лий вел «Жигули» аккуратно, умело, зря не рисковал при обгонах, она всегда чувствовала себя с ним спокойно. Права водителя он получал в армии, армейская выучка сказывалась — шофером Рябченко был дисциплинированным.
«Вот еще посмелее бы ты у меня, прапорщик, был», — подумала Валентина с прорвавшейся вдруг неприязнью и сама удивилась этому — раньше за собой такого не замечала. Но она загасила это новое по отношению к мужу чувство, решила, что мысли такие пришли к ней лишь после вчерашнего разговора с Михаилом Борисовичем и его командой и что особо винить Анатолия она не вцраве. Семен тоже привел за собой «хвоста», милицию, — значит, они оба что-то не предусмотрели, о чем-то не подумали своевременно и теперь расплачиваются. Ясно, что бдительность их притупилась, что они «наследили». Был бы Криу-шин…
Подумав об Эдьке, Валентина невольно вздохнула, тут же увидела а зеркале глаза Анатолия. Он молча спрашивал ее: о чем думаешь, что переживаешь? Но говорить Валентине было нечего да и незачем. Откровенничать с мужем о Криушине? С его-то ревностью! А вспомнить о том, что Эдька был не только хорошим любовником, но, главное, надежным и изворотливым компаньоном, повод есть. С ним бы они не вляпались, с ним бы они тихонько процветали по-прежнему.
Валентина мысленно перенеслась в середину восьмидесятых годов, когда их «фирма» сделала первые шаги.
Она с год, наверное, работала уже заведующей заводским изолятором брака. Из мастеров ушла — хлопотно больно, нервно. И все ругают: начальники — за план, рабочие — за низкие заработки. Ну их всех, в ЗИБе спокойно. Должность эту присмотрела она себе сама, слышала, что не каждого туда поставят: большие материальные ценности, золото, большая ответственность. Бывшая начальница ЗИБа ушла на пенсию, искали надежного, проверенного человека, члена партии. Долматова подошла по всем, как говорится, параметрам, то есть анкетным данным, приняла изолятор. И первый год работы на новом месте прошел у нее в строгости: сама даже и думать о чем-то таком не смела и те, кто был рядом с нею, вели себя так же. По заводу прошел слух: мол, Долматова — кремень-баба, честнее ее во всем городе не сыскать, с таких пример надо брать. Репутация эта за ней закрепилась, на заводской Доске почета появилась фотография. И жила бы она, наверное, в почете и славе по сей день. Если бы не появился Криушин.
А появился он вроде бы случайно. Был электриком, захаживал по специальному допуску и в их изолятор, иногда они, женщины, и сами звали его на помощь: то лампочка перегорит, то сигнализация откажет. Скоро Криушин стал у них своим человеком.
Памятный тот разговор состоялся у них месяца через четыре после знакомства. Она вызвала его сменить плафон на стене — грузчики случайно зацепили ящиком, разбили — Эдька скоро пришел, плафон заменил, но не уходил почему-то, медлил. Был как раз перерыв на обед, в изоляторе они остались вдвоем, и Валентина торопила электрика — девки очередь в столовой заняли, надо идти. А Криушин завел странную какую-то беседу. Завздыхал, стоя у дверного проема:
— Такая богатая невеста, Валентина, а живешь одна. Это противоестественно и вредно для цветущего женского организма.
Долматова засмеялась:
— Мне и одного внимания мужчин достаточно.
Эдька прикрыл дверь, решительно подошел к ней — высокий, черноглазый, с мягкой, располагающей улыбкой на чисто выбритом и хорошо пахнущем лице. Обнял ее, и Валентина не противилась.
— Мы можем хорошее дельце с тобой провернуть, Валюш.
Она усмехнулась, высвободилась из его цепких, сильных рук.
— Сразу про дела. Нет бы сказал: люблю тебя, Валентина, жить без тебя не могу!… Какие ж вы, мужики, глупые все. Чтобы заставить женщину что-нибудь делать, надо комплиментов ей наговорить, цветов не одну корзинку подарить. А то сразу: дельце провернуть! Да проворачивай, я-то тут при чем?!
Эдька, поигрывая пассатижами, спокойно и с интересом смотрел на Валентину. Тот факт, что она довольно ровно приняла его ухаживания и даже позволила обнять себя, придал ему уверенности. И он пошел в открытую атаку.
— Приду сегодня, а? И цветов принесу, и комплиментов наговорю. Ты таких и не слышала.
— Да говори тут, чего приходить?
— Нет, обстановка… сама понимаешь. Ящики, детали. Не тот пейзаж.
Валентина колебалась. Эдька ей нравился, разговоры у них всякие были, он и раньше намеки делал — мол, встретиться бы, Валя, а? Но она все тянула, откладывала. Но в этот раз решилась.
— Приходи, — сказала обыденно, хотя кровь ее бурлила в жилах: волновал ее Криушин, очень волновал!
И он явился к ней вечером — в костюме с галстуком, с коньяком и шампанским, с цветами. Поставил все это на стол, прижал ее к себе, теперь уже ничего не опасаясь, и она ответила ему, замирая от сладкого стука сердца. Порыв страсти у обоих был слишком силен, нетерпелив, чтобы ждать ужина, ненужных разговоров, взаимных комплиментов, — все это было уже позади. Он стал раздевать ее…
Потом, натешившись, хорошо поужинав, Эдька изложил Валентине свой план.
— Я возле твоего изолятора давно круги делаю, — говорил он, глядя ей прямо в глаза. — Такие деньги у тебя под ногами, а ты переступаешь через них, будто это палые листья.
— Листочки не мои — государственные. — Валентина потягивала из чашки кофе. — За них, сам знаешь… по одному месту надавать могут.
— Если это самое место подставлять, то конечно надают, — не возражал и Криушин. Он тоже потягивал кофе, не спешил. Разговор завел нешуточный, тут все должно быть основательно, серьезно. — Ты можешь так сделать, чтобы и волки были сыты, и овцы целы? — спрашивал Криушин.
— То есть?
— Ну, деталей у тебя в изоляторе тьма-тьмущая, посчитать их все невозможно…
— А… — поняла Валентина. — На преступление толкаешь?
— Да никуда я тебя не толкаю, Валюш, — Криушин привлек ее к себе, поцеловал. — Хочу, чтобы и ты хорошо жила, и я. Мы молодые пока, надо бы себя к пенсии обеспечить.
— О-о, далеко смотришь.
Валентина встала, приглушила звук телевизора, вернулась к столу. Разговор этот ее очень занимал, хотя она ожидала другого. Ведь если она правильно поняла, Эдька пришел жениться на ней. И она снова вернула неторопливую их беседу в нужное для себя русло.
— Просто в компаньонки я к тебе не пойду, Криушин, — сказала она твердо. — Мне мужик в доме нужен, хозяин. Одной бабе жить несподручно.
— Одной не надо, ни к чему, — согласился он о нею. Откинувшись на диване, курил, смотрел на Валентину жадно, с наслаждением. Баба что надо — свежа, красавица, дом вон какой имеет. Многие на нее заглядываются, многие к ней клинья подбивали — Криушин это знал, — а предпочла она всем его.
Он взял ее руку, гладил, по-собачьи преданно заглядывал в лицо.
— Я вещички хоть завтра принесу, Валюш. Ты мпе мила, жить с тобою согласен. Но нищенствовать не хочу. Поэтому сразу говорю: как ты насчет листочков?
— Да листочки не проблема, Эдик, — вслух думала Валентина. — Подумает мышка, дырку в мешке найдет, — она хихикнула. — Но из деталей золото еще надо получить.
— Это найдется человек, не волнуйся. В Даниловке, пригороде, есть один мужик, Семеном зовут. Он в этих делах спец.
Не сразу решилась Валентина на этот шаг, но решилась, Криушин перешел к ней жить и каждый день заводил разговор о золоте, рисовал ей радужные перспективы: поездки на юг, покупку машины, хорошей одежды, гарнитуров в дом…
Как она тряслась, когда несла тот, первый, полиэтиленовый мешочек с деталями! Ноги подкашивались, зубы выбивали мелкую дробь, а все, кто шел с ней через проходную, казалось, смотрели на ее слегка оттопырившийся живот. И она явственно уже слышала голос вахтера: «А это что у тебя тут, Долматова? Расстегни-ка пальто…»
Домой она пришла ни жива ни мертва. Но пришла. И через неделю принесла еще мешочек. А потом еще…
А потом, месяца через два, Эдька принес ей пачку денег, небрежно бросил на стол, смотрел на нее с улыбкой.
— Вот. Твоя половина, Валюш. Бери и расходуй. Что душа пожелает, то и покупай.
— А ты… Ты что же… оставил себе? — говорила она, машинально перебирая пачки (господи, она таких денег не то что в руках не держала — не видела даже). И как же это так? Они живут в одном доме, семья… почему он оставил себе деньги?
— Тебе половина, и мне половина, — пропел он на мотив известной песенки. — И Семену за работу дал. Сама понимаешь, спец.
— Не понимаю, Эдик, — она отложила деньги в сторону. — Мы… разве мы…
— Да, Валюш, дальше мы будем жить самостоятельно, — легко сказал Криушин.
— Значит, ты… женился на мне для того… чтобы…
— Ну, ты же сама мне такое условие поставила, — он скривил рот. — Пришлось. А что? Разве тебе было плохо со мной?
Валентина без сил опустилась на стул.
А дело мы продолжим, Валюш. Ты не думай.
— Пошел вон. Кобель! — четко, раздельно сказала Валентина. — Никаких дел я с тобой иметь больше не желаю.
Криушин спокойно поднялся, стал собирать вещи.
— Валентина Васильевна, ты это напрасно, с оскорблениями-то. Я по-человечески с тобой, по-людски. Ну, пожили, поиграли в любовь. Хватит. В ЗАГС я тебя не поведу, не жди. А дело мы продолжим. А откажешься — пожалеешь. Ты у нас с Семеном вот где. — И он сжал сухой жесткий кулак. — Не станешь помогать — в грязь втопчем, со света сживем. Имей это в виду.
Она со страхом смотрела на его быстрые руки, укладывающие пожитки в объемистые сумки. И это тот самый Эдик, который говорил ей все эти месяцы такие хорошие, ласковые, расслабляющие ее волю слова?! Неужели тот самый, которого и она ласкала с нежностью и страстью, отдавая ему весь пыл души и тела?!
Криушин поставил уже сумки у порога, подошел к ней, безмолвно, потрясенно сидящей в углу дивана.
— Ты это, Валюш… Ну не получилась у нас семейная жизнь, не переживай. Ты баба хорошая, я ничего не могу сказать о тебе плохого. Но… не в моем вкусе, что ли. Не знаю. Извини, если можешь. Пока. Я дошел. Месяца два-три передохнем. А потом я зайду к тебе. С деньгами жить веселее. Ты это скоро сама поймешь.