– У меня жена некромаг. Думаешь, мне стоит бояться жуликов?
– Вас я защищать не стану.
– Не станешь?!
Глаза у него стали, как у Лави, которой сообщили, что она не едет на бал. Уголки моих губ сами собой поехали вверх, я фыркнула.
– То есть вы несете меня на руках, а я в случае чего отбиваюсь?
– По-моему, справедливое распределение обязанностей.
Я расхохоталась в голос. Попыталась зажать рот руками, но смех все равно пробивался через содрогающиеся плечи.
– Поставьте меня на землю.
– Здесь сыро.
– Мне все равно.
Ноги промочить я не боюсь, платье испачкать тоже. И все-таки когда Анри меня отпустил, почувствовала себя… слишком свободной, что ли. Почему в его руках так тепло? Настолько тепло, что пришлось себя одернуть, а мысли про письмо нагрянули весьма кстати.
– У вас осталось то, что принадлежит мне.
– Ах, это.
Анри достал конверт. Я помнила, как мрачная тень легла на его лицо, когда он увидел полукруг и лучи, но сейчас даже бровью не повел. Показалось?
– Откроешь сейчас?
– Подождет. До завтра.
Улица, на которой стоял наш дом – такая оживленная днем, сейчас замерла в безмолвии. Закрытые двери лавок, мертвые витрины, темные глазницы окон, только где-то со стороны дворов младенцами истошно орут коты. Наши шаги эхом разносились вдоль темных стен, прятались в подворотнях. Я позволила себе запрокинуть голову: тучи уже расползлись, открывая небо, в рассеянном свете фонарей часть звезд даже не видно, не то что в Мортенхэйме.
– В Лавуа звезды ярче.
Я хотела спросить, не прилагается ли к его силе еще и чтение мыслей, но решила ненадолго оставить сарказм в стороне.
– Вы родом из Лавуа?
– Да.
– Любите эти места?
– Не уверен.
Я удивленно взглянула на него, но Анри смотрел прямо перед собой. Рука под моими пальцами окаменела. С географией у меня сложилось, поэтому я приблизительно представляла, о чем мы говорим: бескрайние лавандовые поля, виноградники, горы и море в нескольких часах езды от городка Ларне – примерно, как от Лигенбурга до Мортенхэйма. Как такое может не нравиться?
– Там погибли мои родители. – Молчание было слишком коротким, чтобы я успела вставить хотя бы слово. – Ну а ты, Тереза? Без ума от Мортенхэйма?
– Разумеется.
Анри приподнял бровь, а я вдруг поняла, что тоже не уверена. Не уверена, что была счастлива все эти годы, что холодные каменные стены, в которых я родилась и выросла, приказы и жестокая муштра отца, отчужденность матери, книги, в чьи страницы я погружалась с головой, и одинокие вечера – то, что мне захочется вспоминать на старости лет. Впервые за всю свою жизнь я была не уверена в том, что казалось мне истиной – неоспоримой, точной, как некоторые науки, и неизменной.
Почему он постоянно заставляет меня сомневаться в себе?
– Давайте вернемся, – голос прозвучал глухо. Анри вгляделся в мое лицо, молча развернулся, мягко увлек за собой.
– Я нашел еще одну причину, по которой ты не любишь сезон. В это время тебе уже полагается спать.
Я даже не нашлась, что ответить: после десяти я уже клюю носом, после одиннадцати начинаю зевать, а в полночь открывается странное состояние, в котором мне глубоко безразлично, что будет дальше. Это что-то вроде лунатизма наяву, если можно так выразиться. Вот только сегодня все почему-то иначе – да, устала дальше некуда, но усталость эта приятная. Я чутко впитываю происходящее: гулкое звучание шагов, что разрывает звенящую тишину, темноту, разбавленную сгустившимся молоком тумана, и близость мужчины, на руку которого не страшно опереться. А еще не хочется, чтобы наступало утро, потому что утром все будет по-другому. Я это знаю.
В доме было как-то подозрительно тихо, и когда Анри снова подхватил меня на руки и понес наверх, я даже не стала сопротивляться. Если уж все пошло не так, почему бы ему позволить не так продолжаться.
– Кошмар.
Кошачий ор – не самый приятный звук, а истошное верещание во всю глотку, причем совсем рядом, и подавно. Судя по заливающему комнату свету, сейчас уже не раннее утро, и хорошо, если вообще утро. Я открыла глаза, привычная картина: у окна Анри – спасибо, Всевидящий, что в штанах, и непривычная ситуация – пытался оторвать что-то от занавесей. Портьеры трепыхались, а вопли становились все жалобнее, я не выдержала и подскочила на кровати.
– Что вы делаете?
– Пытаюсь отцепить кота.
Широкая спина мужа загораживала мне обзор, и я наклонилась вбок – невероятно пушистый котенок-подросток с вытаращенными от ужаса глазами рвался вперед на трех лапах, последняя когтями застряла в бархате занавесей. Анри даже на колени опустился, чтобы его освободить, но кот верещал и дергался.
– А выглядит так, будто вы ему лапу отрываете.
– Спасибо.
Стоило Анри его отцепить, кот тенью метнулся под кровать.
– Откуда он тут взялся? – Я сползла на ковер и заглянула вниз – котенок забился к самой стене, распушился еще больше, превратившись в шар, и грозно шипел. Теперь до вечера не вылезет точно, ну разве что сильно есть захочет, поэтому я облокотилась о кровать, вопросительно глядя на мужа.
– В окно залез, очевидно. А потом решил забраться на портьеру, и зацепился когтем.
– Кошмар.
– Вот и я так подумал.
По полу тянуло сыростью и прохладой, но от света в его глазах становилось тепло. Не знаю, как назвать это помешательство. Согласилась выполнять все его прихоти и позволила носить себя на руках – хорошо, пусть, но… рассказать ему про дождь?! Когда мы вернулись домой и поднялись в спальню, Анри помог мне раздеться. Я устроилась на кровати, а он стоял у окна. Долго. Я невольно любовалась его профилем – резким и мужественным, широкими плечами и игрой теней на посветлевшей в ночи коже. Приходилось сдерживаться, чтобы не подойти, не обнять, прижимаясь щекой к спине, или хуже того – к себе не позвать. К счастью, заснула я раньше, чем сделала такую глупость.
– Доброе утро, Тереза. – Его мягкость в сочетании с вэлейским акцентом творила воистину страшные вещи. Особенно когда он называл меня по имени.
Сон прошел, а глупость осталась – мне отчаянно захотелось снова почувствовать на талии его руку и переплести пальцы. Задыхаться от поцелуя, дрожать в ожидании большего. Тут только я поняла, что сижу перед ним в одной сорочке, пусть даже длинной, до пят.
– Доброго утра, – голос звучал привычно сухо и резко, какое счастье! А то я уже начинала думать, что мои мозги навсегда остались в холле Висморов.
Я расправила плечи, накинула халат и ушла в ванную. А когда вернулась, на подоконнике устроился переносной столик с резными ножками, накрытый прямоугольной кружевной салфеткой. Дымящийся кофейник, соусница, слоеные рогалики, апельсиновый сок, джем, фрукты и ягоды дополняли этот натюрморт. Анри даже не подумал одеться – так и стоял босиком, в одних штанах. Вот хоть прямо сейчас картину рисуй.
– В столовой случился потоп? – холодно поинтересовалась я.
– Ты самая романтичная женщина, которую я когда-либо знал.
– Не сомневаюсь, что знали вы их достаточно.
Особенно если вспомнить вчерашний вечер. А если вспомнить, что он заполучил меня обманом… Я мигом почувствовала себя лучше, привычнее и бодрее: обнимать его больше не хотелось, зато хотелось выставить из комнаты и полюбоваться на выражение лица.
– Значит, завтракать в постели ты тоже не любишь?
– Отчего же. Все зависит от того, с кем.
Сама не знаю, зачем я это сказала, но результат мне понравился: глаза Анри мигом превратились в льдинки.
– Подойди.
Это больше напоминало приказ, но я лишь холодно улыбнулась и приблизилась к нему, сложила руки на груди.
– Что теперь? Будете кормить меня с ложечки?
– Пожалуй. Чуть позже.
Он развернул меня лицом к зеркалу – так быстро, что вздохнуть не успела. Пробивающееся из-за туч солнце золотило его волосы и бликами играло на моих. Анри прижимал меня к себе, положив руку мне на шею: откровенное собственническое прикосновение растекалось по телу горячей дрожью. Дневной гомон за окнами становился тише, я слышала только биение своего сердца, отдающееся в ушах. Конечно, можно все это прекратить – сию же минуту, но прекратить означало сдаться. Да ни за что!
С тихим шуршанием халат упал к нашим ногам. А сорочка не такая уж плотная, как мне казалось, особенно в солнечном свете. Контуры тела под ней просматривались слишком четко – и линия плеч, и небольшие груди, и длинные ноги. На щеках проступили красные пятна, я зажмурилась. Всевидящий! Неужели нельзя было сделать это ночью? Вечно у меня все не как у людей.
– Тереза, – низкий, одуряюще властный голос, от которого все внутри сжалось, – открой глаза.
Да чтоб вас!
Я открыла, метнула в него яростный взгляд, но в ответ получила лишь привычную насмешку. Он погладил меня по щеке тыльной стороной ладони: невинный жест, но меня окатило волной жара. Как во сне я наблюдала за скользящей по изгибу плеча рукой, пальцы очертили контур груди, мягко погладили сосок. Взгляд Анри в зеркале – жаркий, ласкающий заставил сжать зубы.
Хуже всего, что деться от него некуда, со мной же творилось что-то невероятно-бесстыдное. Вопреки доводам разума хотелось вжиматься в него всем телом, неспешность и дразнящие поглаживания сводили с ума. Я проглотила всхлип, когда он накрыл мою грудь ладонью. Прикосновения к затвердевшему соску отозвались сладостно-жарким спазмом, от легкого поцелуя жилка на шее забилась с удвоенной силой.
Я до боли кусала губы, чтобы не выгибаться в его руках, чтобы не сжать случайно кулаки и тем самым себя не выдать. Сейчас я ненавидела эту сорочку больше всего на свете: дико, отчаянно, до безумия мне хотелось почувствовать его без этой преграды. Когда ладонь скользнула по животу и ниже, я задохнулась. От ужаса, от стыда, от… сладости. Горячие пальцы сжимали и поглаживали, то медленно и нежно, то быстрее, от каждого движения хотелось запрокинуть голову и стонать в голос. Ткань, натирающая чувствительную кожу под ними, и сумасшедшие, бесстыдные, откровенные ласки. То, что творилось в зеркале, не могло происходить со мной, но именно я давилась всхлипами, выгибалась и вжималась в Анри напряженной до боли спиной.