– Смотри-ка, с чем ко мне пожаловал. – Старуха щелкнула тощими пальцами, и серебро с кожи Джекоба поднялось в воздух легким туманом, словно испарялся пот. – Я-то думала, изловили их всех… Сидят в темницах под корой древесной, немы-слепы, листвой задушены, скованы корнями резвые ноги… – Она пустила серебро кружиться в воздухе, пока оно не осело на черепах. – Никак один сбежал и теперь он твой враг? Плохо дело. Даже мне с ними не потягаться.
Джекоб приблизился к изгороди, но остановился в шаге от нее. За ней не существовало ни времени, ни воспоминаний. Говорили, что время бабы-яги едят, как хлеб.
– Я им не выдам, что ты мне помогла. И принес тебе кое-что очень ценное в обмен на один из твоих рушников.
Все ведьмы любят, когда с ними сразу переходят к делу. Судя по улыбке, в которой расплылось сухощавое лицо, не была исключением и Баба-яга.
– А, уговариваться будем. Так что же не зайдешь?
– Ты знаешь почему.
Улыбка заполнила каждую ее морщинку.
– Жаль, – промурлыкала она. – Твое лицо прекрасно смотрелось бы над моей дверью.
Среди резных цветов и птиц на наличнике Джекоб насчитал не меньше дюжины лиц. Одно из них даже показалось ему знакомым: уж больно напоминало одного охотника за сокровищами, жадного глупца, развлекавшегося тем, что кормил свою овчарку гномами. Что он пытался стащить у яги? Одно из ее волшебных яиц? Курицу, что их несет, или то самое тканое колдовство, за которым пришел Джекоб?
Старуха взмахнула тощей, как веретено, рукой, и от деревянной стены отделилась одна из резных птиц – ворон, чьи перья почернели в полете. Птица впилась когтями в голову Джекоба и принялась постукивать по ней клювом, словно выманивая его мысли. Ощущение было не из приятных. Затем ворон, перелетев на плечо своей хозяйки, уткнулся кончиком клюва ей в ухо. Его карканье напоминало шепот старика.
– Смотри-ка! Мой рушник тебе нужен не для себя?
Деревья вокруг избушки потрясенно зашелестели, словно не часто им приходилось видеть такое бескорыстие.
– Для моей подруги, – подтвердил Джекоб.
Тут Баба-яга сощурилась, словно хотела получше разглядеть его:
– Тогда показывай, что мне принес.
Ее алые глаза жадно вспыхнули, когда Джекоб вытащил из рюкзака лисье платье.
– О… – прошептала яга, – это платье даже моего не хуже. Перегнувшись через изгородь, старуха нетерпеливо протянула к платью руку.
– Странный дух от тебя, – сказала она. – Будто издалека пришел.
– Издалека, издалека… – Джекоб отпрянул от изгороди, подальше от протянутой руки. – Тебе известно, что случится, если заберешь его силой.
– Ты прав, было бы очень жаль. Я мигом.
Развернувшись, Баба-яга направилась к дому и исчезла в нем, что-то напевая себе под нос. На этот раз старуха воспользовалась дверью.
Она не показывалась целую вечность.
И все это время с крыши на Джекоба таращился ворон.
Наконец его хозяйка вновь появилась в дверях с тканью, расшитой еще искуснее, чем платье.
– Мой рушник тебя вдобавок и от врагов спрячет. Знал об этом? – спросила она, уже стоя у изгороди. – Даже от тех, кого феи заточили в деревья. Он застит им всем глаза.
Правой рукой Джекоб схватил рушник, левой протягивая через забор меховое платье. Чтобы в последнюю секунду не отдернуть руку, пришлось вызвать в памяти серебряное лицо Лиски. Но когда Баба-яга захромала к избушке с меховым платьем под мышкой, Джекобу почудилось, будто он продал Лискину душу. У него не было другого выхода. Он повторял это снова и снова, когда по собственным следам возвращался к поляне, где ждали Ханута и Сильвен. Казалось, прошла не одна сотня лет, прежде чем он наконец различил за деревьями свет костра.
28Краски Бабы-яги
Лиска так и лежала, запертая в своем застывшем теле, будто никогда не двигалась. Ханута уже разрезал ее посеребренную одежду, чтобы огонь лучше согревал ее, и укрыл старым одеялом, без которого и раньше не отправлялся ни в одно путешествие, – дар былой любви, как подозревал Джекоб.
– Ну давай же, отвернись! – велел Ханута Сильвену, перед тем как Джекоб начал оборачивать серебряное тело Лиски рушником Бабы-яги. Сильвен молча повиновался. В глазах у него стояли слезы, и даже ругательства у него закончились.
Пожалуйста, помоги! Джекоб и сам не знал, кого просит. Он не верил ни в одного из духов или богов, к которым обращались с мольбами по обе стороны зеркала, но Лиска-то верила. Он погладил ее отвердевшие волосы.
Пожалуйста, помоги!
И да, она пристрелит его, если узнает, чем он расплатился за эту ткань. Или того хуже – она никогда больше на него не взглянет.
Ханута опустился на колени рядом с Джекобом.
– Если только она очнется… – Он прокашлялся, как будто это «если» застряло у него костью в горле. – Я имею в виду… на вас двоих чертовски жалко смотреть, хватит уже притворяться друг перед другом. Проклятье. Да тот же Людовик Ренсман с его безбородым девчачьим лицом держится смелее, чем ты.
– При чем здесь смелость? – раздраженно отозвался Джекоб. – У меня есть на это причины. Мы друзья, разве этого мало? Подумай лучше о своих делах. Я ведь не говорю тебе, что стоит сделать предложение той актрисе, вместо того чтобы выкалывать на груди ее портрет.
– Я много раз делал. Но она не соглашалась. – Ханута провел ладонью по безобразному лицу.
И все же ее фотография до сих пор стояла в комнате Хануты. Элеонора Данстид… Как актриса она не особо блистала – Джекоб как-то видел ее на сцене в Альбионе, – но поклонников имела целую армию.
На лбу у Лиски, словно вышивка в серебре, проступили узоры Бабы-яги.
Она найдет себе другого. В крайнем случае он сам найдет, за нее. Другого… Можно подумать, Джекоб, одна мысль об этом не сводит тебя с ума. И все-таки мысленно говорить с ней было приятно, будто она могла ему ответить, нахмурившись, как делала, когда на него сердилась.
Если только она очнется… она должна очнуться.
– Вы просто созданы друг для друга, вот и Сильвен так говорит! – Когда на Альберта Хануту нападало желание поболтать, легче было золотому ворону запретить каркать.
– Забудь! Это невозможно.
Джекобу не хотелось рассказывать ни о назначенной Игроком цене, ни о том, что они с Лиской из-за этого поссорились.
– А-а, я вижу, Джекоб Бесшабашный опять строит из себя загадочную личность! – Ханута обиженно замолчал и ушел к Сильвену, в полном унынии сидевшему под деревом.
Час проходил за часом, а вышивки Бабы-яги пели и плясали на серебре эльфа. Цветы, деревья, горы, звезды и луны… Джекоб потерялся в этих образах, пока его не заставил поднять глаза какой-то вздох. Губы Лиски приоткрылись, словно лепестки цветка навстречу росе.
Джекоб позвал Хануту, и старик так поспешно бросился к Лисе, что едва не запутался в собственных ногах. С недоверчивым видом за ним последовал и Сильвен.
Ханута влил в рот Лисе зелье Альмы. Глазам не верилось, как бережно он проделал это единственной рукой.
Джекоб встал. Тело по-прежнему казалось неловким и тяжелым, словно чужим. Он взглянул на кроны деревьев. Темнело – лучшее время для того, чтобы навестить ведьму, что на Западе, что на Востоке. Они редко бывают дома, когда на небе луна.
– Соврите ей что-нибудь, когда очнется, – сказал он Хануте. – Скажите, что ищу след Уилла, что угодно, только не пускайте за мной.
Ханута тяжело поднялся на ноги.
– Ты не сможешь вернуть платье! – Старик слишком хорошо знал Джекоба. – Это самоубийство! Лиса переживет!
Нет, не переживет. Он отдал Лискину душу в чужие руки. Как же ей жить без нее?
29Забытая бабочка
Река оказалась до того широкой, что при виде ее Неррона едва не стошнило. От колес кареты во влажном прибрежном иле протянулись глубокие борозды, а затем их след терялся в водах реки. Бесстрашие Кмена нагляднее всего доказывал выбор им возлюбленной: воды гоилы боялись больше всего на свете, а он спал с женщиной, порожденной водой.
Фея оставила после себя не только следы колес в прибрежном иле и обрывки сплетенной мотыльками сети в молодых ивах. Берег на мили вокруг покрывали трупы, тела мужчин с порезанной кожей и изуродованными лицами, словно размозженными чудовищным градом. С неба выпали немалой цены градины… Наклонившись над одним мертвецом, Неррон подобрал в его влажных волосах несколько алмазов.
– Ты все еще хочешь, чтобы я проводил тебя к Фее?
Уилл взглянул на мертвецов и кивнул. Быть может, это зрелище напомнило ему бойню в соборе. Поговаривали, будто мотыльки Феи умертвили тогда больше трехсот человек. Неррон незаметно огляделся, но их конвоиров было не видно, хотя это не означало, что их тут нет. Бастард не сомневался: Уилл до сих пор не подозревает об их существовании. Ему самому Семнадцатый, напротив, постоянно доставлял сомнительное удовольствие, не упуская случая, показаться на глаза. Семнадцатый считал, что они продвигаются слишком медленно. На взгляд зеркального существа, Неррон с Уиллом слишком много спят и едят – у него таких потребностей, видимо, не возникало. Фея же ехала быстро. Они ни на дюйм не наверстали отставание, и Неррон и без зеркалолицего понимал, что дело идет туго.
Бастарда так и подмывало расспросить Уилла о создателе Семнадцатого. Он готов был поспорить на свою кожу в прожилках, что Щенок уже встречался с ним и едет сейчас по его поручению. Но Семнадцатому такие вопросы явно не понравились бы, а Неррон не горел желанием закончить жизнь, как та посеребренная муха. И вот, изображая перед зеркальцами покорность, Неррон двигался по следам кареты и рисовал в своем воображении, как переплавит Семнадцатого с Шестнадцатой в стаканы и будет пить из них гоильский шнапс. Вчера молокосос прервал полет его фантазии, спросив, верит ли он в настоящую любовь. «Что творит с тобой по ночам эта стеклянная девица?» – захотелось Неррону спросить в ответ. Может, каждую ночь она навевает тебе сны о какой-нибудь другой красавице – со всеми-то ее лицами?