Данный раздел книги в своей сущностной основе является итогом конкретного исследования, осуществленного при финансовой поддержке Академии городской среды в 1996 г. в исследовании, я решил выяснить одну, но на мои взгляд, важнейшую составляющую ордынского наследия в жизни российского государства и общества: характер распределения основного вида собственности. Для средневековья — это собственность на землю. Отправным моментом стало положение А. Д. Градовского о том, что домонгольская Русь не знала соединения понятий владения и собственности на землю: «русский князь того (домонгольского — Э.К.) времени считался государем, но не владельцем земли, понятие о князе как о верховном землевладельце возникло только в монгольский период» (Ключевский, т.2, с. 204).
Приводя точку зрения Градовского, Василий Ключевский внешне занимает позицию стороннюю: не утверждает и не отрицает мнения Градовского, а лишь объясняет развитие поместной системы. Но из его объяснения тем не менее четко следует, что в эпоху Золотой Орды князь был государем, но — не землевладельцем, во всяком случае, не полным землевладельцем той территории, где был государем. Ему принадлежала земля лишь в собственной вотчине — своем домене. Слуги его делились на две категории: вольные и дворные. Вторые получали землю от князя за службу, при этом князь был волен как предоставить во владение землю, так и отобрать ее. Вольные — имели свои вотчины, независимые от князя, и самое главное: «Слуга вольный мог покинуть князя, которому служил, и перейти на службу к другому князю, не теряя своих владельческих прав на вотчину, находившуюся в покинутом княжестве» (Ключевский, с. 205–207). в Золотой орде право князя на территорию не было наследственным. Оно давалось одновременно с ярлы-ком на княжение и могло передаваться и передавалась с выдачей нового ярлыка от одного князя к другому. Действительным верховным землевладельцем по монгольскому праву был один хан Золотой Орды. После распада Золотой Орды это право распространилось на улусных властителей, в том числе на Великого князя Московского. Как шел процесс установления монгольского права собственности на землю в Московии, Российском государстве, в каких конкретных формах, при каких социальных и экологических условиях и как установление этого права определило дальнейшую судьбу государства — таковы были основные вопросы, на которые надо было получить ответ.
7Капкан большой системы
Генеральный принцип реципрокности
Новое государство, начавшее создаваться в северной окраине старого, никакого отношения к благостной части формулы «Король умер — да здравствует король» не имело. Да, на месте Золотой Орды возникла новая — Российская империя, но культурно-цивилизационную и организационно-практическую преемственность новой империи от старой нельзя назвать впечатляющей. Городская степная цивилизации канула в небытие почти как цивилизации майя, ацтеков, инков. Ее культура, находившаяся еще в начальной стадии развития, не дошла до зрелой устойчивости (в противном случае она бы так легко не исчезла). При катастрофе по законам миграции носители культуры степной городской цивилизации разбежались преимущественно в те страны, куда и до того были обращены их взоры: в Египет, Сирию, как выброшенные из России гражданской войной русские интеллигенты («с душою прямо геттингенской») бежали во Францию, Германию в другие страны Европы и Америку, внеся ощутимый вклад в культурное развитие стран, их приютивших.
После уничтожения степных городов Тимуром, лишившийся опоры на городские культуру, промышленность и торговлю, соответствующие социальные слои, создающие и развивающие эту культуру, центральный государственный аппарат уже не мог осуществлять генеральный принцип реципрокности, без чего эффективное управление крупным социальным организмом становится невозможным. Власть — не только насилие — ограничение политической и экономической свободы, но и компенсация за это насилие определенными благами.
Леонид Васильев, исследуя генезис власти, писал: «Будучи системой взаимных коммуникаций, группа на практике осуществляла зафиксированный Леви Строссом принцип эквивалента. Суть его в том, что тот, кто приносит и дает больше, больше и получает. Экономический аспект проявления этого генерального принципа К. Поланьи обозначил термином «реципрокность», что означает взаимообмен материальными благами, дарами, деятельностью и т. п.» (Васильев, с. 15–16). Рассматривая действие принципа реципрокности на примере древнего Китая, Васильев отмечает следующую общую закономерность эффективности управления: эффективность находится в прямой зависимости от осуществления генерального принципа реципрокности, взаимообмена, в процессе которого производительный труд непосредственного производителя обменивается на административные заботы управителей (Васильев, с. 15–16, 177 и др.).
В административные заботы входит не только просто поддержание порядка, без него ни одна система не является жизнеспособной, но и организация тех элементов порядка, без которых невозможно нормальное функционирование сложного общественного организма в границах, очерченных государственной властью. Большое государство, чтобы быть устойчивым, нуждается в налаживании как можно более тесных экономических и культурных связей между частями этого государства, его народами, социальными слоями, в развитии экономики и культуры, в обмене материальными и культурными ценностями, генетическим фондом.
Даже простое поддержание порядка является высочайшей ценностью в глазах общества. Если же власть способна организовать интенсивный и все возрастающий обмен между частями, то по законам общей теории систем целое становится больше суммы частей. Эффект тесной интеграции в таком повышении уровня самоорганизации системы в целом и, как следствие, ее частей в отдельности, какого, будучи изолированными или слабо связанными, отдельные части достичь ни при каких обстоятельствах не могут. Именно тогда, с точки зрения общества, власть дает людям больше, чем получает от них. Если управители игнорируют генеральный принцип реципрокности, организацию взаимообмена материальными ценностями и услугами, они обречены на потерю «мандата Неба» — права управлять.
После гибели степных городов возможности давать больше, чем получать — организовывать и контролировать обмен благами, у правительства Золотой Орды по меньшей мере сократились, по большей — обратились в свою противоположность. Даже просто поддерживать общественный порядок на прежнем уровне стало затруднительно. Для поддержания общественного порядка центральная власть опиралась на военную силу прежде всего или исключительно степняков-скотоводов, чья экономическая база была подорвана социально-экологическим кризисом. Военная мощь степняков, лишенная развивающегося, прочного промышленного тыла, упала до уровня производственных мощностей кочевого общества и все более отставала технологически не только от Западной, но и Восточной Европы — Польши, Литвы, Руси. Как писал Арсений Насонов, «эпоха Тохтамыша и его ближайших преемников (т. е. конец XIV — начало XV века — Э.К.) была эпохой, когда Орда напрягала последние силы, чтобы удержать свое господство над Русью не номинально, но фактически» (Насонов, с. 177). Можно только удивляться, как еще долго это господство держалось.
Порядок, поддерживаемый центральной властью в Золотой Орде после «Великой замятни», был весьма далек от того, который можно считать эквивалентным плате за него регионов. В истории Восточной Европы наступили времена, похожие на те, что предшествовали монгольскому нашествию. Я думаю, что слова Василия Ключевского, которые приводились выше, относительно русских князей — об ужасе их одичания и братского озлобления, свободе от чувства родства и общественного долга — после «Великой замятни» можно отнести к знати Золотой Орды после Узбек-хана. Многочисленные Чингизиды и их разноплеменные сторонники, все вместе также стремились разнести великое государство, говоря словами Ключевского, на бессвязные, вечно враждующие между собой удельные лоскутки (об этом см. Газиз, с. 75–77).
Из всех разноплеменных удельных властителей Золотой Орды лишь одни — московские князья — неспешно, но целенаправленно собирали удельные лоскутки пока еще только русских земель под свою власть. Они начали успешное собирание земель «под игом» и закончили после распада империи. Русь должна была собирать заново не только земли, но и создавать новую государственную культуру, новую культуру суперэтноса.
Когда говорится о наследии Золотой Орды Российским государством, то чаще всего упоминаются дворянские рода татарского происхождения, гербы Российской империи (где три короны — символизируют Казанское, Астраханское и Сибирское ханства), языковые, культурно-бытовые заимствования и т. п. Нередко в наследие включаются и, по сути дела, общие черты любого централизованного государственного правления, происхождение которых не всегда принципиально. Например, Джанфранко Джираудо пишет: «Административная практика ханов и их чиновников на Руси оказала невторостепенное влияние на учреждение создающегося московского централизованного государства: хан выбирает наследника по своей воле, и Иван III вводит этот принцип в династическую политику московских государей; ханская яса имеет функции, сходные с функциями боярской думы; как один хан может чеканить монету, так и московский государь; когда Иван III учреждает поместную систему, он, по всей вероятности, подражает тюркскому суюргалу; Иван Калита собирает дань со всей Руси, подати и налоги, которые поступают в единую казну хана; преемники Калиты создают единую казну московского государя» (Джираудо, с. 29).
Иногда перечень «наследства» расширяется без необходимого на то обоснования, например: «Русь унаследовала от Орды жажду «имперского порядка». Она получила ямскую службу, переписи, подати., то есть «федеральный бюджет» «общее экономическое пространство»… при этнической и религиозной автономности входящих в это пространство народов. Данный Вмещающий Ландшафт вместил именно то, что должен был вместить, а под какими именами и эмблемами — это уже драма другого, человеческого уровня» (Аннинский, с. 124). Посмотрим, как последнее толкование соответствует реалиям.
Кроме вмещающего ландшафта, определенного природой, все выше перечисленное Россия получила в наследство не как факт, не как налаженную систему, так сказать из рук в руки, но просто как понятие, как идею. История знает примеры передачи налаженной системы управления даже при крутой смене власти. К примеру, после падения Наполеона, вернувшаяся к власти королевская династия с удивлением обнаружила, что казна Франции отнюдь не пуста, а финансовая система — в полном порядке. Франция того времени в победах и поражениях оставалась единым живым и здоровым социально-экономическим и культурным организмом.
Что касается Руси конца XV века, то никакой казны от Орды она не приняла, как вообще налаженной системы управления государством. Ямская служба и переписи вошли в жизнь России много позднее образования Российского государства. Система податей в последнем была в целом иной, чем в Орде, а о приходной и расходной части бюджета и говорить нечего. Общее экономическое пространство стало таковым только с прокладкой великих железнодорожных магистралей в конце XIX — начале XX века.
Новая империя начинала свою жизнь практически с «чистого листа», в условиях преддверия негативных климатических перемен и ряда других неблагоприятных явлений. Северо-Восточная Русь к моменту формального падения Золотой Орды в 1480 г. находилась буквально на пороге экологического кризиса. Ее природные, экономические, информационные и культурные потенции к созданию империи были неизмеримо более слабыми, чем у Золотой Орды в эпоху от монгольского нашествия до «Великой замятни».
Не было у московских князей необходимых навыков управления, не было китайских и других иноплеменных компетентных советников, которые стояли у истоков великой монгольской империи. Не было материальных ценностей, конфискованных у побежденных народов. Не было квалифицированных мастеровых, насильственно собранных из числа тех же народов для устроения центра империи, промышленности, обслуживания государственного аппарата. Не было кочевников — социального слоя самим своим предыдущим развитием приспособленного к постоянной территориальной мобильности, готового стать связующим звеном для передачи информации и материальных ценностей. Не было самой природой приготовленных хороших дорог. И многого другого чего не было. Но самое главное, не было развитого производства и обмена, дающих возможность концентрировать деньги — всеобщий эквивалент, столь необходимый для развития государства. Не было «засилья» иноземных купцов, таможенные сборы с которых наполняли казну «звонкой монетой». Поступления в казну от внутренней торговли также были незначительны: торговля была слабо развита, расстояния — большими, дороги — плохими. Не было навыков контроля за производителем, да и ремесленное производство в сравнении с Западной Европой было крайне слабо развитым. К тому же, и трудно было контролировать существенную, правда, неумолимо сокращающуюся часть населения — бродячих лесовиков промысловиков, попутно занимающихся подсечным земледелием.
В XV веке закончилось благодатное время — климатический оптимум тысячелетия. За оптимумом следовал, так называемый, Малый ледниковый период. Между теплом и холодом был переходный этап, который всегда характеризуется крайней неустойчивостью погоды, стихийными бедствиями.
Еще не приняли массового характера, но уже обозначились негативные тенденции социально-экологического развития. Возникали новые, дотоле неизвестные на Руси явления, связанные с аграрной перенаселенностью: дефицит земли, лесов, в лесах зверя и меда, в реках — рыбы. А пушнина, наряду с медом и воском, традиционно была главной статьей экспорта Руси.
Именно в этих условиях и создавалось новое государство. Его становление шло одновременно с нарастанием экологического неблагополучия, влиявшего на развитие общества и постепенно принимавшего черты комплексного социально-экологического кризиса.
«Обилие стоячих вод»
Факт социально-экологического кризиса в средневековой Северо-Восточной Руси был открыт в результате комплексного исследования по проекту «Генезис кризисов природы и общества в России». Описание его характерных черт содержится в ряде работ, опубликованных в I, II, IV–VI, VIII–X выпусках серии «Социоестественная история» Первое обобщение результатов осуществлено мною в книге «Путь России» (V выпуск серии). Все это позволяет лишь коротко остановиться на основных моментах названного кризиса и сосредоточиться на сравнительном анализе кризисов в степи и лесах, а также на влиянии экологического кризиса на становление Российского государства.
Процесс антропогенизации лесных массивов Восточной Европы славянами, идущий с VIII в. н. э., по-видимому, резко усилился после монгольского нашествия. Как полагает, например, Григорий Кочин, «спасавшееся от татар население бежало со старых, насиженных мест в районы, защищенные от вторжения врагов массивами лесов и топкими болотами. Происходило массовое перемещение сельского населения из некогда густо населенных и экономически развитых районов, в лесные районы, в места с редким населением» (Кочин, с. 91). Как происходило это перемещение, как росло лесное население письменных свидетельств нет. Как подчеркивает тот же исследователь, «создалось положение катастрофического «провала источников по истории сельского хозяйства с 1240-х гг. до начала XV в.» (Кочин, с. 93). Однако есть свидетельства, зафиксированные биологами: леса Замосковного края, выросли на месте старой пашни. Так, в Подмосковье с первой половины XVI в. пошел процесс интенсивного истребления широколиственных лесов. Во многих местах Подмосковья лес вторичен, вырос на заброшенной пашне, свидетельством чему, в частности, является широкое распространение ельников (Леса, 165, 166, 182).
Естественно, сначала население, жившее в лесах, занималось подсечноогневым кочевым земледелием, требовавшим для каждой семьи обширной хозяйственной территории, поскольку для получения высоких урожаев лучше всего возвращаться на старую пашню не раньше, чем через сорок лет. Наибольшие урожаи дает пожог векового леса. Сначала были сожжены вековые леса. Затем полувековые и т. д. Получив на ниве (нива старое название поля в лесу) три урожая, крестьянин переходил на другое поле и возвращался на старое не раньше, чем когда на нем вырастет хотя бы кустарник, т. е. через 10–15 лет.
В XIII вв. в Северо-Восточной Руси, кроме ополий, везде были сплошные леса. За два века леса были сведены настолько, что как полагают А. А. Дегтярев, Л. В. Черепнин, А. И. Копанев, в XVI в. пахотные земли соседних деревень смыкались(Дегтярев, с. 15, Черепнин, с. 530–531). Иными словами, следствием демографического роста, требовавшего все больших пожогов леса, было пришествие времени, когда в местах плотного заселения были сожжены практически все старые леса, и на их месте возникла пашня.
Можно пожечь всю степь, можно всю степь превратить в пашню, и при этом избежать явлений экологического кризиса, но превратить весь лес Северо-Восточной Европы в пашню без негативных последствий — нельзя. Масштаб экологического кризиса в лесах Восточной Европы несравним с тем, что может быть в степи (к примеру, даже после подъема целины в Казахстане). Разница непосредственно вытекает из специфики биоценозов леса и степи. В отличие от степи процессы в лесу замедленны даже не на порядок, а два порядка. После пожога фитомасса, разнообразие видов в степи может быть восстановлены за год, в лесах через — 50-100 лет восстановится биомасса, а виды в полном объеме могут и вовсе не восстановится.
Уникальная жизнеспособность степи обеспечивается двумя обстоятельствами:
1) чрезвычайно высокой скоростью биологического круговорота (для восстановления леса нужны десятилетия, степи — достаточно одного сезона),
2) наличие огромной подземной биомассы, образованной в основном корнями.
Большая часть биомассы растений в лесу находится над землей, в степи — ниже поверхности земли. Образно говоря степь — это лес опрокинутый под землю. Земля защищает от прямого уничтожения развитую корневую систему разнотравья. Поэтому степь, утрамбованная до асфальта, при сохранении жизнеспособности корневой системы способна за три года восстановиться в прежнем виде.
Регенеративные возможности и степей, и лесов Евразии не одинаковы. У степей наибольшие — в Восточной Европе южнорусских степях. У лесов — в Западной Европе. Франция (Галлия) после гибели римской империи заросла лесами. Затем в XI–XIII веках леса были распаханы без сколько-нибудь заметных негативных экологических явлений, без снижения уровня самоорганизации природных систем.
Когда в XV веке в борьбе за власть и пастбища кочевники выжигали степь («пожары пускали», как пишут летописи), они лишали кормов стада своих противников только на лето, осень и зиму данного года. На следующий год весной степь снова расцветала. Дело в том, что дернина злаков способна угнетать сама себя. Огонь уничтожает ветошь и дернину, а корни растений используют золу как удобрения для быстрого роста (Мордкович, с. 126). Как показали современные полевые исследования огонь в степи (пожоги) не угнетает рост растений, но способствует еще более бурному их росту, а также росту в полтора раза видового разнообразия (Малышева, с. 40).
По сравнению со степью лес Северо-Восточной Европы медленно развивающаяся и хрупкая биосистема, его легче ввести в состояние экологического кризиса. Если просто пожечь лес — он восстановится, хотя не скоро и не в прежнем виде. В зависимости от рельефа и гидрологии лес выполняет разные функции поддержания экологического гомеостазиса в локальных природных системах. Так, во влажном климате, в низинах деревья являются естественными насосами, откачивающими из почвы излишнюю влагу. Сокращение площади лесов во многих местах Северо-Восточной Европы ведет к образованию в больших понижениях озер, малых — болот.
На месте сожженного леса при подсечном земледелии урожай всегда гарантирован, поскольку земля, способная превратиться в болото не пашется, т. е. не нарушается структура почв, зерно просто бросается в золу, и кратковременный (не более трех лет) высокий урожай можно получить при пожоге любого леса, как на возвышенностях, так и в низинах. Затем на месте нивы может образоваться болотина, но растущий лес осушит ее. Конкретно, сначала на пепелище вырастают березы, работающие как насосы, затем, после осушения участка, березы через 40 лет уступают свое место другим породам. Зерновые такими «насосами» как деревья не являются. Если распахать низину, для чего прежде нужно выкорчевать пни, т. е. механически нарушить структуру почвы, изменить гидрологию, то через несколько лет на месте пашни образуется болото, расширяющееся далее вплоть до возвышенных участков ландшафта (подробнее, см. у Петрова).
Известный русский историк Юрий Готье так коротко характеризовал природу Северо-Восточной Руси XVI века: кроме ополий — «обилие стоячих вод — болот и озер» (Готье, с. 91). Поскольку обилия стоячих вод и болот не было ни до XV в., ни после XVII века, то за этими словами можно видеть масштаб и скорость антропогенизации природы. Обилие стоячих вод следствие необоснованной распашки территории — первый индикатор кризиса. Вторым индикатором нарушения экологического равновесия и резкого снижения уровня самоорганизации природной среды — невозможность разведения пчел. Им нужны цветы — лесные или луговые. В XVII в. царь Алексей Михайлович не мог развести пчел, как не пытался.
Быстрый рост населения в два предшествующих века за счет эксплуатации высокопроизводительной технологии подсечно-огневого земледелия вызвал в XVI в. нарастающий вал демографических волн. Он заставил распахивать не только те земли, которые можно было использовать под пашню, но и которые нельзя. Факт экологического кризиса, обусловленного ростом населения и распашкой этим возрастающим населением всех пригодных и непригодных земель, своеобразного бумеранга — «ответа» природы на «вызов» общества четко фиксируется биологами (в XVI в. «за вырубкой следовали вспышки эрозии и смыв почвы в прибрежных урочищах» [Леса, с. 207, 165]).
Сожжены и распаханы леса были, в основном, во время татаро-монгольского ига. Следовательно, во время «ига» население интенсивно росло, что возможно только тогда, когда условия жизни — политические, экономические, социальные и духовные этому благоприятствуют. Однако режим благоприятствования, видимо, распространялся только на славян, живущих в лесах, но не на крестьян ополий и, что еще важнее, на горожан (подробнее о жизни и противостоянии жителей лесов и ополий см. Кульпин 1995, с. 108–111).
Города на Руси в эпоху Золотой Орды, в сравнении с таковыми в Западной Европе, как бы застыли в своем развитии. Более того их функции по материальному и культурному обслуживанию массы окрестного населения по сравнению с домонгольским периодом сузились. Известно, что древнейшие города северо-восточного ополья — Ростов, Суздаль, Переяславль-Залесский, Юрьев Польский, Углич возникли в домонгольский период не на больших водных путях, а вдали от них (Тихомиров, с. 37, 54–56, 59, 66, 68, 69). Следовательно, возникновение и развитие этих городов диктовалось потребностями окружающего населения. Для него города были центрами экономической и культурной жизни.
Новых городов такого рода на Руси в эпоху Золотой Орды мы практически не знаем. Из чего можно сделать вывод, что политические, экономические и социальные условия жизни Золотой Орды благоприятствовали развитию ремесел и городов прежде всего или исключительно в центре империи — степях, но не в лесах Северо-Восточной Руси. В этом, возможно, проявилась общая закономерность издержек создания и функционирования большого государства в условиях недостаточно эффективных технологий и уровня развития инфраструктуры при столь обширных пространствах. Вспомним, что для создания Петербурга потребовалась максимальная концентрация всех ресурсов страны, и даже каменное строительство в других городах было государственно запрещено.
Объективным и, видимо, главным наследием эпохи Золотой Орды на Руси было:
— возросшее численно (по своим представлениям о жизни, неплохо жившее во время «ига») славянское население, не слишком нуждающееся в городах — центрах экономической и культурной жизни;
— леса, сведенные этим возросшим населением под пашню;
— озера и болота с гнилой водой, образовавшиеся на месте лесов;
— общество, в целом, стоящее на пороге комплексного социальноэкологического кризиса, кризиса природы и общества.
На определенном природой пространстве, народам, это пространство населяющим, надо было снова начинать строить новый общий дом не просто на пустом месте, но хуже того — на пепелище старого. Пепелище практически во всех отношениях: внешний враг — Тимур — разрушил города степи, а природу, прежде всего леса — уничтожили люди их населявшие. Южную часть сплошного массива восточноевропейских лесов съел домашний скот степняков татар. Там леса превратились в степь и лесостепь. Северную часть лесов сожгли и распахали земледельцы русские. Здесь леса превратились в болота и озера.
От того, каков был облик главного производителя жизненных благ, того труженика, который, не ведая, что творит, подрубил сук, на котором сидел, на какие действия он был способен, теперь во многом зависело каким будет новый общий дом народов, живущих во Вмещающем ландшафте великой России. Этим главным производителем в русском этносе в то время был крестьянин. Имело также значение в каких природных и социальных условиях сложился хозяйствующий русский крестьянин — разрушитель экологического равновесия лесной зоны.
«Вольный и перехожий арендатор»
В период вхождения в Золотую Орду XIII–XIV вв. в Северо-Восточной Руси имели место:
— благоприятный климат (максимум потепления 1200–1250, наиболее благоприятны для земледелия XII — начало XIV вв.);
— эксплуатация технологии подсечно-огневого земледелия, позволяющей иметь производительность труда в земледелии наивысшую за всю историю России;
— отсутствие дефицита плодородных земель благодаря большим массивам лесов и эксплуатации технологии подсечно-огневого земледелия и, следовательно, неограниченные возможности занятости производительным трудом и пользования благами охоты, собирательства, рыболовства;
— для жителей лесов реальная возможность вознаграждения упорного труда обеспеченным, безбедным существованием, отсутствие сколько-нибудь существенных налогов и, возможно, отсутствие повинностей или не слишком сильный их гнет;
— полная свобода землепользования в лесах при отсутствии реальной собственности на землю;
— слабая зависимость жителей леса от княжеской власти и давления общины (ее в общепринятом понимании не было), раскрепощенность личности.
По-видимому, тогда человек сжег все вековые леса, дающие максимальные урожаи. Тогда же, вероятно, были распаханы все земли, способные давать приемлемые урожаи без удобрений. Хотя отголосок подсеки — пашня наездом «встречается в течение всего XVI в… но везде наезд составляет очень небольшую часть пахотной земли, не превышая в среднем 1/10 ее части» (Готье, с. 66). «Вчитываясь в актовый материал, особенно второй половины XV в., видишь, как ликвидируется запустение, — писал Лев Черепнин, — (видишь) трудовой подвиг русского крестьянства, топором и сохой прокладывающего путь пашенному земледелию на местах давно оставленных населением и поросшим лесом, заводящего жилые поселения» (Черепнин, с. 168).
Конечно, ликвидация лесов, корчевание пней для создания пашни требует больших трудовых усилий. В этом смысле ликвидацию «запущения» можно расценивать как трудовой подвиг, но когда эти же действия приближают экологический кризис, комплексная оценка должна быть иной. Ликвидация «запущения» означала принципиальные изменения во взаимосвязанных, но разных сторонах общественной жизни:
1) конец подсечного земледелия, как массовой хозяйственной технологии;
2) преобразование, обусловленное демографическим ростом, редкой разорванной социальной ткани в единое целое.
(В результате распашки лесов и роста населения уменьшилась изолированность друг от друга таких сельскохозяйственных комплексов, как село-деревня-починки. Если в середине XV в. села еще невелики и мало чем отличаются от окружающих малодворных деревень, то со второй половины XV в. начинается нарастающее укрупнение селений);
3) окончание эпохи относительной независимости крестьян леса от оседлого населения, от общественных отношений (власти, землевладельцев, церкви);
4) приближение к тому порогу, когда возникает проблема выбора дальнейшего пути развития: или переход на более производительную технологию — интенсивный путь развития, или продолжение экстенсивного. Последнее однозначно подразумевает распашку не только той земли, которую можно превращать в пашню без угрозы экологического кризиса, но и той, которую нельзя. Продолжение экстенсивного пути развития в данном случае означает неизбежность экологического кризиса.
Сравнивая технологии подсечно-огневого и пашенного земледелия, Виктор Петров утверждал: «скот, инвентарь, земля, не имевшие никакого применения при допашенных формах подсечного земледелия, приобретают первостепенное производственное значение при пашенном земледелии, когда земля, вытесняя лес, становится важнейшим средством производства, когда начинают прибегать к использованию тягловой силы скота, когда скотоводство получает значение навозного скотоводства, и в составе земледельческого инвентаря, наряду с топором, огнивом, суковаткой-смыком (бороной - Э.К.), приобретают значение соха, рало и лошадь» (Петров, с. 28, 70, 23).
Казалось бы, с переходом к пашенному земледелию, как основной и практически единственно возможной технологии массового сельскохозяйственного производства, крестьянин должен стать хозяином. Но на Руси, как правило, а не исключение этого не случилось. Как подчеркивал Василий Ключевский, крестьянин XV–XVI вв. не был прикреплен ни к земельному участку, ни к сельскому обществу, ни к усадьбе, свободно менял свою пашню на другую, выходил из общины и даже из крестьянства. «Из акта XV в., - писал он, — узнаем, что одна деревня в продолжении 35 лет переменила шестерых владельцев крестьян.» Крестьянин был вольным арендатором чужой земли. Его свобода обеспечивалась правом выхода и правом «ряда» — договора с землевладельцем. «Таково было положение крестьянина по закону, но уже в XVI в. оно было далеко не таково на самом деле. Вольный и перехожий арендатор, крестьянин большею частью приходил на чужую землю с пустыми руками, без капитала, без земледельческого инвентаря… Редкий крестьянин садился на участок без ссуды, которую давали ему земледелец или принявшее его общество государственных крестьян. Ссуда деньгами или хлебом — почти непременное условие, повсеместное явление подрядных грамот XVI и XVII вв.». Предоставляемая ссуда была двух видов: безвозвратная и возвратная. Первая — «подмога» предназначалась на первоначальное дворовое обзаведение, на жилые и хозяйственные постройки, на ограду полей. Вторая — скотом и прочим инвентарем или деньгами для его приобретения предназначалась на ведение хозяйства и числились за крестьянином как долг, подлежащий уплате при уходе его от владельца (Ключевский, т.2, с. 281–283, 422).
Иными словами, крестьянин даже, став пашенным вел себя так, как будто, по-прежнему, занимался подсечно-огневым земледелием. Так, как будто он жил в глухом лесу и переходил от нивы к ниве, с места на места иногда на 20 верст, имея в качестве жилья несколько землянок в лесу. Так, как будто постоянный дом ему не был нужен. Так, как будто в ополье, как в лесу для подсеки ему необходим один инструмент — топор, чтобы срубить дерево, сжечь его и бросить семена в золу, когда ни к чему в личной собственности иметь плуг, соху, борону, лошадь для тягла. По Ключевскому получается, что как не был лесовик при подсечно-огневом земледелии хозяином, имеющим свою землю и свое имущество, так и не стал им, более того: и житель ополий не стал им. Из этого следует, что-либо недавний житель леса численно значительно превосходил старопахотных крестьян, либо сложившая социально-экономическая ситуация не благоприятствовала утверждению мировоззрения крепкого хозяина, либо первое и второе вместе.
Показательно, что социальный «инфантилизм» был психологически устойчив на протяжении не менее двух веков. Ведь, исчерпание возможностей подсечно-огневого земледелия, по-видимому, началось в первой половине XV в. Тогда еще имелись резервы свободных земель и сделки о земле в Северо-Восточной Руси еще не фиксировали качество земли и имели общую неопределенную формулу: «и куда соха, топор и коса (из этой этого села или деревни) ходили», у починка еще не указывали размер посева и в «сохи» (налог) он не был «положен», но для деревни уже указывался, и она была обложена налогом (Кочин, с. 260, 98, 117). В письменных источниках того времени появляются «третье поле» и «паренина», но еще нет упоминаний о навозе, без чего немыслимо производительное пашенное земледелие (Шапиро, с. 50, 58).
Для превращения из перехожего арендатора чужой земли в хозяина своей, для перехода на интенсивную технологию крестьянин должен иметь соответствующие условия, права, должен был получить эти условия свыше или добиться их борьбой снизу.
Исходя из традиций домонгольского периода, когда князь считался государем, но не владельцем земли, черное крестьянство считало себя вправе свободно распоряжаться землей, входившей в орбиту хозяйственной деятельности, не задумываясь о юридическом понятии собственности на землю. В Судебнике 1497 г. государство впервые де-юре объявило себя верховным владельцем земли по монгольскому праву, разделив ее по принципу распоряжения на вотчинные (боярские и монастырские) и государственные (великого князя). Последние в свою очередь на поместья и черные.
Судебник 1497 г. стал индикатором:
— во-первых, завершения процесса внутренней колонизации, распашки всех земель, которые могли стать постоянной, а не временной пашней;
— во-вторых, признания земли высокой ценностью, возможно № 1, введением юридического понятия собственности на землю.
Судебник является также косвенным свидетельством борьбы за собственность на землю между ее фактическими распорядителями: черным крестьянством, вотчинниками и государством.
Государственные земли находились в привилегированном положении. Иск о вотчинной земле можно было предъявлять в течение трех, а государственных — шести лет. Возможен был и иск черных крестьян к помещику. Иными словами, юридически черный крестьянин и помещик были равноправными распорядителями государственной земли. Политика великого князя была направлена на охрану черных земель от захвата их вотчинниками-боярами. «Крестьянская масса, уловившая эту тенденцию, чутко на нее отреагировала. От 1490–1505 гг. сохранилось гораздо больше судебных дел, отражавших борьбу крестьян за землю, чем за все предыдущие и последующие десятилетия» (Алексеев, с. 197).
Нетрудно понять почему иски были малочисленны до 1490 г.: еще были резервы свободной земли, которую можно было превращать в пашню, еще не было утвержденных юридических норм определения собственности на землю, процесс испомещивания, т. е. захвата земель черных крестьян государством, еще не набрал полную силу. Также ясно, почему в последующие десятилетия тяжбы черных крестьян, отстаивающие право владения своей земли, резко пошли на убыль: лучшая земля, отсуженная ими у бояр в свое владение, оказалась не их, а государственной собственностью, и доставалась не им, а помещикам.
Таким образом, государство не позволило черному крестьянству стать реальным владельцем обрабатываемой им земли. В ответ крестьянство потеряло стимул к собственности, к обзаведению своим хозяйством, повышению органического строения капитала, в конечном счете, к интенсивному хозяйствованию, развитию интенсивных технологии, рыночных отношений, демократических политических институтов. Не позволив черному крестьянству стать реальным владельцем земли, государство способствовало сохранению стереотипов мышления, возникших при эксплуатации технологии архаичного подсечно-огневого земледелия, обусловило, сохраняющийся до наших дней, разрыв между представлениями о мире и о себе и основной технологией производящего хозяйства.
Резкое сокращение судебных исков крестьян со второго десятилетия XVI в. является также индикатором:
1) прекращения борьбы крестьян за основную собственность,
2) расхождения интересов крестьян и государства.
К концу XV века все земли разделились на «черные», где жили свободные крестьяне, «дворцовые» — отданные Великим князем в распоряжение своим приближенным слугам, феодальные и церковные. Последние образовывались за счет пожалований «черных» земель, покупок, дарений и насильственных захватов. «Многочисленные еще в начале XVI в. черные земли в Замосковном крае постепенно убывали», вследствие «окняжения», раздачи в поместья и вотчины (Готье, с. 223).
Так, мы видим, что названный выше хозяйственный, социальный «инфантилизм» крестьян не был беспочвенным: российское государство изначально лишило крестьянина прав собственности на землю. И нельзя сказать, что крестьянин вовсе не желал стать собственником земли. Желал. Но когда понял, что желание его неосуществимо, перестал судиться за землю.
Может быть, не будь экологического кризиса, крестьянин стал бы бороться за свои права. Но деградация лесной пашни, по-видимому, внесла свои коррективы в сознание крестьян. Она заставила их бросать освоенную целину (т. е. свои земли) и переселяться в ополья, где земля издавна принадлежала крупным собственникам. Прав на эту землю не имели не только юридически, но по традиции не только пришлые крестьяне, но ее и старожилы.
Большая часть русского населения быстро сосредоточилась в селениях крупных землевладельцев, оттого и выросли столь стремительно села. (Рост числа жителей крупных населенных пунктов оказался однопорядковым с таковым в наши дни. Тогда это произошло где-то за 50 лет, теперь — после Хрущева за 25). Владельцы земли воспользовались собственностью на землю как рычагом утверждения экономической и политической власти.
Именно в это время село начинает выполнять функции центра феодальной власти, торговли и ремесла (Дегтярев, с. 8, 15, 170, 5; см. также: Черепнин Л. В. Образование Русского централизованного государства. М. 1960; Судебники XV–XVI вв. М.-Л. 1952, с. 530–531) и функцию идеологического центра, согласно определению села Юрия Готье: село — населенный пункт, имеющий церковь (Готье, с. 53). В селах еще «в очень слабой мере производится товарный хлеб», но в связи с появлением крупных сел меняются пути сообщения: они проходят теперь через эти села (Черепнин, с. 164, 168, 172, 175, 179, 182, 184, 165).
К концу XV века, когда не стало земли свободной от князя, боярина и церкви, впервые в Северо-Восточной Руси возник дефицит пашни. Индикатором последнего стало не только появление закона, регламентирующего правовые отношения — Судебника 1497 г., но и возникновение новых социальных слоев: холопов на пашне и бобылей — безземельных крестьян. Не стало и экономически свободных людей. На новь феодалы уже стали накладывать подать, хотя при распашке ее еще действовали податные льготы. На новые земли владельцы начали «сажать» бобылей. Земля стала объектом купли-продажи, цены определялись качеством земли.
Земля в это время представляло собой самую большую ценность, поэтому, как неоднократно подчеркивал Ключевский, крестьянское поземельное тягло падало, собственно, не на крестьянина по тяглой земле, им обрабатываемой, а на саму тяглую землю, кто бы ею не владел. Земля основной источник существования — в то время привязывала людей к себе крепче крепостной зависимости.
Рассматривая эволюцию крестьянского хозяйства Замосковного края, Готье отмечает, что самый глубокий и долгий хозяйственный кризис имел место в XVI веке. Именно в этом веке «возможно, последние остатки черного крестьянства были разорены» (Готье, с. 148). «Таким образом, история крестьянской пашни начинается с факта, указывающего на ее постепенное сокращение. Это сокращение остается самым характерным явлением вплоть до конца XVI в… Таков итог предшествующей эпохи» (Готье, с. 333, см. также с. 340–342).
Готье просто фиксирует факты хозяйственного кризиса и сокращения крестьянской пашни, походя рисует состояние природы, не связывая вместе процессы в природе и обществе. Совместное рассмотрение процессов позволяет установить причинно-следственные связи предшествующей эпохи. А именно, благоприятные природные условия предыдущего периода — климат и наличие больших земельных ресурсов обусловили демографический рост. Рост населения заставил распахать лесные массивы. Распашка привела к образованию озер и болот на месте пашни. Люди, освоив лесную целину и потеряв ее, разорились и покинули землю, ставшую непригодной для хозяйствования и просто для жизни. Миграция с лесной целины на старую пашню вела к сокращению в опольях душевых наделов.
Землевладельцы, пользуясь безвыходным состоянием крестьян, повышали степень эксплуатации (что отмечали иностранцы) до размеров немыслимых в Западной Европе. «До половины XVI в. в поземельных описях и актах центральных уездов государства крестьянство является населением, довольно плотно сидевшим по многодворным селам и деревням на хороших наделах, с ограниченным количеством перелога и пустошей (иными словами, возможностей отдыха земли от интенсивной эксплуатации не было — Э.К.). Иностранцы, проезжавшие в половине XVI в. из Ярославля в Москву, говорят, что край этот усеян деревушками, замечательно переполненными народом». (Ключевский, т. 2, с. 276, 282, 298).
Если посмотреть на переполнение народом деревень не в статике, как иностранцы, но в динамике, то оно перестает выглядеть замечательным. Уж очень быстро оно произошло: всего за каких-то 40–50 лет: смену жизни двух поколений. Демографический рост можно снизить, но нельзя отменить, он нависал над будущим как дамоклов меч. Невидимые иностранцам темпы роста населения (замечательное переполнение деревень народом) создали кризисную ситуацию, видимо уже к середине XVI века.
По логике вещей складывающаяся ситуация должна была стимулировать массовый переход к более продуктивному, а именно навозному земледелию. При эксплуатации последнего перехожему крестьянину оставалось мало места: он должен был либо осесть на землю и стать на ней реальным хозяином земли (даже будучи арендатором, но арендатором — постоянным), либо, оставаясь «перехожим», уйти за пределы Замосковного края. По климатическим условиям более предпочтительным направлением движения было: на более теплый и плодородный юг, чем на суровый и мало плодородный север.
Ясно, что проблема дефицита земли требовала своего решения как технологического, так и социально-политического. Технологическая дилемма представляла собой выбор либо интенсивного пути развития (переход на новую более продуктивную технологию), либо — экстенсивного (освоение новых земель уже за пределами густо населенного Замосковного края). Почему в то время не состоялся переход к навозному земледелию, мы до конца не знаем, но можем предположить, что вероятность освоения новой технологии была бы большей, если бы крестьянин стал собственником земли, действительным ее хозяином. Право стать собственником крестьянин мог получить в результате успешной политической борьбы, включая вооруженную. Но мы не видим в тот период крестьянских волнений, не говоря уже о восстаниях. Мы должны констатировать: мирный и, следовательно, экстенсивный вариант развития был в глазах крестьян более предпочтительным. В то же время и освоение новых земель за пределами Руси не слишком заметно.
Хотя Казанское ханство было поставлено в вассальную зависимость от Москвы в 1487 г. после взятия Казани войсками князя Д. Д. Холмского, отношения Москвы и Казани, как сюзерена и вассала еще окончательно не утвердились. После смерти в 1505 г. Ивана III во взаимоотношениях возникла напряженность, взаимные военные набеги не благоприятствовали процессу освоения русскими крестьянами волжских земель. Лишь после завоевания Казанского ханства миграционный процесс принял характер массового потока. Народ так побежал на Волгу, что Северо-Восточная Русь буквально обезлюдела.
Впоследствии из массы поселений XVI в. к столыпинской реформе было восстановлено в разных районах от 30 до 50 % (Дегтярев, с. 170). Пашня в большинстве центральных уездов стала занимать 40–60 % обрабатываемых земель (Колычева, с. 42). Особенно высока была степень запущения в Замосковном крае (Готье, с. 89), а в нем в самом густо населенном Московском уезде (Колычева, с. 42). Всего в Замосковном крае осталось немногим более 3 тысяч дворов (Ключевский, т. 2, с. 298). Здесь остался в лучшем случае каждый десятый ее житель, в худшем — каждый двадцатый (расчет см. Кульпин 1996 б).