В первой клетке оказалась заперта птица с лицом и грудью женщины. Ее бледно-голубое оперение утратило блеск уже явно много десятилетий назад – Сирин, птица горя и печали. Историй о Сирине в Варягии больше, чем у нее самой перьев. Ее отловил один из предков нынешнего царя, чтобы лично искоренить горе. Но неделю спустя сестру Сирин Алконост, называемую также птицей радости, обнаружили мертвой в лесу, где обитали они обе. Найденное в ее мертвом теле яйцо хранилось в соседнем зале. Все цари однажды да пробовали вывести из него птенца, но, что бы ни скрывалось в яйце, оно либо умерло, как сама птица радости, либо еще ожидало под голубой скорлупой своего часа.
Мимо клетки Сирин пробежали борзые, и птица отчаянно захлопала крыльями. Золотые стержни перьев задели железные прутья, и те зазвенели, как колокольчики, а Сирин издала такой пронзительный крик, что уши заткнул даже волколак, – с губ женщины крик сорвался птичий. Людмила погасила фонарь, чтобы охранники не увидели света, если крик привлечет их внимание к окнам, но никто так и не появился. Слышалось только, как когти Сирин скребут по насесту: туда-сюда, туда-сюда – и так уже более сотни лет.
Людмила снова зажгла фонарь, и, когда свет выхватил из мрака следующего узника, Джекоб забыл и об укушенной руке, и об усиливающемся головокружении. Эта клетка размером чуть ли не с вагон поезда была все же слишком тесной для скорчившегося в ней существа. Говорили, что последние драконы, перед тем как их полностью истребили, спаривались с другими животными. У существа с туловищем дракона головы на двух длинных чешуйчатых шеях напоминали головы гигантских горных козлов, водившихся кое-где в горах Варягии. Кем бы ни были предки этого чешуйчатого существа, в плену оно страдало не меньше, чем птица горя и печали. И все-таки сердце Джекоба забилось сильнее. Драконы… Он по-прежнему лелеял мечту однажды встретить за зеркалом одного из них. Это существо, что неотрывно смотрело на него потухшими глазами, походило на его мечту так же мало, как осел на лошадь, и все же это давало надежду.
У следующих клеток стены были железными, и увидеть заключенных позволял лишь глазок в двери. В таких обычно запирали ведьм и колдунов. Первая оказалась пустой, в следующей на ржавом полу спали двое мужчин.
Брюнель выглядел невредимым, зато Орландо досталось основательно.
Замок не поддавался, и Ахматова вдавила железную дверь локтем – у карликов женщины не слабее мужчин. Сокольский помог ей отогнуть металл. Орландо с трудом встал на колени, зато Брюнель прополз в отверстие с таким проворством, словно не первый раз сбегал из тюремной камеры. Увидев Джекоба, он оторопело вытаращился на него, даже забыв распрямиться. Странно. Джекоб не ожидал, что Брюнель его помнит. Должно быть, офицер, представивший их друг другу в Голдсмуте, долго пел ему дифирамбы.
Орландо, плохо держась на ногах, лишь молча кивнул ему. Непохоже, что у него оставались силы на что-то большее. Человеку-волку пришлось подставить ему плечо. Остальные клетки они только приоткрыли, чтобы успеть добраться до окна, прежде чем узники поймут, что свободны. Набрасывая на плечи «кожу ночи», они слышали, как те скребутся и хлопают крыльями у них за спиной. Людмила достала еще два клубка для Орландо и Брюнеля.
Борзого для верности обвязали канатом – он слишком ослабел, чтобы спускаться самостоятельно. Людмила явно задавалась вопросом, не назвал ли он палачам ее имя. В районе парка небо над домами побагровело, и Джекоб тревожился: вдруг вместе с павильоном Ханута пустил на воздух и себя.
Волколак уже стоял внизу, когда один из охранников заметил канат. Солдат сделал всего пару шагов, однако успел выстрелить, прежде чем его погреб под собой волк. Когда подоспели другие охранники, Джекоб уже достал пистолет, но благодаря птице Сирин стрелять не пришлось. Охранники в страхе съежились на земле, когда она с негодующими криками взвилась из окна в небо. Джекоб уже спрыгивал со стены на улицу, и в эту минуту следом за ней вылетел Серый Волк. Охранники, задрав голову, таращились на него, как зачарованные дети, не помня, где они и зачем на них форма. Над ними среди звезд кружили сказки, на которых они выросли.
Повозка мусорщика ждала, как и было условлено, за кунсткамерой. «Кожа ночи» тем временем стала прозрачной, как паутина, из которой ее сделали, и они сняли ее, прежде чем сесть в повозку. Несмотря на исходившую от их примитивного транспортного средства вонь, Брюнель вскарабкался туда так же торопливо, как выползал из камеры. Зная об изобретениях этого человека, Джекоб представлял его себе более мужественным. Хотя, с другой стороны, трусость наверняка отлично мотивирует создавать оружие и бронированные стены.
Орландо и Сокольский тоже уже сидели в повозке, когда через стену кунсткамеры перемахнул огромный полупрозрачный волк – так легко, словно на него не действовало земное притяжение. Оборотень принимал человеческий облик медленнее, чем Лиска. С лица шерсть сошла, только когда он пересек улицу. Волколак хромал, однако кровь на его руках явно была не только его. Один из охранников, отвлекшись от волшебства в небе, прицелился в оборотня сквозь решетку ворот. Застрелив охранника, Людмила спокойно вернула пистолет в карман, как человек, который уже не раз убивал. Утром Молотов расспрашивал одного из охранников о здоровье больной сестры. Все они были не старше Уилла. Джекобу тоже слишком часто приходилось убивать, но радовало, что от этого его по-прежнему с души воротит.
Он уже ощущал яд мушек-болиголовок во всем теле. Волколак поймал его, когда у него подогнулись колени. Он хотел показать им укус на руке, чтобы объяснить, что происходит, но сил не оказалось даже для этого. Джекоба затащили в провонявшую мусором повозку, и последним, что он увидел, было испуганное лицо Брюнеля.
51Сказка
Семнадцатый поносил дождь последними словами, как злейшего врага. Он глубоко вонзал серебряные пальцы в стволы деревьев – пусть платят за то, что с ним сотворило проклятие фей. А еще он постоянно ссорился с Шестнадцатой. Семнадцатому не нравилось, что она больше не прячется от Уилла. Лучше бы спасибо ей сказал!
Щенок все неугомоннее следовал за Феей, и Неррон не сомневался, что причиной тому Шестнадцатая. Уилл постоянно искал ее взглядом. Неррон воображал, как она превращает Щенка поцелуем в серебряную статую, хотя мысль о том, чтобы переплавить своих зеркальных сторожей в серебряные ночные горшки, нравилась ему куда больше.
Нефрит.
Всему виной нефрит.
Неррон понимал, что по-прежнему трепещет, видя его, хотя нефритовый гоил, о котором он мечтал ребенком, мало походил на простодушного юнца, который скакал перед ним. Его нефритовый гоил топил Ониксов в водах их подземного озера так, как они поступали со своими незаконнорожденными детьми. Ребенком Неррон с таким самозабвением предавался этим мечтам, что искал полоски нефрита на своем лице. Какие же все-таки дети сентиментальные дурачки! Жизнь быстро выбила у него из головы эти мечты. Она научила его презирать собственную кожу и сердце, не доверять историям с хорошим концом и героям, спасавшим его или мир. Но теперь, с тех пор как он увидел нефрит, в нем говорили ровно те исполненные благоговения иллюзии. Как жаль, что в этой забытой гоильскими богами стране нет ведьм-деткоежек: они изгнали бы их из него одной чашей крови!
Когда остановились напоить лошадей – единственная причина, по которой они еще делали остановки, – Неррон не в первый раз увидел, как Щенок достает из бездонного кисета арбалет. Он натягивал стеклянную тетиву так непринужденно, словно обладал силищей людоеда. Неррон гадал, в чем тут дело – в нефрите или в том, что волшебное оружие действует по собственной воле. Щенок прицелился в дерево – и попал. Похоже, арбалету действительно хорошо в его руках.
Словно его сделали специально для него.
Проклятье.
Лошадь Неррона подняла мокрую морду от воды – услышала, как он осыпает себя всеми мыслимыми и немыслимыми ругательствами, какие только кричали вслед бастардам на земле и под ней.
Послание для Феи…
А он еще называл Щенка простачком!
Неррон огляделся. Хотя к черту! Пусть себе зеркальцы знают, что он видит их насквозь. И без того стыдно, сколько времени ему потребовалось, чтобы все понять. Он потянул лошадь от воды.
Щенок вырезал из ствола засевшую там стрелу.
– Ты должен ее убить, так? – Неррон схватил его за плечо и прижал к дереву. – Все ложь, дело вовсе не в нефрите.
Глаза Уилла покрылись золотыми пятнами.
Неррон схватил руку, которой тот сжимал стрелу:
– Полагаю, для арбалета ее бессмертие не проблема. Но ты что, забыл казаков? Даже если ты успеешь пристрелить ее прежде, чем она убьет тебя, – что, если она заберет с собой нефрит?
Щенок вырвался:
– Надеюсь, она его заберет.
– Что?! Да нефрит – это лучшее, что было у тебя в жизни. – Неррону хотелось расквасить это мягкокожее лицо, чтобы вернулся камень, но тут появились они. Его стеклянные сторожевые псы. Выглядели они неважно. Кора нарастала быстрее, чем они успевали ее соскрести.
– Оставь его.
Шестнадцатая. Шестнадцатью десять лиц, и все как одно одержимы Щенком. Интересно, ей нравится нефрит? Или девушке больше по вкусу мягкая человеческая плоть?
Щенок тоже пожирал ее глазами. Да ешь на здоровье!
Семнадцатый шагнул к гоилу. На коже у него запеклась его похожая на бесцветный мазут кровь (если это действительно кровь). Перестарался, отдирая кору.
– Проваливай, каменнокожий! Ты ведь сам сказал, что он найдет Фею и без тебя. Ты ему больше не нужен.
Да неужели? Щенок никогда еще не нуждался в нем так, как сейчас! Он все еще стоял со стрелой в руке. Арбалет здорово посеребрил ему мозги. Арбалет и Шестнадцатая.
– В самом деле? А кто не допустил, чтобы его пожрало воронье? – Неррон так близко подступил к Семнадцатому, что видел в его глазах свое отражение. – Погоди, дай подумать… По-моему, я! И никуда я не уйду. У нас уговор.