Такая механизация, сберегающая труд и время, означала, что впервые в истории изготовление ткани забрали из рук и домов и передали станкам и фабрикам[299]. Для промышленников и торговцев это, разумеется, имело финансовый смысл. Если индийским прядильщикам требовалось 50 000 часов, чтобы вручную превратить 100 фунтов хлопка-сырца в нить, то прядильная машина выполняла эту работу за пятую часть этого времени. Стоимость пряжи и ткани с этого момента пошла вниз, позволяя европейским тканям конкурировать на международном рынке. Британия больше других вкладывалась в новую технологию для производства хлопка. К 1862 г. страна стала домом для двух третей прядильных машин всего мира. Примерно от 1⁄5 до ¼ ее населения были заняты на этом производстве, и почти половину ее экспорта составляли ткани и пряжа. В 1830 г. фунт британской пряжи № 40 (тонкая нить) был в три раза дешевле своего индийского конкурента. В конце концов она стала настолько дешевой, что индийские ткачи покупали и использовать нить, «вернувшуюся» из Англии[300].
На переработке и торговле хлопком делали состояния. Сэмюэл Тачетт превратился из манчестерского производителя хлопковых тканей в богатого и влиятельного члена парламента и политического деятеля, способного отдать 30 000 фунтов стерлингов на государственный заем в 1757 г. Его богатство и карьера в большой степени основывались на производстве клетчатой «гвинейской ткани» для африканского рынка рабов[301]. Его родной город тоже процветал, пусть даже множившиеся мануфактуры выбрасывали в небо над ним все больше смога. Алексис де Токвиль, французский дипломат и общественный критик, посетил город в 1835 г. и дал ему парадоксальную оценку. «Из этой клоаки, – написал он, – вытекает чистое золото»[302].
Единственным ограничителем этого прилива богатства были поставки хлопка-сырца. Бо́льшую часть своей истории возделывание хлопка было дополнением к семейному доходу. Фермеры сажали хлопок наряду с другими культурами, как правило продовольственными, что уберегало их от риска: если одна культура пострадает от вредителей или природных катаклизмов, другая уцелеет и обеспечит их. И если урожай хлопка погибнет полностью, они смогут по крайней мере прокормить себя. Этот подход был разумным для индивидуальных фермеров. Но это же означало, что превращение хлопкового линта в материю осуществлялось в малых количествах, без координации усилий и в зависимости от других хозяйственных приоритетов и сезонных работ. Ткачи и прядильщики регулировали время и стоимость своей работы, даже если часть ее уходила на оплату налогов и долгов. Это не соответствовало интересам колониальной политики. Для фабрик, вечно жаждущих хлопка, требовались крупные фермы, на которых выращивался бы только хлопок, подходящий для дальнейшей переработки и превращения в ткани, чтобы обменять его на деньги и рабов. Ткацкие фабрики в Манчестере и в других местах работали эффективно только в том случае, если поставки хлопка были регулярными. До 1780-х гг. достичь этого можно было, только привозя хлопок со всего мира. Ливерпульские доки захлебывались от хлопка из Индии, Леванта, Вест-Индии и Бразилии[303].
Победители и сборщики
«Увеличение количества этого нового материала [хлопка] должно быть из числа самых безграничных возможностей для процветания Соединенных Штатов».
4 марта 1858 г. демократ из Южной Каролины Джеймс Генри Хэммонд взял слово в Сенате Соединенных Штатов и произнес речь, которую помнят до сегодняшнего дня. «Стала бы любая нация в здравом уме, – спросил он, – начинать войну с хлопком?.. Англия рухнет и увлечет за собой весь цивилизованный мир, кроме Юга. Нет, вы не посмеете воевать с хлопком. Никакая сила на земле не смеет воевать с хлопком. Хлопок – король»[304].
Применение силы, чтобы добиться уступок у того, кто слабее вас, было знакомо Джеймсу Генри Хэммонду. Пятидесяти одного года от роду, лысеющий, с двойным подбородком, он оставался социальным парией вопреки его положению в Сенате. Пятнадцатью годами ранее выяснилось, что он соблазнил четырех своих племянниц-подростков (их репутация была испорчена, ни одна из них так и не вышла замуж). На его плантации уровень смертности был необычно высоким. За десять лет, с 1831 по 1841 г., там умерли семьдесят восемь рабов – более четверти тех, кого он унаследовал от своего отца. У него были длительные отношения с Сэлли Джонсон, восемнадцатилетней рабыней, которую он купил, и с ее дочерью Луизой, как только той исполнилось двенадцать лет. Обе родили ему детей, и все они оставались рабами. «Во всех социальных системах должен существовать класс слуг, – сказал он в той же речи своим коллегам по Сенату, – чтобы исполнять тяжелую работу… К счастью для Юга, здесь найдена раса, пригодная для этой цели, и она под рукой»[305].
По оценкам 1862 г., четыре года спустя после речи Хэммонда о короле-хлопке по всему миру двадцать миллионов человек – один из каждых шестидесяти пяти человек – участвовали либо в торговле хлопком, либо в его выращивании и превращении в ткань. Когда Хэммонд говорил о хлопке, хлопок-сырец составлял более 60 % общего объема американских товаров, отправляемых за границу, и Британия, как он и сказал, оказалась в безнадежной зависимости от этих поставок. К концу 1850-х гг. почти 80 % хлопка, потребляемого в Британии, поступало из Америки[306].
Хлопок выращивали в Америке еще до того, как нога европейца ступила на эту землю. Одной из причин, по которым Христофор Колумб был настолько убежден, что приплыл в Индию в 1492 г., хотя на самом деле он пришвартовался на Карибах, было то, что на островах было полно кустов хлопчатника. После первой встречи с араваками, мужчинами и женщинами, он записал в судовом журнале: «Они принесли нам попугаев, шарики хлопка, копья и многое другое». На Франсиско Писарро, доплывшего в 1532 г. до империи инков – туда, где сейчас находится Перу, – произвело впечатление качество текстиля, который там производили. Он заметил, что ткани «намного превосходят все, что приходилось видеть, тонкостью текстуры и мастерством, с которым были смешаны различные цвета»[307].
Но до конца XVIII в. в Америке, как и везде, хлопчатник оставался лишь одной из культур, которую выращивали в относительно малых количествах. Американские владельцы плантаций, увидев большие возможности в прожорливости английских мануфактур, потреблявших хлопок-сырец, начали отводить большие новые площади под интенсивное выращивание хлопчатника, предвкушая такие же быстрые прибыли. Самым первым ограничивающим фактором для такого широкомасштабного фермерства стал относительно малый ареал, подходящий для хлопчатника «си айленд». Этот сорт растет хорошо только в прибрежных районах и на Карибах. Это длинноштапельный хлопчатник, который легко собирать и очищать. На материке лучше рос хлопчатник обыкновенный, в настоящее время известный как американский «упланд». Кустарник, высотой на два-три фута ниже, чем «си айленд», имеющий крупные, хорошо наполненные коробочки. Проблема в том, что волокна у него короче и очень плотно заполнены семенами, поэтому традиционная очистка становится трудоемкой и невыгодной. Но решение было скоро найдено. Эли Уитни, молодой выпускник Йельского университета, узнал о трудностях очистки «упланда», пока гостил на плантации друга в Джорджии в 1793 г. В течение года он создал хлопковый волокноочиститель (коттон-джин), который эффективно вычесывал семена, не повреждая деликатные хлопковые волокна, получил патент и открыл фабрику в Коннектикуте, чтобы наладить массовое производство этих машин. Джин[308] управлялся одной рукой, и один человек мог очистить пятьдесят фунтов американского «упланда» за день.
Эффект от увеличения посадок хлопчатника и появления технологии джинирования был поразительный. В 1790 г. Южная Каролина экспортировала не меньше 10 000 фунтов хлопка. В 1800 г., через семь лет после изобретения хлопкоочистителя, экспорт вырос до 6,4 млн фунтов. Чем больше появлялось хлопковых плантаций, каждая – с возможностью выращивать и обрабатывать высокие урожаи, тем больше требовалось рабов. Количество рабов в Джорджии почти удвоилось в 1790-х гг. и составило 60 000 человек, а в Южной Каролине, в тех районах, где только начали выращивать хлопчатник, их число выросло более чем в три раза, когда привезли еще 15 000 рабов из Африки. И эта тенденция сохранялась. Достаточно быстро белое фермерское население на Юге стало незначительным по сравнению с количеством рабов. В 1860 г. в пятнадцати южных штатах было 819 000 белых мужчин-фермеров, а рабов 3,2 млн. В некоторых округах Южной Каролины рабы составляли 61 % всего населения[309][310].
Для автора редакционной статьи в The American Cotton Planter, написанной в 1853 г., рабство и хлопок образовывали основу и уто́к успеха Америки. «Рабский труд в Соединенных Штатах до настоящего времени даровал и все еще дарует неоценимую благодать человечеству, – было написано в статье. – Если такая благодать продлится, – продолжал автор, – то и рабский труд должен существовать дальше, ибо это пустая трата времени – говорить о производстве хлопка для поставок всему миру со свободной рабочей силой»[311].
Разумеется, хлопок производили много тысяч лет без рабского труда и продолжали производить после отмены рабства. Но невозможно отрицать, что с 1790-х по 1860-е гг. жизнь многих миллионов американских рабов зависела от спроса на король-хлопок.