеходному переходу до того, как загорится красный, то проклятье настигнет его и он погиб. Сумей он выполнить условие, отрыв от погони увеличится, и в этом случае проклятие убьёт его, если до следующего поворота кто-то попадётся навстречу. Так он гнал себя вперёд и действительно нёсся как одержимый, с такой быстротой он не бегал уже несколько лет. Когда он правой рукой отдёрнул занавеску над входом в закусочную «Золотой терем», волосы у него на лбу были совершенно мокрыми от пота.
В закусочной была всего одна посетительница. Возле стойки, на табурете из алюминиевых трубок расползся большой зад белой женщины — она обернулась на подростка и оценивающе взглянула на него, сузив глаза. Всё лицо у неё было зашпаклевано пудрой, щёки покрывал не в меру алый румянец, тело навязчиво источало запах дешёвых духов. Только тонкий шифоновый шарф лимонного цвета на её шее казался настоящим, сделанным из натурального шёлка.
— А это кто? — спросила белая посетительница.
Старик за стойкой мельком глянул на подростка и снова опустил глаза к кастрюлям, ответив не раньше, как откинул на дуршлаг свежую дымящуюся лапшу:
— Внук мой.
Подросток с пяти лет ходил в «Золотой терем», и потому старик был для него «дедушка Сада», а лежащая на втором этаже старуха — «бабушка Сигэ». Старик ещё с довоенных времён держал на этом самом месте дешёвую закусочную, а в пятидесятые превратил её в «Золотой терем», заведение с китайской кухней.
Белая женщина краем глаза поглядывала на подростка, который уселся рядом, всего через стул от неё, и, ковыряясь палочками в китайских паровых пельменях сюмай, нервно вздыхала и качала головой.
Из телевизора донёсся смех, и руки мывшей тарелки Тихиро замерли, она повернула шею. Подросток не понял, то ли Тихиро уставилась на дым сигареты белой посетительницы, которая заслоняла ей экран, то ли посудомойка силилась понять остроты артистов-комиков. Иногда подростку приходила в голову мысль привести Тихиро к ним домой — а вдруг она сможет стать товарищем по играм брату Коки? Но он считал, что подбирать кому-то друзей — дело сомнительное, и всё не решался пригласить Тихиро. Как ещё она отнесётся к тому, что брат заиграет ей на фортепиано…
— Воды! — крикнул он, но Тихиро не повернула головы от телевизора.
Подросток встал и взял с подноса на стойке пластиковый стакан. Заметив на нём отпечатки чьих-то пальцев и грязь, он перегнулся через стойку и помыл стакан под льющейся струёй, а Тихиро по слогам заказал:
— Фан-та! Ви-но-град-на-я!
Когда-то однажды подросток зашёл в «Золотой терем», а там бок о бок со стариком стояла Тихиро и мыла тарелки, да с таким видом, словно она там была всегда. Поначалу она была тоненькой, словно какое-то растение, но с каждым приходом он замечал, как она становилась всё дородней, и сейчас она своим пышным белым телом перещеголяла даже эту иностранку, которая как раз принялась за лапшу.
Истории Тихиро подросток не знал, а если бы и спросил у старика, тот отмолчался бы. И старик, и проститутки, и торговцы наркотиками — все, кто живёт в Коганэтё, хоть на словах и не признают, что прошлое их единственное богатство, никому не доверят ключик от сейфа с воспоминаниями.
Белая женщина, с безразличным видом смотревшая в телеэкран, выплюнула в тарелку застрявшую в зубах частичку пищи. У неё была короткая стрижка, заканчивавшаяся ровными мысками до мочки уха, но красилась она, скорее всего, больше месяца тому назад, потому что у корней её золотистые волосы были чёрными. Под эстакадой вдоль реки Оока промышляли проститутки из Юго-Восточной Азии, из Таиланда, Малайзии, с Филиппин… Они брали десять тысяч иен за двадцать минут работы. На противоположном берегу реки стояли «лав-отели», там за час брали двадцать тысяч иен, включая плату за постой. Женщины были белые: из России, из Колумбии. Из какой бы страны ни приезжали эти женщины, они старались поскорее заработать как можно больше и уехать к себе домой. Если какого клиента и тянуло снова с кем-то из них встретиться, женщины этой через некоторое время уже не было. Однако попадались среди женщин такие, кто через какое-то время прирастал к месту, — те уже никогда не могли отсюда вырваться.
— Тушёные овощи, — сделала заказ белая женщина.
Поскольку заведение стояло под эстакадой, с каждым проходящим поездом всё в нём дрожало, как от четырёхбалльного землетрясения. Подросток сидел без движения, ожидая, когда толчки прекратятся, а белая женщина, высоко подняв брови, с подозрением поглядывала на потолок. Дождавшись, пока вибрация улеглась настолько, что стало возможно, пусть и с трудом, координировать движения, старик проронил:
— Ты-то поешь чего-нибудь?
— Ничего не надо.
Когда бы подросток ни заявился и что бы ни попросил поесть, старик упрямо не брал с него денег. Вскоре после того, как он перешёл в среднюю школу, подросток однажды положил на стойку десятитысячную бумажку со словами: «Сдачи не надо». Старик тут же, у него на глазах, порвал и выбросил купюру.
— Можно мы на втором этаже побудем?
Старик ничего не ответил, только кивнул.
— Придут ещё трое, скажешь им, чтоб поднимались наверх?
Руками в мыльно!! пене Тихиро налила стакан фанты и поставила на стойку.
Подросток поднёс стакан к губам и отпил глоток, потом спросил:
— А что наверху?
Старик, резавший кухонным ножом лук, не нарушая ритма движений, показал глазами на второй этаж и снова опустил голову:
— Скоро уж.
Он произнёс это безо всякого выражения, словно выплюнул. Горы заготовленного на доске лука, казалось, хватило бы на месяц.
— Ты чего говоришь-то! Совсем ум за разум… Бабушка Сигэ умрёт тогда, когда и дедушка Сада. А если так хочешь её поскорей похоронить, сам сперва попробуй умри!
Старик поставил китайскую сковородку на огонь. Он всегда готов был выслушать подростка, как бы ни был занят на кухне. Пусть бы даже случился пожар или он сам был бы при смерти — всё равно. В какой бы переплёт ни попал мальчишка и что бы ни натворил, его следовало не выгораживать,