Нет, Неррон не забыл. И да, лучше бы эта прогулка поскорее закончилась. Не только из-за коры, пожиравшей их зеркальных стражей.
Бастард дорожил своим каменным сердцем. Он закалял его любой болью, которую причиняла жизнь, любым унижением, любым поражением, предательством, а всего этого находилось предостаточно. Мягкое пятнышко, даже размером с монетку, – это уже слишком много.
Еще одна причина каждый раз, когда Щенок ему улыбался, вспоминать о его старшем брате и мести.
39Ее частичка
В карету крошечным обрывком ночи залетел мотылек.
Как нелепо, что сестра наряжает их в красное. Черный цвет куда больше подходит душам мужчин, во имя любви выбравшим это жалкое существование. Темная задумалась, вспоминая, кем этот был прежде. Их было так много. Они топились в прудах около замков или деревенских озерах из-за нее и ее сестер. Видимо, справедливо, что наконец им самим приходится расплачиваться за ту боль, которую они причиняли другим. Справедливо… Темная сомневалась, что это слово когда-либо прежде приходило ей в голову.
Занятные плоды приносит боль.
Как и любовь.
Почему ей по-прежнему хочется знать, что стало с ребенком? В первое мгновение Фея хотела прогнать мотылька: вдруг он покажет ей его. Несколько раз она тайком навещала дитя, только если кормилица у колыбели спала. Фея осторожно просовывала палец в крохотные кулачки, касалась лба, чтобы он шел по жизни под защитой ее колдовства, и сама страшилась того, какие чувства в ней пробуждал этот ребенок. Все исчезнет, когда она перережет нить, связующую ее с его отцом. Или нет?
Фея обеими руками поймала мотылька, и видения пришли.
Река в окружении крутых, поросших густыми лесами склонов. Здание большое, старое, с белыми оштукатуренными стенами. Фея услышала удары колокола. И детский плач. Она слышала его так явственно, будто ребенок звал ее. Из ворот вышла женщина в черном монашеском облачении. Это монастырь? Амалия ненавидела церкви – не то что мать. Тереза Аустрийская даже в гоильских застенках каждое утро стояла на коленях. С богом, которому поклонялась, она обращалась как с одним из своих слуг. «Смотри, я зажигаю тебе свечи. Защити же меня. Выполни все мои желания. Уничтожь моих врагов». Но почему монастырь? Вероятно, из-за суеверного представления, что феи растворяются, превращаясь в воду, стоит им переступить порог церкви. Неужели Амалия забыла, что она присутствовала на ее свадьбе в соборе?
В здании было много окон, но мотылек дал ей заглянуть в то, за которым раздавался плач. И вот он, ребенок – едва виден в руках юной монахини, запеленутый во множество слоев бледно-голубой ткани и белых кружев. Но в черную рясу вцепилась крохотная ручка цвета приглушенно-красного лунного камня.
До рассвета оставалось еще несколько часов, но Темная велела Хитире остановиться. Ей не нравилось испытывать это чувство – облегчение, будто она нашла частичку самой себя.
Она вышла из кареты. Окружавшая ее местность даже ночью разительно отличалась от поросшего лесом берега реки, который она только что видела. Лотарингия? Нет. Там монастыри выглядят иначе.
Она все еще держала мотылька в ладонях. Что делать? Она обязана защитить ребенка, даже если ее пугают те чувства, которые он в ней пробуждает.
Наконец она отпустила мотылька.
И наказала ему разыскать Кмена и принести ему те же видения, какие показал ей. Он любит сына. Очень любит. Он его найдет.
Ночь выдалась светлая от лунного сияния. Обе луны были такими большими, будто вот-вот спустятся на землю. Доннерсмарк поднял глаза к ним. «Он становится сильнее, – молил его взгляд, встретившись со взглядом Феи. – Защити меня, пожалуйста!» Но ей давно следовало бы защитить и ребенка, который жил только благодаря ей. А она вместо этого все сидела в стеклянной клетке, вздыхая о потерянной любви.
Стоит ли сказать Доннерсмарку, что в этой борьбе не поможет ни его опыт солдата, ни то, что он знает о самом себе и о мире? Возможно, он и сам это уже понимает. Страх казался на его лице таким же чужеродным, как то, что шевелилось у него внутри.
Фея, подойдя к его лошади, взялась за поводья и заглянула ему в глаза.
– Чего именно ты боишься? – спросила она. – Что он заставляет тебя забыть, кто ты есть? И что? Посмотри только, о чем ты вспоминаешь. В основном о боли, тяготах, тревоге. Он не отнимет у тебя ни радости, ни любви, ни силы. Он не даст тебе забыть, что нужно есть, спать и дышать. Пусть он ничего не знает ни о прошлом, ни о будущем, но может, это и хорошо? Зато, вот увидишь, он намного больше смыслит в настоящем.
Доннерсмарк не понимал, о чем она говорит, но скоро поймет.
– Не оставляй его, – велела Фея Хитире. По ее опыту, мертвые разбираются в этом мире лучше живых.
Доннерсмарк смотрел, как она уходит в ночь. Ей нужно было остаться одной, чтобы восстановить силу, которой все от нее ждут. Раскинувшиеся перед ней широкие просторы, казалось, ничего не знали о времени. Даже Темной Фее это дарило ощущение молодости, и она позволила себе расти, пока не ощутила в волосах облака. Слишком долго она принижала себя, чтобы стать в их мире своей.
40Он не единственный
Гоил прятался за афишной тумбой на другой стороне улицы. Джекоб уже предупредил, что Хентцау установил за ними слежку, но шпион, видимо, сменился. У этого кожа была из бледно-желтого цитрина.
Лиска не спросила Джекоба, как он оторвался от филера – они это делали самыми разными способами, – но, пока она ждала, когда привратники откроют ворота, за спиной у нее внезапно возник Сильвен.
– Я пойду с тобой, – шепнул он ей на ухо. – Вон из-за этого.
И далеко не украдкой показал в сторону гоила. Сильвен ничего не делал украдкой, даже если старался. Лиску трогало, что он вбил себе в голову, будто должен ее защищать, но она плохо представляла себе, как относиться к такой заботе. Она не привыкла, чтобы ее опекали. Даже Джекоб редко это делал: знал, что она прекрасно умеет позаботиться о себе сама и очень злится, когда в этом сомневаются.
– Сильвен, – сказала Лиска, – я уже взрослая, и мне не нужен папа. – «А тот, что нужен, давно умер», – мысленно добавила она.
Сильвен смущенно почесал подбородок, всегда казавшийся небритым. Не проходило и часа, после того как он тщательно скреб кожу бритвой, а там уже пробивалась темная щетина, да и курчавые волосы, и даже брови у Сильвена росли густо, как у фавна. Если подумать, он с его мягкими губами и карими глазами и впрямь походил на фавна. Впечатление усиливали слегка заостренные уши, не говоря уже о почти неутолимом желании вкусно поесть и хорошо выпить. В Сильвене причудливым образом соединялись сила и ранимость, взрослый мужчина и неотесанный мальчишка. Иногда Лиске казалось, что у всех мужчин мечты и желания девятилетнего ребенка – по крайней мере у тех, кто ей нравился.
– Прости, это все твои рыжие волосы. – Сильвен бросил мрачный взгляд на другую сторону улицы, что должно было, по-видимому, послужить предостережением гоилу. – Они напоминают мне о дочке. Об одной из них, у меня их три. Tabarnak, разве я не рассказывал? – Он проводил глазами дрожки, словно хотел умчаться прочь от собственных мыслей. Было видно, что ему что-то нужно.
Привратник сердито посмотрел на нее, когда она остановилась перед открытыми воротами.
– Что-то еще, Сильвен?
Он разглядывал костяшки пальцев правой руки.
– Не знаю, как и сказать… Ты и Джекоб… вы ведь разбираетесь во всех этих волшебных штуковинах. Ты, случайно, не знаешь, есть ли такая, чтобы вернуть потерянную любовь?
Он старался говорить с обычной беспечностью, но Лиска услышала за его словами тоску, надежду, печаль прошлых дней. Она бы с радостью сказала «да», но такого волшебства не знала.
– Спроси лучше Хануту, – посоветовала Лиска. – Он знает больше волшебных сокровищ, чем мы с Джекобом вместе.
Но Сильвен решительно покачал головой:
– Нет. Мне стыдно. Альберт меня высмеет.
– Не говори ерунду! В вопросах любви Альберт Ханута гораздо сентиментальнее, чем ты думаешь. Кто знает, может, он немедленно отправится на поиски. Спроси!
Сильвен с сомнением поднял глаза на окно Хануты. Он так и остался стоять даже после того, как привратник закрыл ворота за Лиской. «Какая-то волшебная штуковина, чтобы вернуть потерянную любовь…» Переходя улицу, Лиска гадала, что за любовь потерял Сильвен. И каково это – больше не ощущать ее в себе? Лиска так давно уже ощущала в себе любовь – и все к одному и тому же человеку…
Она оторвалась от гоила, превратившись за киоском цветочницы в лисицу. Прежде чем он успел сообразить, что женщина, за которой он следил, сменила обличье, лисица уже была такова.
Церковь, возле которой ее ждал Орландо, казалась очень скромной по сравнению с раззолоченными соборами, окружавшими царский дворец. Да и сам Борзой в сером костюме выглядел куда скромнее и безобиднее, чем в черном фраке. Но его выдавал взгляд, которым он окинул Лиску. Она так и слышала, как он отчитывается о том, что видят глаза: Платье пошито у лотарингского портного, недешевое, но изрядно поношенное… волосы рыжие от природы… два кольца, одно предположительно магическое… в рукаве куртки спрятан нож.
Борзой ей по-прежнему нравился. Возможно, в сером – даже еще чуть больше.
Церковь была деревянной, как и многие из тех, что попадались им на пути в Москву. На колокольню пришлось карабкаться по бесконечным ступеням, но открывавшийся сверху вид того стоил. Лиску окружали московские крыши – пейзаж из черепицы, башен и вырезанных из камня сказочных существ, но Орландо привел ее сюда не ради этой панорамы.
На балюстраде колокольни пристроился орел, двуглавый, как и на гербе Варягии, а на спине у него сидел бо́льший, варягский дупляк. Кроме шляпки и крохотного замшевого сюртучка, от аустрийских дупляков его отличал лишь цвет волос. Больший носил на шее золотой зуб и требовал в качестве оплаты за сведения один альбионский талер. Орландо еще не успел перевести Лиске слова маленького шпиона, а она по его лицу уже поняла, что за свои деньги получил он не много – те же самые сплетни: Фея направляется в Москву в обличье черной лошади, она уже здесь и впорхнула в Кремль мотыльком, она в царском дворце и наколдовывает там армию из медведей…