Уже светало (летом в Москве ночи короткие), когда Джекоб наконец сдался и натянул на себя старую одежду. Прислуга Барятинского выстирала и залатала ее, но смотреться пристойнее одежда от этого не стала. Хотя жилет ему подарила бывшая императрица Аустрии. Лиска вечно подтрунивала над его слабостью к хорошим портным, а он всякий раз оправдывался тем, что во всем виноват только ее мир: здесь постоянно возникает ощущение, будто играешь в игру с переодеванием, – хотя понимал, что дело не только в этом.
Теперь карточка выпала из жилета.
Вижу, у тебя появился соперник. Этого следовало ожидать, не так ли?
Ревность. Ну конечно. Эльф выбрал самый верный способ помутить разум. Нужно было последовать совету Красной и закопать карточку?
Похоже, ей уже в тягость твои бесконечные странствия, Джекоб. Но ты скорее станешь слушать бывших любовниц, чем наконец думать только о ней. Брат, Фея, Клара – тебе всегда важнее кто угодно. Ты сам виноват, что она не сводит глаз с Борзого.
Каждое слово отравляло, как яд. И бесполезно было напоминать себе, кто это написал.
Во дворце Барятинского было еще по-утреннему тихо, когда Джекоб выскользнул из своей комнаты. В коридорах слышались разве что приглушенные шаги слуг: они ставили под окнами миски с медом для кикимор и выгоняли вениками маличей, укрывавшихся в доме от ночного холода. За дверью Лиски тоже было еще тихо, и Джекоб не стал ее будить, хотя ему очень хотелось с ней поговорить. Бессонной ночью ему пришла в голову одна идея, но усталый мозг не мог оценить, чего она стоит.
Вообще-то, Джекоб ни в грош не ставил гадалок и прорицателей, не хотел знать ничего о будущем – ни о собственном, ни о будущем других людей. Но московские гадалки на стеклянном шаре, по слухам, могли рассказать и о событиях в настоящем, происходящих в любой точке мира. Может, стоит расспросить их о брате, вместо того чтобы ждать Фею или сообщения от царя? В Москве работали прорицательницы отовсюду: из Моголии, Казахии, Поднебесной, но большинство все же происходило из племени синти или Кочевого народа, как они называли себя за зеркалом. «Своего дома у них нет нигде, а значит, нет его и во времени, – объясняла их дар Альма. – Это пугает оседлые народы, и в то же время те завидуют их свободе». Поэтому и поджигают порой их цветастые кибитки.
Кухню в доме Барятинского Джекоб нашел по запаху свежеиспеченного хлеба. Кухарка, не менее пышнотелая, чем ее барин, увидев забредшего вглубь дома гостя из благородных господ, поначалу до смерти перепугалась, но, придя в себя, поставила самовар, налила ему чая и пододвинула миску каши, посыпанной корицей.
– За скотобойнями, как я слышала, – ответила она на его вопрос, где найти гадалок. – Однако они тебе небылицы станут рассказывать. Правду они говорят только своим.
Тем не менее к ним обращался даже царь и никому не известные путешественники.
Стояло все еще раннее утро, когда Джекоб пустился в путь. На тротуаре возле ворот барятинского особняка спали нищие. На улицах ему встретились лишь несколько офицеров, возвращавшихся с ночной попойки, да дворники, по утрам убиравшие лопатами с мостовых лошадиный помет, оставленный после стоянки дрожек и всадников. Гоила он заметил случайно, мельком увидев у себя за спиной его отражение в витрине одной из лавок. Когда Джекоб обернулся, его преследователь уже исчез, но на следующем углу Джекоб снова краем глаза увидел его – гоила с кожей из лунного камня, как у большинства гоильских шпионов: бледный камень больше всего походил на человеческую кожу.
Джекоб остановился у витрины мастерской скорняка, хотя выставленные там лисьи шубы вызывали у него тошноту. Сначала он собрался просто не обращать на гоила внимания. Что даст Хентцау информация, что Джекоб Бесшабашный ходил к гадалкам? А с другой стороны, если гоил позже выведает там, о ком он спрашивал… Нет.
Он решил поменять направление и какое-то время делал вид, будто бесцельно слоняется по улицам. Гоил свое дело знал, но Джекобу уже не раз приходилось отрываться от преследователей.
На площади, где собирались нищие, и в этот ранний час уже царило оживление. В центре находилась красивейшая церковь Москвы. На ее ступенях и на самой площади стояли и ползали мужчины, женщины и дети, пытавшиеся прожить, взывая к нечистой совести и состраданию сограждан. Некоторые из них смягчали сердца прохожих музыкой, другие демонстрировали шрамы и язвы или печать несчастья на лице. Калеки и прокаженные, ветераны всех войн, какие только вела Варягия… Скопившись на площади, они лишь на первый взгляд казались равными в своей нищете. Иерархия среди московских нищих была такой же строгой, как при царском дворе. Имелись здесь свои князья и крепостные, бунтари и царедворцы. Тела в лохмотьях, через которые переступал Джекоб, были из всех регионов Варягии. Дети и ручные обезьяны хватали Джекоба за ноги, и, незаметно обернувшись, он с удовлетворением увидел, что гоил застыл на месте: к нему протянула изувеченную руку какая-то больная проказой женщина. Джекоб собирался еще больше усложнить ему жизнь.
Он полез в карман и, набрав в руку мелочи, оставшейся после продажи Лискиного кольца, не стал ждать, пока на него обратят внимание верхи нищенского мира, занимавшие пространство между колоннами церкви. Джекобу нужны были их подданные, покрывающие площадь ковром из человеческих тел. Он бросил горсть монет в гущу толпы – и ковер превратился в бурное море. Гоил безнадежно тонул в нем. Джекобу стало почти жаль его: сомнительное удовольствие докладывать Хентцау, что упустил Бесшабашного в толпе попрошаек!
Между заброшенным монастырем и хлевами двух скотобоен… Синти выбрали для стоянки не самое радостное место. И все же зрелище открывалось совсем не печальное. Кибитки и шатры, между которыми щипали траву мохнатые лошади, многоцветием и яркостью могли составить конкуренцию рушнику Бабы-яги. Скрипка и аккордеон разливали в свежем утреннем воздухе жажду странствий… Для кочевого народа музыка была надежным источником дохода. Сам царь завтракал исключительно под скрипку синти.
У одной из кибиток развалился ручной медведь (кольцо в носу говорило о том, что он здесь не по своей воле), между стойками шатров что-то клевали куры, одноглазый кот следил янтарного цвета глазом за ссорой двух собак… Будто в новые времена, которые очевидны даже в Москве, прокралось давно забытое прошлое.
В бороде у человека, которого Бесшабашный спросил о гадалках, кувыркался гном. Человек указал на шатры, стоявшие немного поодаль у стен заброшенного монастыря. Его монахи, по слухам, поклонялись дьяволу. Джекоб запретил себе думать о том, что и тут не обошлось без ольховых эльфов. Карточку Игрока он не доставал с тех пор, как тот подлил масла в огонь его ревности.
Ну пожалуйста! Ты найдешь себе кого-нибудь другого. Он же сам это сказал, так почему же не Борзой? Потому что он недостаточно хорош для нее. Неужели, Джекоб? А кто для нее достаточно хорош?
В первом шатре сидела старуха, такая древняя, что походила на собственную мумию. Увидев Джекоба, она трижды сплюнула и пронзительно выкрикнула беззубым ртом «цепедко», что по-варягски значит «серебро».
Женщина во втором шатре торопливо вернула ему деньги, как только стеклянный шар наполнился черными мотыльками. Означало ли это, что Уилл уже нашел Фею? Ответа на этот вопрос Джекоб не узнал.
В последнем шатре, казалось, никого не было. Джекоб уже собирался уйти, как из-за полога выступила женщина в одеждах, сочетавших в себе детали могольских и анамских одеяний, а на иссиня-черные волосы она набросила легкие и пестрые, как крылья бабочки, покрывала – явно из Прамбанана.
– К нам редко приходят так рано утром. – Она застенчиво улыбнулась, задергивая за Джекобом полог у входа. – Стекло у других лучше видит в темноте.
Ей самой стеклянный шар был не нужен. Третий глаз над переносицей сохранился у некоторых видов нимф, встречался он порой даже у людоедов, однако высокие скулы и почти неприметные веки девушки выдавали в ней дочь бамбуковой женщины.
– Что ты хочешь увидеть? – Она натянула покрывала на лоб так, чтобы они прикрыли лишний глаз. Этот жест она, вероятно, усвоила с детства: считалось, что третий глаз приносит несчастье.
– Я ищу своего брата. Он пропал, и мне бы очень хотелось знать, где он.
Джекоб достал фотографию Уилла. Он так часто ее везде показывал, что она потерлась и измялась. Поэтому, по счастью, уже не очень бросалось в глаза, что она цветная. Фотографии этого мира все еще оставались черно-белыми.
Бамбуковая девушка посмотрела на снимок и вернула его Джекобу. Она зажмурилась, в то время как глаз над переносицей, наоборот, расширился. Джекоб видел это даже сквозь покрывало.
На улице заржала лошадь.
Заплакал чей-то ребенок.
А девушка внезапно стала задыхаться.
– Он… он обманул его… о, он хитрый… пообещал, что он может все исправить.
– Исправить? Что? – Джекоб взял ее за руки, хрупкие, как у ребенка. – Ты видишь, где мой брат? Он один?
Она, содрогаясь, затрясла головой.
– Гоил с ним?
Она его не слышала.
– Они из стекла и серебра, – шептала она, – и совершенно пустые. Несмотря на множество лиц. – Прижав ладонь ко лбу, она озиралась, словно шатер заполнили ее видения. – У него кожа из камня, – продолжала шептать она. – И он убьет ее. Она всегда это знала.
Упав на колени, девушка прижалась лбом к полу. Джекоб опустился рядом, но все равно не мог разобрать, что она бормочет. Этого языка он не знал. Она стала раскачиваться на коленях, как ребенок, и запела какую-то песню без слов. Казалось, она кого-то баюкает.
В шатер вошел мужчина, которого Джекоб видел снаружи – тот жонглировал дупляками.
– Так она будет сидеть еще много часов, – сказал он. – Надеюсь, ты хорошо ей заплатил?
– Конечно, – соврал Джекоб.
Он вышел из шатра. Снаружи двое мужчин, вероятно набирающие новые таланты для какого-нибудь московского театра, показывали отчаянной смелости трюк: шестеро детей, забравшись друг на друга, образовали фигуру дракона, поразительно похожего на настоящего.