Неррон пытался понять, отчего у Семнадцатого такая свирепая улыбка: такую он украл или свирепости добавляло серебро?
– Ах да! Зеркала. Поверь, лучше тебе их не видеть. Как и тех, кто ожидает за ними. – Человеческий облик сидел сейчас на Семнадцатом криво, как плохо закрепленная маска.
– Мы же тебя еще не убили, каменнокожий. Считай, что в расчете. – Шестнадцатая встала рядом с братом, чтобы придать его угрозе больше убедительности. – Разве ты нашел Фею? Нет. За что же ты требуешь вознаграждения?
Грязное зеркальное отродье.
Бастарду донельзя надоело быть обманутым. Лгать, мошенничать, обирать. Если кому-то и позволено это делать, то только ему.
– Я найду ее! – сказал он. – А уговор есть уговор.
На пальцах Шестнадцатой проклюнулись стеклянные шипы.
Вали отсюда, Неррон, пока ноги не покрылись серебром!
Но он не мог. Не на шутку разозлился. Проклятый гнев! И гордость. Ее часто втаптывали в грязь. Слишком часто.
Шестнадцатая с радостью предвкушала, как превратит его в глыбу металла. Это было видно по ее лицу. Она была одержима этим желанием почти так же, как Щенком. Серебряный гоил. Вероятно, ты будешь первым, Неррон. Не сказать чтобы он жаждал именно такой славы.
– Какой же ты урод… – Шестнадцатая не сводила с него зеркальных глаз, словно хотела, чтобы он увидел в них доказательство. – Как и весь этот мир. Надеюсь, они сделают его красивее, когда вернутся.
Она прижала ладонь к груди Неррона, у самого сердца. Проклятье, как же это больно! Он оттолкнул ее, но она схватила его за руку, и на коже у него проступили серебряные оспины.
– Что ты делаешь? Отпусти его. – Щенок дернул ее за плечо.
Она посмотрела на него, как ребенок, которого отругали. А Семнадцатый вытаращился на руку Неррона – похоже, поразился, что она не превратилась в металл. Это кожа гоила, зеркальное отродье!
Стоя рядом с лошадью, Неррон не поворачивался к ним спиной.
«Да исчезни, исчезни, каменнокожий, – насмехался взгляд Семнадцатого. – Пока я не посеребрил тебя основательнее, чем сестра. И молокосос не защитит тебя».
Не защитит. Но он попытался.
А дождь будет лить и дальше, и однажды Бастард скормит их костру.
Не спуская с них глаз, он вскочил в седло. Щенок не пытался его остановить, однако, когда Неррон оглянулся, тот все еще смотрел ему вслед.
Вскоре они вновь отправились в путь, и, как только скрылись из виду, Неррон двинулся за ними. Щенок оставлял четкий след.
Да, он попытался его защитить. Но при этом позволил своим ангелам-хранителям прогнать Бастарда, словно бродячую собаку. Он вспомнит об этом, когда нефрит опять заставит его расчувствоваться.
52Забытье
Почему он думал, что все произойдет ночью?
Олень явился, когда солнце стояло еще высоко. Фея спала под своей сетью, лошади паслись под деревьями, а облучок пустовал. Днем Хитира предпочитал облик мотылька.
Он этого не допустит. Доннерсмарк твердил эти слова, как мантру, с тех пор, как ушел от деткоежки. Он победит. В конце концов, сражаться он привык. Не впервой ему даже то, что противник засел в нем самом. Любой солдат знаком с животным у себя внутри. Сколько раз по его милости Доннерсмарк, трясясь, валялся на коленях. Изгонял его из себя криком, бежал от него, топтал или топил в чужой крови. И всегда его побеждал. Но то, что он принес с собой из дома Синей Бороды, не оставляло ему времени на крики.
Оно прорвалось с той же силой, с какой когда-то в него вошло. Даже боль была похожей. Казалось, рога, тогда разорвавшие ему грудь, теперь наносят удары изнутри, и, не успев понять, что случилось, Доннерсмарк, запрокинув голову, затрубил на весь лес. И в тот же миг имя его потеряло значение, как и мундир, который он когда-то носил. Он потерся новыми рогами о ствол, соскребая с них кожу, и взглянул на темную сеть, висевшую между деревьями брошенным покровым ночи. Олень, некогда имевший имя, даже забыв все остальное, знал, кто под ней спит. Она оставалась последней нитью, связующей его с тем, кем он был прежде. Исчезая за деревьями, воспоминания о ней он взял с собой.
53Блудный сын
И почему прятаться нужно непременно в квартире, которая находится в подвале? В помещениях под землей Джона до сих пор охватывала паника, и сейчас сдерживать ее удавалось, только вспоминая о железной камере, где он провел последнюю неделю (или две? Время течет так быстро).
Через забранное решеткой окно сюда хоть немного попадал свет, зато в тесных комнатах отвратительно воняло скипидаром и масляными красками. Укрытием им служила мастерская одного иконописца. Не слишком, видно, успешного, если своим требующим света ремеслом он занимался в подвале.
Их освободители опять обсуждали возможные варианты бегства из города. Джон не понимал по-варягски, но в разговоре они то и дело переходили на альбионский, поскольку один из них точно был из Альбиона. И то, что Джон улавливал по этим обрывкам, отнюдь не облегчало дурноты, которую вызывали подвал и скипидар. Очевидно, царь поднял по тревоге весь город, и без специального разрешения полиции невозможно было ни въехать в город, ни покинуть его. В домах проводились обыски, перегораживались улицы…
Его найдут и расстреляют!
Напрасно Джон напоминал себе, что часто так думал, а в результате всегда легко отделывался. Появились обычные симптомы. Одышка, учащенное сердцебиение, потливость. Врач из карликов, которого пригласили для его сокамерника, и не думал скрывать, насколько нелепыми ему кажутся эти жалобы. Как он смеет смотреть на него с таким презрением, гномья чума на его головенку?! Карлики… От них гоилы получали почти все сырье, необходимое для производства разработанного Джоном оружия. Они были основными поставщиками даже в Альбионе. Немало бесконечных часов провел Джон, упорно торгуясь с ними о ценах и сроках доставки. У них было больше шахт и рудников, чем у Альбиона и Лотарингии, вместе взятых, и фактории даже в самых отдаленных колониях. «Богат как карлик» – крылатое выражение в этом мире. И карлики любили указывать на то, что, в отличие от конкурентов человеческого рода, этим богатством обязаны не работорговле. Тем не менее Джон их недолюбливал. И его отношения не изменило даже то, что двое из них приняли участие в его освобождении.
Джону очень льстило, что для первой попытки его освободить Морж рискнул своим лучшим шпионом. В камере Орландо Теннант большую часть времени пролежал без сознания, и все же Джон выяснил, кто он. Каледонский акцент Теннанта только усиливал его ностальгию. Ему хотелось домой.
Домой? Спорное понятие, Джон.
Он украдкой покосился на соломенные матрасы, валявшиеся на запачканном краской полу между деревянными досками и мольбертами. Да, вот он. Еще один пациент, для которого вызвали доктора-карлика. Подумать только, Джон, твой сын! Джекоб пришел в себя и общался с врачом так же нетерпеливо, как в детстве. Джона все время тянуло смотреть на него, но он сдерживался: боялся, что его особый интерес заметит волколак. Оборотня и так, похоже, не особо вдохновляла задача спасать человека, по вине которого Варягия потерпела военное поражение от Альбиона. В этой стране даже предатели остаются патриотами. С другой стороны, люди-волки всегда выглядят так, словно вот-вот тебя сожрут.
Джекоб с трудом держался на ногах, но все-таки попытался встать. Оттолкнул руку, пытавшуюся удержать его на матрасе. Спорил с человеком-волком, не желавшим позволить ему ходить.
Сколько лет прошло… Почему же Джону по-прежнему кажется, будто всего несколько дней назад держал его на руках?
Запасы семян морозного папоротника, которые Джон зашил в подол своей рубашки, были на исходе. Попытки синтезировать искусственную замену оказались безуспешными, но чужое лицо пока избавляло его от необходимости представляться старшему сыну. Да и зачем? Сказать было нечего. Причины, побудившие его бросить мать Джекоба, вряд ли могли служить оправданием: честолюбие, эгоизм, разочарование в глазах Розамунды…
– Брюнель!
Тарелку с борщом ему протягивал хозяин подвала. Возможно, он не добился успеха в своем искусстве, потому что по-прежнему рисовал старых варягских богов. Джон разглядывал прислоненные к стенам картины: Василиса Премудрая, Николай Бессмертный… Нет, он просто плохой художник.
Джон взял тарелку, хотя голодным себя не чувствовал.
Интересно, как получилось, что иконописец прячет у себя шпионов и пленников царя?
Из всей команды спасателей в подвале время от времени показывался только Оборотень. Джекоб все еще спорил с ним. Джон, хватит на него пялиться!
Присутствие блудного сына не позволяло Джону почувствовать облегчение, которое полагалось бы испытывать после освобождения. Еще в Голдсмуте Джон заметил, что с возрастом Джекоб стал походить на него даже больше, чем в детстве. Это его испугало и вместе с тем растрогало. Но в лице старшего сына он видел и черты Розамунды. Не она первая заронила в Джоне сомнения в том, что он вообще способен кого-то любить. Сын, спорящий с оборотнем всего в паре шагов от него, – только к нему он всегда питал достойное так называться чувство.
А сейчас он разве любит его? Едва ли – угрызения совести не оставляли места для любви. К тому же взрослый Джекоб был ему чужим. Джон хотел вернуть того мальчика, что с благоговением ловил каждое слово отца и восхищался всем, что бы тот ни делал. Выросший из этого ребенка мужчина наверняка не удостоит Джона такими чувствами. И все же он жалел, что не нашел в себе мужества открыть сыну, кого тот спас прошлой ночью от расстрела. Ему часто хотелось проявить мужество, но никогда не получалось. Его надо вырабатывать, выбирая трудные пути. Джон же всегда предпочитал легкие. Или побег.
Вот и Джекоб взглянул на него. Что он думает о человеке, называющем себя Изамбардом Брюнелем? Даже вымышленное имя Джон украл у того, кто лучше. Оборотень показал на Теннанта, и Джону почудилось, что Джекоб что-то сказал о брате. Уилл. Истинный сын своей матери, а не его, Джона. Доктор отсыпал Джекобу на ладонь несколько таблеток. В Альбионе лжеведьмы продают одну траву… она стирает воспоминания так же бесследно, как морская волна следы на песке. Проблема только в том, что вместе с памятью уходят и чувства, а любовью к сыну, который сейчас стоит здесь, не узнавая его, Джон все еще дорожил. Потерять ее означало усугубить пустоту, а она и без того слишком часто разверзается в его душе. Не слишком заманчивая мысль.