Супруга принимала Кмена в любимой комнате своей матери. Амалия переделала ее, как и большинство дворцовых покоев. Она покупала мебель, ковры и картины, будто обставляла кукольный домик. И получилось то, что получилось: слишком много золота и китч из какого-то несуществовавшего прошлого, выдуманного ее архитекторами. Мать пришла бы в ужас. И Кмен чувствовал себя здесь не лучше.
Он уже собирался послать за ней своего адъютанта, когда любимая горничная королевы объявила о ее появлении. Амалия обожала ритуалы. Вошла, держась, как всегда, прямо, даже немного чересчур – жалкая попытка подражать Темной Фее, – и, как всегда, запыхалась, будто при множестве горничных и слуг дел у нее все равно оставалось невпроворот. Белое платье – цвет невинности – она надела, конечно же, не случайно. Амалия часами выбирала, что надеть. Временами она бывала как-то по-детски расчетлива. От матери Амалия унаследовала ум, но не уверенность в себе. Детям не идет на пользу, когда родители покупают им новое лицо, считая, что чадо родилось недостаточно красивым.
Разумеется, Кмен знал это все и до свадьбы. Его шпионы донесли ему об Амалии такое, о чем не знала даже ее мать. И все же он недооценивал ее жестокость, ее жалкий эгоизм и выдающийся талант всегда считать виновниками других, а себя жертвой. Амалия ненавидела себя и в то же время никого и ничего не любила больше себя. Возможно, к супругу она питала те же чувства, но он всегда полагал, что сына она боготворит. На самом деле Кмен Амалию не любил, но по-прежнему желал ее – как плод, которым запрещено лакомиться.
Ниомея всегда это понимала. Ниомея. Свое имя она открыла ему лишь через год. Если ее и правда так зовут. На ее языке это значит «зеленая».
– Как я рада, что ты здесь… – В фиалковых глазах Амалии стояли слезы. Когда-то, далеко не сразу, Кмен понял, что слезы она проливает только о себе.
Амалия обвила его руками и подставила губы для поцелуя, идеальной красоты губы, но единственным его желанием было ударить ее – за игру, в которую она пыталась с ним играть, за боль, которую причинила ему своей ложью. Ниомея понимала вызываемый каменной плотью гнев так же хорошо, как и нетерпение Кмена, и его желание нарушать правила, воспринимать запреты как вызов, предпочитать обороне атаку.
Он высвободился из объятий Амалии не так мягко, как намеревался.
В ее затуманенных слезами глазах мелькнула настороженность.
– Кмен, любимый, что с тобой?
– Ты ведь спрятала его у своего крестного? Считаешь, что я настолько глуп?
Никакая пудра не помогла: Амалия покраснела, как ребенок, которого уличили во лжи. Как ребенок? Человеческий ребенок. Гоилы уже в раннем детстве умеют скрывать свои чувства. У каменной кожи много преимуществ.
– Я лишь хотела, чтобы он был в безопасности. Боялась, что она что-нибудь с ним сделает!
О, она заранее обдумала, что скажет, если он выяснит правду.
– А спектакль с окровавленной колыбелью?
Кмен повернулся к ней спиной: вдруг на его лице еще заметны хотя бы следы того отчаяния, в которое он погрузился, получив сообщение о случившемся. На несколько часов он действительно поверил этому сообщению. Сын! Какое ему дело, что кожа у мальчика из лунного камня. Главное, что его родила человеческая женщина. Это месть тем, кто все эти годы травил Кмена, как вредное насекомое. Они и до сих пор так на него смотрят, когда думают, что он их не видит.
– Ты доверила его охотнику, который даже читать не умел.
Амалия заметила, что об охотнике он упомянул в прошедшем времени. Настороженность в ее глазах сменилась страхом.
– Я бы все тебе рассказала!
Кмен подошел к окну. За конюшнями виднелась стеклянная крыша павильона, в котором жила Фея. У него за спиной Амалия что-то лепетала в свое оправдание, извинялась, обвиняла ту, Другую, как она называла Фею.
– Но ребенок уже не у крестного.
Она мгновенно умолкла. Никогда еще ее лицо с безупречно правильными чертами так не походило на маску.
– Я приказал сотне моих людей обыскать замок и прилегающую территорию. Чтобы получить признание твоего крестного, достаточно оказалось просто показать ему пыточные инструменты. «Это план Амалии!» – передразнил Кмен сильный аустрийский акцент. – «Она забрала ребенка, как только Фея уехала».
Лицо Амалии стало белее лилий, которым она была обязана своей красотой.
– Это ложь!
– Не важно. Где мой сын?
Амалия все качала головой.
– Он обещал заботиться о нем, как о собственном ребенке, пока… – Она осеклась, как человек, вдруг обнаруживший, что попал в зыбучие пески.
…пока ты не прогонишь свою любовницу, пока не забудешь ее, чтобы любить одну меня…
– Где мой сын? – повторил Кмен.
Неужели он прежде считал ее умной? Она глупа! На какую любовь она может рассчитывать, если из-за нее он лишился того, кого любил больше всего на свете? И кто же это – сын или Фея? Какая разница, если больше нет ни его, ни ее.
– Отныне этот дворец – твоя тюрьма. Твои подданные об этом не узнают, я не могу позволить себе дальнейших беспорядков. Даю тебе месяц. Если за это время мой сын не вернется, живой и невредимый, я велю казнить тебя. Вместе с крестным.
Он пошел к двери.
Амалия так и осталась стоять в своем белом платье. Кмен еще помнил другое – подвенечное, все в крови. Брак, начавшийся с предательства, добром не кончается.
Адъютант открыл перед ним дверь, но на пороге Кмен оглянулся:
– Не твоей ли двоюродной прабабке отрубили голову в Лотарингии? Гоилы не такие варвары. Я тебя расстреляю.
– Но я не знаю, где он! Найди его, прошу тебя! Ведь он и мой сын. Я никогда не хотела его потерять!
Кмен уже вышел за дверь, когда она спросила:
– Ты вернешь Фею?
– С какой стати? Она предала меня, как и ты.
Он решил смотреть на это так – чтобы забыть, что предал ее первым.
27Тысяча шагов на восток
Идти было тяжело. Казалось, тело, которое приходилось нести ногам, стало в три раза тяжелее. Карманы набиты серебром. Нет, Джекоб, им набиты твои кости. Кожа. Вся плоть.
Тысяча шагов на восток. По слухам, их находят именно так.
Он сделал едва сотню, и уже пришлось прислониться к буку, задыхаясь серебром. Ну, все-таки бук. Значит, лес уже подмешивает к хвое листья.
Неужели ее избушка действительно стоит на куриных лапах?
Иногда сказки его мира описывали зазеркальный мир на удивление точно, однако пару раз Джекоб едва не поплатился жизнью, доверившись этим описаниям.
И каждый ствол, казалось, строит ему рожи, повсюду лица эльфов.
Война есть война.
Сто пятьдесят… двести… Напролом через доходящие ему до плеча заросли папоротника, с компасом в руках через подлесок, покрытый пушистым мхом и цветущим лишайником. Молодой волк шмыгнул в кусты, лишь когда Джекоб навел на него пистолет, еле согнув палец на курке.
Триста. Следующие сто дались, как десять тысяч, и дышалось так тяжело, будто Джекоб нес на плечах серебряное тело Лиски. Никудышний все-таки из него спаситель…
Он натер синим порошком опаленную кожу. Порошок устранял запах. У них чувствительные носы, и ему может спасти жизнь, если она не учует его заранее.
Девятьсот пятьдесят…
Тысяча.
А вот и они. Пока сказки не лгали. На кольях появившейся между деревьями изгороди торчали черепа.
Избушку, которую они охраняли, сверху донизу покрывала резьба: цветы, листья, звери, человеческие лица… Они напоминали Джекобу гравюры в старых сборниках сказок. Но возможно, скорее те гравюры напоминали эту избушку.
Джекоб остановился, пережидая, пока восстановится дыхание и отдохнут отравленные серебром ноги. В первые годы, повсюду бродя с Ханутой, он мечтал в одиночку украсть один из тех знаменитых светящихся черепов, что охраняли избушки баб-яг. Он собирался подарить его Хануте в качестве ночника. Вот дурак. Тогда он искал любую возможность доказать миру и себе самому свое бесстрашие. «С тех пор ничего не изменилось, да?» – почудился ему насмешливый голос Лиски.
Овсянка в ветвях дуба над его головой смолкла. Под сапогом сломалась трухлявая ветка. В воздухе пахло ясменником и сырой древесиной.
Между кольями с черепами сидела жаба, пялясь на него золотыми глазами. Стоило ей глухо квакнуть, как избушка стала подниматься из влажной травы, пока не показались две длинные и тощие кожистые лапы. Действительно. Сказки его мира не солгали. И все-таки Джекоб усомнился, что они правильно определили животное. Курьи ножки? Красные, как мясо, они скорее напоминали лапы ящерицы.
Избушка с потрясающей скоростью несколько раз обернулась вокруг собственной оси и со скрипом вновь опустилась на траву – дверью к Джекобу. Жаба ускакала прочь, а хозяйка показываться не спешила. Вероятно, хотела дать черепам возможность как следует разглядеть незваного гостя.
Наконец она выступила из деревянной резьбы наличника. Костлявое лицо, цветы превратились в узор на платье, а резные побеги – в руки и ноги. Пока Баба-яга шла к нему через двор, платье окрашивалось в десяток ярчайших цветов. Замысловатая вышивка воспевала волшебство мира и колдовскую силу самой яги. Платье было не слишком чистым – поговаривали, его обладательница любила натираться землей из леса, – но сочностью красок превосходило самую дорогую королевскую мантию. В украинских селах было принято подражать нарядам баб-яг и передавать из поколения в поколение ткани с вышивкой, чтобы заворачивать в них как новорожденных младенцев, так и покойников. И здесь, и в Варягии рассказывали бесчисленное множество сказок об этих ведьмах и деревянной резьбе, украшающей их избушки. Говорили, что их носы дорастают порой до самого чердака, а пальцы заканчиваются вороньими когтями. Если бабам-ягам того хотелось, так все наверняка и было. Они, как и все ведьмы, сами решали, как им выглядеть. Представшая в то раннее утро перед Джекобом выглядела на свои годы: древнее леса, в котором обитала, древнее избушки, где явно прожила уже много веков. Лицо ее было изборождено морщинами, как бревна избушки – трещинами, волосы походили цветом на поднимавшийся из трубы дым, а глаза такие красные, как дикий мак по ту сторону изгороди с черепами.