23Скоро
Война. Да. Игрок протер зеркала в медальоне, который любил называть своим стеклянным глазом. Медальон показывал ему изображения, переданные гномами, птицами, насекомыми… Некоторые глотали стекло, ни о чем не подозревая, носили повсюду как украшения или амулеты, других приходилось подкупать парой серебряных шариков. В изгнании система работала ненадежно, однако сейчас стеклянный глаз показывал Игроку именно то, что он хотел видеть. Два покрытых серебром тела представляли собой дивное зрелище. Ох уж эти вечные попытки его перехитрить! Раньше он прощал его, как-никак это ее старший сын, но теперь все кончено. Он захлопнул медальон. Восемь веков ожидания даже бессмертного сделают нетерпимым.
Ее младший сын, напротив, делал то, чего они от него ждали. Воин давно предлагал посвятить Джекоба в их планы, чтобы тот когда-нибудь выполнил задание, которое сейчас доверили младшему. Но Игрок высказался против. Старший сын Розамунды – прирожденный бунтарь, не желающий следовать ни советам, ни даже указаниям. Джекоба можно использовать, только если сам он этого не замечает. Так он доставил им арбалет. Уилла же очень легко впечатлить и направить. Он сам хочет верить. Доверять. Служить какому-то делу.
Ладно. Поначалу было нелегко побудить младшего пройти за зеркало. Уилл хотя и мечтал выяснить, куда так часто уходит его обожаемый старший брат, но никогда бы из-за этого не бросил на произвол судьбы мать. Лишь после смерти Розамунды он поддался искушению последовать за Джекобом, после чего, разумеется, оставалось надеяться только на то, что гоилы заразят его проклятием Феи и тем самым сделают неуязвимым для ее чар. В этом мире это называют рулеткой. Игрок признавал, что даже в самых смелых мечтах не представлял Уилла воплощением гоильской легенды. Провидец, конечно, утверждал, что внутренности какого-то ворона показали ему нефрит уже много лет назад. Но, веками гадая по всяким потрохам и мутному кристаллу, он что, предупредил их о проклятии Феи? Отнюдь.
Игрок закрыл глаза, вызывая в памяти лицо Розамунды. Уилл очень на нее похож. Розамунда так и не поняла, кто она и откуда взялась тоска, которую она испытывала всю жизнь. Вероятно, ей стоило попросить старшего сына найти ответы на эти вопросы. А теперь слишком поздно. Странная все-таки судьба у смертных. По крайней мере, Игрок украл у нее лицо, пока его еще не коснулись увядание и усталость, и наделил им уже трех из своих созданий.
Его создания… С помощью Фаббро за последнее время они приблизились к тому, что ожидали получить. Стекло всегда подчинялось Игроку, но для Фаббро оно запело. Он единственный из них охотно показывался уродом. Горб, отсутствие глаза – чем уродливее, тем лучше. Фаббро убедил их красть не только красивые лица. Чтобы наделить создания нужной эльфам смышленостью, лиц требовались сотни и сотни. Прошло много времени, пока они это поняли. Для големов было достаточно самое большее трех. Да и не в сообразительности проблема. В землю легко вдохнуть жизнь, а вот стекло и серебро пробуждаются к жизни лишь тем, что составляет величайшую тайну каждого ольхового эльфа: один из эльфов должен дать свое настоящее лицо. На это согласились далеко не все, особенно после того, как выяснилось, что создания вовсе не защищены от проклятия. Первые из них выживали по ту сторону зеркала не больше дня. Теперь они выдерживали там недели, а Шестнадцатая и Семнадцатый скрывали оживившие их лица эльфов под двумя сотнями человеческих. В конце концов, их отправили в Зазеркалье не за травяными эльфами и не за любимыми цветами Воина. Они охраняют оружие, которое может положить конец изгнанию эльфов, – и того человека, в чьих оно руках.
Сколько раз их предавали и обкрадывали помощники-люди – Гуисмунд, Робеспьер, Стоун, Земмельвайс… Список длинный. Один только Ди пытался выполнить задание. Нет. Юношу, на которого они возлагали надежды на этот раз, будут охранять стражи из стекла.
Игрок подошел к скульптуре, которую больше трехсот лет назад заказал одному из самых знаменитых мастеров этого мира в память о тех, кому не удалось бежать. Скульптор очень эффектно изобразил действие проклятия. Для образа превращающегося ольхового эльфа Игрок описал ему внешность своего давнего друга. Каждый раз, глядя на эту скульптуру, он гадал, увидит ли его когда-нибудь снова? Его и всех остальных. Было предложение поделить их старый мир лишь между теми, кто оказался не настолько глуп и не позволил себя поймать. Воин даже хотел срубить серебряные ольхи, вместо того чтобы освобождать их узников. Игрок еще не решил, что думает о таких идеях. Не сказать чтобы более восьми веков совместного изгнания связали его крепкой дружбой с остальными оставшимися на свободе двадцатью двумя эльфами. Возможно, когда-нибудь он будет рад найти союзников среди тех, кто недооценил гнев фей.
Один из големов доложил об очередном посетителе. Кто на этот раз? Писарь? Воин? Они не оставляют его в покое, с тех пор как узнали о том, что их новая надежда уже в пути. Не ровен час, привлекут постоянными визитами внимание к его острову! Игрок пожил в разных местах этого мира, но нигде ему так не нравилось, как на острове Норт-Бразер. Он питал слабость к Новому Свету, вероятно, потому, что сам абсолютно точно был порождением Старого. Все остальные и впрямь еще разъезжают в каретах. Какая нелепость! Они никогда не воспринимали этот мир как данный им шанс.
Иногда Игрок воображал, что вырваться удалось ему одному. Заманчивая идея.
24Игры смертных
Темная Фея и раньше слышала много историй о реке, вьющейся перед ней среди сырых лугов на юг. Гоилы звали эту реку Глубокой, потому что ее питали некоторые из подземных водных родников. Каменный народ боялся ее, как любой большой воды… В молодости Кмен чуть не утонул в ней, немного севернее отсюда.
Вероятно, придется уехать намного дальше, чтобы окончательно забыть это имя.
Отражение утреннего солнца в полноводной реке казалось бледным, как луна, а Фея стояла на берегу и вслушивалась в то, что рассказывала ей вода. Река помнила все, что отражалось в ее волнах, – столько жизни в каждой капле, столько забытых историй. Фея заполняла журчанием бессердечную грудь, чтобы заглушить посеянную любовью горечь.
Она сняла туфли, которые привыкла носить на их улицах, и пошла по прохладной воде, пока та не пропитала ей платье утренним светом.
Объятия реки были холодными, но вода ласкала ее, не требуя, чтобы она забыла в этих объятиях себя. Вода напоминала ей, какой она была до Кмена. «Делай, как я, – журчала река. – Беги все дальше и дальше. Пока связь не порвется». Да. Быть может, связь порвется и Фее не придется за это расплачиваться.
Хитира распряг лошадей. Прежде чем отпустить, он шепнул им имена, которые для них придумал. Лошади потерялись в прибрежных лугах, словно Фея создала их из травы. Вокруг стояла тишина… Только жаворонок звенел в вышине, будто лишь он один должен призвать новый день.
Когда Фея вышла на берег, Доннерсмарк стоял возле кареты. Он по-прежнему не избегал ее взгляда. Конечно же, он желал ее, но его это не пугало, что Фее нравилось. А еще у него не было желания властвовать над ней. Он посыпал еду толченым оленьим рогом, а руки его ниже локтя были покрыты порезами. Он прятал их под плащом, который выменял за форму адъютанта Амалии. Но Фея все видела. Когда шевелился олень, Доннерсмарк причинял себе боль, чтобы напоминать своему телу о человеческой плоти. Как солдату понять, что порой прекратить сопротивление лучше, чем его продолжать?
– Зверь все сильнее. Ты обещала мне помочь.
Фея взмахнула рукой, и тень Доннерсмарка превратилась в оленью.
– Ты неправильно меня понял, – ответила она. – Я могу помочь тебе быть и тем и другим, но для этого ты должен перестать его бояться.
Она оставила воина наедине с тенью, от которой он бежал. И поборола искушение сделать видимой ту тень, от которой бежала сама.
Между деревьями на берегу мотыльки натянули для Феи сеть, которой ловили ночь. Молодые ивы напоминали Фее о той ночи, когда благодаря своей Красной сестре она сама едва не закончила жизнь, превратившись в плакучую иву. С тех пор она понимала, как жестоко были наказаны воры, злоупотребившие магией воды из их озера для создания зеркал.
Хитира приготовил для нее ложе и выложил вокруг него узор из цветов своей родины, которую Фея видела только в его глазах. Доннерсмарку от его присутствия было не по себе. Между жизнью и смертью он проводил границу так же тщательно, как между человеком и животным. Иногда Хитира развлекался тем, что как бы невзначай проходил сквозь Доннерсмарка и наслаждался замешательством на его лице, когда тот внезапно обнаруживал у себя воспоминания о жизни во дворцах Бенгалии и о детстве какого-то высокородного ребенка. Фея запретила Хитире делать это слишком часто, но принцы, даже мертвые, не слишком привыкли к послушанию.
Сейчас Хитира поодаль беседовал с русалками. Фея слышала их смех, напоминавший журчание воды. Здешние русалки намного добродушнее тех, что водятся в реке, рядом с которой стоит крепость короля гоилов. Это место Кмен любил, как никакое другое. И все же уже много месяцев там не бывал. Кмен жил не ради любви. Многое было ему важнее. И это Фея тоже поняла слишком поздно.
Опустившись на сотканный Хитирой цветочный ковер, она прогнала мотылька, собравшегося было сесть ей на грудь. Красные крылышки выдавали, кто его послал. Сестра отправляла к ней своих крылатых гонцов уже несколько недель. Страх. Ее сестры испытывали его постоянно. Пожухлый листок, плавающая в их озере карточка, арбалет мертвого короля… Можно подумать, Фея сама всего этого не видит. «Возвращайся к нам! Только на острове ты будешь защищена. Ты навлекаешь опасность на всех нас!» Возможно. Но она не станет прятаться. Она хочет остаться свободной. Из-за Кмена она едва не забыла об этом. Больше с ней такого не повторится.
Фея прихлопнула красного мотылька, и на пальцы налипли причитания и мольбы сестры. «Только на острове ты будешь защищена». Защищена от чего? Явно не от сердечной боли из-за обманутой любви. Ей что, сидеть и вздыхать под ивами вместе с Красной сестрой или наслать на Кмена смерть, как попыталась поступить Красная со своим неверным возлюбленным?