На следующий день им повстречался юноша с орлом размером почти с его мохнатую лошадь. Юноша рассказал об одном святом человеке, который живет на дереве и позволяет паукам гнездиться в своей одежде.
Нет.
Они по-прежнему ехали вдвоем на одной лошади, и Джекоб почувствовал, что Лиска крепче обхватила его. На секунду они наверняка пожалели об одном и том же: «Нет чтобы задержаться еще на несколько часов в хижине – и никогда бы не встретились с этим мальчишкой».
Он описал им уединенную долину и лес диких яблонь. Они нашли и долину, и лес, но никаких следов шамана не обнаружили. И только когда с одного из деревьев поднялась в небо стая ворон, они разглядели в ветвях лицо, такое загорелое и обветренное, что сливалось с ветками и листвой. Шаман не обращал внимания на оклики Джекоба, но сразу спустился с дерева, увидев Лису. Его одежду сплошь покрывали пауки, будто какая-нибудь Баба-яга украсила ткань живой вышивкой. Он снял у себя с воротника паука с бледно-зелеными лапками, молча посадил его Лиске на ладонь, улыбнулся ей и вновь забрался на дерево. Паук по нити спустился на землю и принялся старательно оплетать паутиной траву.
Прошло довольно много времени, пока Лиска с Джекобом поняли, что это карта.
Переплетаясь, белые нити образовывали горные цепи, русло реки, берега озера. Но внезапно паутина задрожала. Тонкое плетение разорвалось, а Джекоб почувствовал на коже горячий ветер. Такой горячий, что отдавал гневом. И болью.
Нужно было повернуть назад. Не слушать Лиску, а просто повернуть назад.
На этот раз лицо у Шестнадцатой было не Кларино. Она даже не старалась выглядеть как человек. Ее тело отражало Лису, разорванную паутину, траву, дикие яблони, но на стеклянной коже во многих местах образовались щербины, так что изображения разбивались на тысячи граней. Кора покрывала ее полосами, придавая сходство с тигриной шкурой.
Паук попытался сбежать, но Шестнадцатая поймала его и бросила серебряное тельце в разорванную сеть. Джекобу послышался в ветвях жалобный крик, но шаман не показывался. Очень разумно с его стороны.
– Что вы тут делаете? Вам не хватило предупреждения моего брата?
В глазах Шестнадцатой, как в зеркале, Джекоб видел собственный страх. Шестнадцатая указала на Лиску пальцем, походившим на клинок из стекла и серебра.
– Он говорит, ей очень идет серебро. И что ты убрал его с помощью ведьминского колдовства. – Она огляделась вокруг. – Но здесь ведьм нет.
Она улыбнулась.
Джекоб хотел загородить собой Лиску, но та не позволила. Она вытащила нож. Это бесполезно. Все бесполезно.
Шестнадцатая внимательно разглядывала Джекоба, словно сравнивая его лицо с каким-то другим:
– А ты и правда на него не похож.
Ну конечно. Брат.
– Он такой красивый… – продолжала Шестнадцатая. – Даже серебро не могло бы сделать его еще прекраснее.
Джекоб поборол искушение спросить, успели ли они уже украсть и прекрасное лицо Уилла, но, может, Шестнадцатая ответит на другой вопрос:
– У него сейчас человеческая кожа?
Шестнадцатая, похоже, совсем не удивилась:
– Да. Она каменная, только когда он злится.
Джекоб силился понять, что это значит. Брось, Джекоб. Что там писал Данбар? Сырая земля. Вода. Он осмотрелся вокруг. Деревья. Одни деревья.
Шестнадцатая нагнулась и подобрала застывшего паука из его паутины.
– Мой брат теперь их собирает. Насекомых, растения… есть одна мышь, змея… Вот бы весь этот грязный мир стал серебряным!
Она бросила паука в траву.
– Отпусти Лиску, – сказал Джекоб. – Пожалуйста. Игрок злится на меня, а не на нее.
Лиса до боли сжала его руку.
– Он врет, – сказала она Шестнадцатой. – Я превращусь в лисицу и перегрызу тебе горло, прежде чем ты прикоснешься к нему.
Шестнадцатая растопырила пальцы, словно предвкушающая охоту кошка.
– Ты не успеешь, лисья сестра.
Ее лицо приобрело человеческие черты – и вновь слишком хорошо знакомые Джекобу. На него смотрела мать, такая молодая, какой он знал ее только по фотографиям. Увидев ее, он застыл, как посеребренный паук, но Лиска потянула его за собой. Она кричала на него, когда он снова и снова оглядывался на Шестнадцатую, – из-за лица, украденного Игроком, должно быть, давным-давно. Они мчались вниз по склону, через заросли колючего кустарника, мимо деревьев, трава под которыми пахла гнилыми яблоками. Прекрати оборачиваться, Джекоб. Вода и сырая земля…
Шестнадцатая с охотой не торопилась. Она следовала за ними не спеша. Страх жертв явно доставлял ей удовольствие.
Вода. Но их окружали только трава и гниющие листья, и Джекобу хотелось остановиться лишь для того, чтобы в последний раз поцеловать Лиску.
Шестнадцатая ускорила шаг.
Они спотыкались о корни и сухие ветки, поднимали друг друга на ноги. Может, Лиска спаслась бы, поменяв обличье! Забудь, Джекоб! Она без него не сбежит. Он еще крепче сжал ее руку. Парная скульптура из серебра, как романтично. Что явственнее проступит на их застывших лицах – любовь или страх?
Рой комаров он поначалу принял за порождение собственного отчаяния. Пруд. Едва заметный под прелой листвой, плавающей на поверхности солоноватой воды. Джекоб прикрыл собой поскользнувшуюся на прибрежном иле Лиску. Она зашла в воду, а он, зарыв пальцы в ил, швырнул влажную землю в лицо Шестнадцатой. Это было все еще лицо его матери. Стеклянные пальцы лихорадочно стирали ил с родных черт, но там, где налипла земля, кожа уже стала шершавой, как кора.
Пруд был неглубоким: вода едва доходила им до груди, но Шестнадцатая остановилась в шаге от берега. Лица сменяли друг друга, как в калейдоскопе из сотен украденных жизней. Лиска обвила Джекоба руками. Вода была теплой, и прелая листва обволакивала их, словно покрывало. Неужели конец? Здесь, в илистом пруду?
Шестнадцатая смотрела на них, не отрывая глаз, а ноги ее пускали корни. Но вдруг она оглянулась.
Покрытая тиной вода пошла рябью.
Это гость чудесный, ветер поднебесный…[29]
Шестнадцатая улыбнулась, словно ветер прошептал ей что-то на ухо.
– Все кончено, – сказала она. – Твой брат нашел ее.
Несколько секунд казалось, что она все-таки поддастся искушению довести охоту до конца. Но она превратилась в стекло. И исчезла.
67Слабость
Олень поднял из травы голову, не помня, что рога, его гордость, он носил не всегда. Она вернулась, как мелодия, которой очень недоставало музыке вселенной. Однако песня ее звучала слабее, чем обычно.
Олень последовал за ним, тем единственным звуком, хранившим то, что когда-то составляло его сущность. А там стояла она – в покрытом паучьими нитями платье. Только нить у нее в руке была золотой. Олень встал рядом с ней, и Фея зарылась лицом в его шею.
68И все будет так, как должно быть
Цветы и листья, которыми поросла карета, надежно спрятали бы ее от посторонних глаз в любом лесу, здесь же, среди синих гор и желтой травы, они лишь выдавали, что она приехала издалека.
Спешившись, Уилл притаился за мертвым деревом.
Рядом с каретой стоял олень. Рога у него были до того раскидистыми, что Уилл не смог бы их обхватить. Две лошади выискивали в желтой траве те травинки, которые были зелеными, как они сами. Одежды человека, надевавшего на одну из них уздечку, напомнили Уиллу о Шахерезаде и сказках из «Тысячи и одной ночи» – любимой книги его матери. Но Уилл давно уже не мог ответить, что было сказкой – воспоминания о ней или то, что у него перед глазами.
Фея стояла на коленях в траве рядом с каретой. В сумерках ее зеленое платье стало почти таким же черным, как надвигавшаяся ночь. Увидев ее, Уилл потерялся в видениях из прошлого.
Забытые картины: день, когда Хентцау привел его к ней, время, проведенное у нее. И ночь, когда она его отпустила. Все они были такие измученные. Измученные, преданные, половина из них мертвы… Кого он имеет в виду, говоря «они»? Себя и выживших гоилов. Джекоб тоже там был, и Лиска, среди пленных людей. Из-за него. Но тогда он уже не знал, что у него есть брат.
А может, не хотел этого знать.
Околдованный…
Олень посмотрел в его сторону. Что он видит? В сумрачном свете умирающего дня даже Уилл едва различал силуэт Семнадцатого. Шестнадцатую он не видел уже несколько часов.
Уилл достал из-за пазухи бездонный кисет.
Фея встала.
Не смотри на нее, глупец… От этого не уставал предостерегать обучавший его гоил. Хентцау. Да, так его звали.
Уилл стянул с арбалета бездонный кисет, однако руки, казалось, не слушались. «Это все ее колдовство, – нашептывало серебро под пальцами. – Защищайся!» Но что, если гоил прав и она навсегда заберет с собой нефрит? Он с ужасом осознал, что истосковался по камню.
Фея взглянула на него. Как она прекрасна!
Олень хотел загородить ее собой, но один взмах ее руки – и ноги ему оплели побеги, не давая пошевелиться, как бы он ни сопротивлялся, бодая путы рогами.
«Стреляй!» – шепнул ветер. Он донес до Уилла запах. Больничный коридор. Тихая палата. В постели неподвижная Клара. Неподвижная, как принцесса в башне. Умершая, потому что принц не пришел.
Стреляй!
– Опусти арбалет, Щенок!
Когти, впившиеся ему в шею, – очень знакомое ощущение.
– Так ты действительно хочешь вернуть себе мягкую кожу, – прошептал Бастард. – Хотя можешь быть священным камнем!
Неррон ударил его по лицу, выбил из рук арбалет – и вскрикнул. Его схватил за плечи Семнадцатый, воплощение стеклянного гнева, серебряной смерти. Бастард извивался, словно его каменная кожа плавилась под серебряными пальцами, а потом упал на колени и скорчился на земле раненым зверем.
Фея так и не шевельнулась.
Она просто стояла и смотрела на Уилла.
– Стреляй же, чего ждешь? – Семнадцатый требовательно ткнул его в грудь арбалетом. Уилл услышал в его голосе страх.