Юля говорила с ним и о выборе будущей профессии. Мечик пожал плечами:
— Профессия? А это обязательно? А если я останусь гражданином без определенной профессии? Окончу школу и фи-ить! Свободный, независимый человек! Меня страх берет, как вспомню, что надо еще пять лет жариться в институте. Нет, не выдержу! А работу всегда найду. Жаль только, что я не комсомолец. Но я тебе честно скажу, что с корыстной целью в комсомол не имел и не имею намерения вступать.
«Ничего из него не выйдет, — думает Юля. — Напрасно Марийка предлагает предпринять какие-то меры. Какие меры? Такого уже ничем не перевоспитаешь. Потерянный для общества человек».
А отца все нет. Девушка подходит к окну и прислоняется лбом к холодному оконному стеклу. Мороз нарисовал узоры на нем. Уже поздно. Где же отец? Почему он так задерживается? Неужели снова… снова…
Она склоняется над кроватью, где спят Митя и Федько. Митя подмостил под щеку кулак, раскраснелся во сне. Может, ему снится жаркая потасовка с товарищами…
Возле кровати две пары ботинок. Федины стоят аккуратно, рядышком, Митины разбросаны. Юля подняла один башмак. «Надо ставить подметку, — подумала. — Да и набойки».
Прислушивалась. Шаги. Узнала эти шаги! По ним она могла даже определить, что с отцом. Шагает тяжело, твердо.
Метнулась, распахнула дверь настежь. Отец хмурый, невеселый. Трезвый. Едва глянул на дочь, прошел мимо. Хоть бы словом обозвался. Отец, что с тобой? Отец, почему молчишь?
Переоделся, умылся. Старый пиджак, в котором ездит на работу, висит на гвозде в кухне. Из кармана выглядывает угол газеты…
Юля подошла, незаметно вынула газету. Да, заводская многотиражка. Развернула, глянула. И сразу же бросилось в глаза:
«Токарь-бракодел». «Токарь механического цеха Жуков снова допустил брак. Обрабатывая деталь…»
Горько улыбнулась. Жуков! Даже обязательного сокращения «тов.» нет перед фамилией! Да и то сказать — какой он товарищ тем, кто уже выполнил по две, по три годовые нормы? Разве это первая такая заметка в газете?
«Надо в последний раз предупредить Жукова, что если он…»
Юля вошла в комнату. Отец сидел грустный. Голодный же, наверное, но и словом не обзовется…
Хотела молча положить перед ним газету — я, мол, знаю все. Но в сердце кольнула жалость. Пришел такой огорченный. Переживает.
Дочь села рядом и тихо положила на его руку ладонь. Он вздрогнул.
— Папа, сейчас поужинаешь. Мама у соседки.
Отец сделал непонятное движение — может, хотел сказать: «Не надо», может: «Не заработал».
Это ты, отец, не заработал? Взгляни на свои руки токаря. Тридцать лет они отработали в цехе. Потрескавшиеся, исцарапанные, железная пыль крепко вошла в поры кожи — не вымыть ее никакой эмульсией. Эх, отец, взял и споткнулся на тридцать первом году. Сдружился с пьяницами, с плохими товарищами… А помнишь, как ты сам когда-то мне приказывал: «Юля, дружи с хорошими подружками, так как от плохих не будет добра».
— Юля…
— Что, папа?
— Меня, брат, снова… В газете. Возьми в пиджаке, почитай.
— Вот она, я взяла. Сейчас прочитаю.
Перебежала глазами страницу и вслух:
— «Новый выдающийся успех токаря-скоростника тов. Диканя».
Отец протянул руку, остановил:
— Не то…
— Сейчас, пап.
Снова просмотрела страницу, перевернула.
— Может, это? «На четырех станках. Многостаночник Александр Лебедь выполнил новую норму на 234 процента».
— Юля!
— Ах, вот и о тебе! «Токарь-бракодел». Здесь тебе предупреждение. Если…
— Знаю.
— Отец, что же будем делать? Ты же, погибаешь, погибаешь…
— Знаю.
— Ты опускаешься на дно, и мы ничем не можем тебе помочь, спасти… Отец, это страшно…
Отец схватился, словно его ударили кнутом, но вдруг и сел — бессильный, тихий.
— Юля, ты говоришь страшные слова!
— Я правду говорю, отец. Сегодня Митя спрашивает: «Нашему отцу скоро дадут орден?»
— Митя… Федя…
Отец подходит к сонным детям и долго молча смотрит на них. Юле видно только отцовскую спину. «Токарь-бракодел…»
И снова во всей яркости возникает перед Юлей картина, о которую рассказывал Мечик.
«Он мог не пощадить отца… Пьяницу и бракодела… Но за что он так больно ударил меня? За что меня не пощадил? А может, я тоже виновата? Не умею повлиять на отца… токаря-бракодела Жукова?»
Он возвращается к столу, улыбается, глаза повеселели.
— А ты, Юля, про Диканя читала? Читай, читай! Это я понимаю! Это, брат, художник, гордость завода! Давай газетку, я сам прочитаю вслух.
У дочери радостно встрепенулось сердце. «Я знала, знала, что не все еще погибло, отец еще скажет свое слово, скажет! Надо только помочь ему, поддержать…»
Он смотрел на Юлю хитроватым, прищуренным глазом, в зрачках поблескивали какие-то хорошие мысли.
— Скажу я тебе, что сам давно об этом думал. Дикань резец затачивает по-новому, ну и всякие другие технические усовершенствования. Это все правильно. А что если бы такой резец, дочь… знаешь, чтобы разом две-три операции?.. А, как ты думаешь? Одна грань, допустим, обтачивает болванку, другая снимает стружку с конусной части, а третья — сверлит отверстие. Да это же знаешь что? Один — за трех! Три нормы за смену!
Отец встает и, волнуясь, ходит по комнате. Дочь молча следит за ним ласково и недоверчиво, настороженно, с затаившейся надеждой.
— Га, Юленька? Вот будет эпизод, если токарь бракодел и — на триста процентов!
Потом отец стал серьезнее, взял бумагу, карандаш, начал чертить.
— Здесь с кондачка не возьмешь, дочь. Здесь порассуждать надо, подумать до седьмого пота, посоветоваться… Ты, Юленька, верь мне. Твой отец еще не потерял стыда. Был когда-то Павел Жуков не последним токарем… Будет первым!
Взял снова газету.
— А это… о токаре-бракодела вырежи, дочь. И повесь над моей кроватью. Для памяти…
Он глянул на Юлю, махнул рукой:
— Ну, хорошо. Давай ужинать.
21
Это была торжественная минута.
Татьяна Максимовна вошла в класс, неся стопку тетрадей.
Как шелест, как вздох, среди десятиклассников мелькнуло:
— Тетради! Контрольная!
Не у одного ученика екнуло сердце. В такой момент бывает, что даже у кого-то из отличников появится сомнение: «А может, и у меня что-то не так?»
Татьяна Максимовна раздала тетради. Она улыбнулась, когда увидела, как осторожно заглядывает на страницу с оценкой Варя Лукашевич! Двумя пальцами она приподняла уголок листа и снова опустила его, не отваживаясь посмотреть.
— Смелее, Варя! — промолвила учительница. — Вы всегда такая нерешительная?
Лукашевич развернула тетрадь, увидела выведенную красным карандашом цифру «4» и зарделось от радости. Это была ее первая четверка в этом году.
Мечик Гайдай увидел двойку, изумленно поднял брови и с равнодушным видом отодвинул тетради.
— Что вас удивляет, Гайдай? — спросила Татьяна Максимовна. — Ваша работа самая плохая в классе. Мне, а не вам надо удивляться бессмыслицей в вашей контрольной.
Мечик вставил:
— Я удивляюсь, что мне не поставили единицы.
В классе прокатился смех.
— А мне не смешно, — промолвила Татьяна Максимовна, — Мне больно, что в школе, где я директор, есть такие ученики. От вашей бравады становится грустно за вас. Мне кажется, что одноклассники должны поговорить с вами самым серьезным образом.
Марийка метнула на Юлю быстрый взгляд и встретилась с нею глазами. Но Жукова отрицательно покачала головой, наклонилась к Марийке и шепнула: «Ерунда! Из такого слона не сделаешь человека!»
— Зато я радовалась, когда проверяла тетрадь Марии Полищук, — говорила дальше Татьяна Максимовна. — Она решила задачу, кроме обычного, еще одним способом, очень простым. Тем не менее найти его было не совсем просто.
Она вызвала Марийку, и та продемонстрировала на доске свой способ. Послышались возгласы удивления — как в самом деле легко и остроумно решается задача!
Нина Коробейник слушала объяснения Марийки, затаив дыхание. Способ ее был такой простой, что казался Нине очевидным. Но она поняла, что решить так с блеском задачу можно было только после продолжительной тренировки; наверное, долгие ночные часы сидела Марийка дома над тригонометрией…
И Нина сама загорелась желанием запереться на всю ночь в комнате, отложить на некоторое время свои литературные упражнения и работать, стиснув зубы так, как, наверное, работает Марийка.
Нина молча смотрела на пятерку под своей контрольной работой и думала о том, что у Марийки тоже пятерка. Но разве они равноценны, эти пятерки? Разве можно одинаково оценить ее и Мариину контрольные? Марийка решила задачу талантливо, не так, как все. Неужели она, Нина, так отстала? Неужели она не такая талантливая, как Марийка?
Была еще одна ученица в классе, которую в особенности поразило то, как красиво Марийка сумела решить задачу. Никогда раньше Лукашевич не думала, что в математике может быть что-то красивое. Наоборот, эта наука казалась девушке мертвой и сухой. Когда Варя приступала к решению математической задачи, в воображении возникала невеселая картина: шелестят на огороде сухие стебли кукурузы — почерневшие, скучные, надоедливые, как осенний туман…
Лукашевич украдкой посматривала на Марийку. За последнее время Полищук словно второй раз родилась. И это на глазах у всех. Когда она отвечала, хотелось слушать ее еще и еще. И тогда казалось, что сидишь не на обычном уроке, а на интересной лекции, и все, о чем рассказывает Марийка, она будто видела собственными глазами.
Варя чувствовала, как в ее сердце рождается глубокая симпатия к этой девушке. Шевельнулась даже ревность, что Марийка сидит рядом Жуковой и дружит с нею.
Да разве можно ревновать к Юле? Нет, нет, Юля Жукова — лучшая в классе, самая вежливая, справедливая. Как бы было хорошо дружить с ними обеими — с Марийкой, и с Юлей! Но захотят ли они? «Они такие умные, — думает Лукашевич, — все знают, и разговоры у них такие хорошие и умные, им будет скучно со мной».