Доннерсмарк старался не смотреть в глаза горничным, даже если они и привыкли сносить оскорбления от госпожи. Ему очень захотелось спросить: «А как насчет солдат? Они так же глупы, как их мундиры? А фабричные рабочие – как уголь, который они вечно бросают в ненасытные утробы печей?»
Вероятно, Амалия даже не заметила бы этой иронии. Она только что подавила забастовку, послав солдат мужа против бастующих. Без согласия Кмена. Ребенок в лесу. Только с армией за спиной.
– Не думаю, что виновата кормилица, – возразил Доннерсмарк. – Сегодня утром вашего сына не оказалось в колыбели.
Фиалковые глаза расширились. Амалия оттолкнула замершую в ее волосах руку горничной, но по-прежнему смотрела в зеркало, словно силилась прочитать на своем лице, что чувствует.
– Что это значит? Где он?
Доннерсмарк опустил голову. Правду и ничего, кроме правды, какой бы горькой она ни была.
– Мои люди его ищут. Но на колыбели и подушке остались пятна крови, ваше величество.
Одна из горничных зарыдала. Остальные, разинув рот, уставились на Доннерсмарка. А Амалия так и продолжала смотреть на свое отражение в зеркале, пока тишина не сделалась пронзительней крика кормилицы.
– Значит, он мертв.
Она первая произнесла то, о чем думали все.
– Этого мы еще не знаем. Возможно…
– Он мертв! – прервала она Доннерсмарка. – И ты знаешь, кто его убил. Она ревновала меня к ребенку, потому что сама родить не может, но не решалась причинить ему зло, пока Кмен не уехал из города.
Амалия зажала ладонью идеальной красоты рот, и, когда обернулась, фиалковые глаза наполнились слезами.
– Приведи ее ко мне, – вставая, приказала она. – В тронный зал.
Горничные посмотрели на Доннерсмарка со смешанным выражением ужаса и сочувствия. На кухне поговаривали, что Темная Фея варит змей, чтобы придать своей коже мерцание их чешуи. Дворцовые слуги шептались, что человек падает замертво, стоит ей мимоходом задеть подолом платья его обувь. Кучера клялись, что умирают все, на кого падет ее тень, а садовники – что гибельно наступать на след Феи в дворцовом саду, где она гуляла каждую ночь. Однако никто до сих пор не умер.
С чего бы Фее причинять зло ребенку? Он и родился-то только благодаря ей.
– У вашего супруга много врагов. Может быть…
– Это она! Приведи ее! Она убила моего ребенка.
Амалия гневалась совсем не так, как ее мать. В ее гневе не было ни капли здравого смысла.
Доннерсмарк молча склонил голову и развернулся. «Приведи» – легко сказать. С тем же успехом Амалия могла приказать принести ей море. Несколько секунд он размышлял, не взять ли с собой всю дворцовую стражу, чтобы подкрепить приглашение. Но чем больше человек он приведет, тем грандиознее будет провокация – и тем сильнее искушение для Феи продемонстрировать им, как жалка угроза применения силы перед ее чарами. Оба солдата, которые привели к нему кормилицу, явно испугались, когда услышали, что с ним к Фее пойдут только они.
Скверная новость уже разнеслась по дворцу, хотя Доннерсмарк велел запереть кормилицу в ее комнатушке. На лицах у всех придворных, встречавшихся им в коридорах, читался не только страх, но и плохо скрываемое облегчение. У Принца Лунного Камня было ангельское личико, но многим он внушал ужас – как гоилам, так и людям.
Внушал, Лео? Ты уже говоришь о нем в прошедшем времени? Да. Он видел пустую колыбель.
С тех пор как Амалия официально объявила о своей беременности, Темная Фея жила в павильоне, который Кмен велел построить специально для нее в дворцовом саду. Считалось, что так пожелала она сама. Охранять павильон Кмен приставил своих личных гвардейцев. Никто не знал точно, от кого нужно было защищать его возлюбленную: от опьяненных ли страстью мужчин, подпадавших под чары Феи, стоило ей мельком взглянуть на них из окна кареты; от приверженцев ли свергнутой императрицы, каждый день пачкающих стены городских домов призывами вроде «Смерть гоилам!» или «Смерть Фее!»; или от анархистов, пишущих на тех же стенах: «Смерть всем господам!» «Чепуха! Каменный король защищает не Фею! Он защищает от нее своих подданных», – насмехались авторы текстов листовок, которые горожане находили по утрам на скамейках в парке и на железнодорожных платформах. Никто не сомневался, в конце концов, что с помощью магии Темная Фея без труда защитилась бы даже от объединившихся армий Лотарингии и Альбиона.
Приведи ее.
Когда за деревьями показался стеклянный фронтон павильона, Доннерсмарк на мгновение поймал себя на мысли, что не теряет надежды: а вдруг Фея отправилась в одну из тех поездок, откуда часто возвращалась лишь спустя несколько дней. Конюхи шептались, что лошади, везущие ее карету, – заколдованные жабы, а кучер – паук, которому она придала облик человека. Но нет, Темная Фея была дома. Если считала это место домом. Как и любое другое.
Гвардейцы Кмена молча пропустили Доннерсмарка. Два гоила: яшмовый и лунного камня – в отличие от Амалии Фея не требовала, чтобы у ее охранников кожа была такого же цвета, как у Кмена. Но сопровождающим солдатам войти не позволили. Доннерсмарк не протестовал: если Фея захочет его убить, ни один человек не сможет ей помешать. До сих пор он видел ее только издали, одну или рядом с Кменом, на балах, официальных приемах, в последний раз – на празднике в честь рождения принца. Фея пришла без подарка. Ее подарком была кожа, сохранявшая принцу жизнь.
А вот и она.
Ни одного слуги рядом. Ни одной горничной. Только она.
От ее красоты перехватывало дыхание, как от внезапной боли. В Темной Фее не было ничего ребяческого. Она никогда не была ребенком.
Кмен приказал сделать крышу павильона стеклянной. Так пожелала Фея, чтобы деревьям, которые она велела посадить между мраморными плитами пола, хватало света. Саженцам было всего несколько недель, но ветви уже задевали прозрачный потолок, а стены скрылись под цветущими побегами. И все вокруг нее росло и плодоносило, словно она была сама Жизнь. Даже ее платье, казалось, было сшито из листьев.
– Мрачный узор на вашей груди. Олень уже зашевелился? – Она увидела то, что он сумел скрыть от остальных. Доннерсмарку хотелось спрятаться от нее за деревьями. Там, где падала ее тень, мраморные плиты были черными, как лесная почва близ домика деткоежки.
– Императрица желает вас видеть.
Не смотри на нее. Но взгляд Феи приковывал, не давая опустить глаза.
– Зачем?
Доннерсмарк чувствовал ее гнев, как один из зверей, зашевелившихся под деревьями.
– Я знаю, что ребенок еще жив, передай ей. И скажи, что она умрет, если его не станет. Я буду насылать на нее мотыльков, пока гусеницы не поселятся в ее кукольной коже. Ты запомнил? Я хочу, чтобы ты передал ей все слово в слово, и говори медленно… Она тупа, как ее ненависть. Иди уже!
Тени под ее деревьями приняли облик волков, за шелковым канапе, на котором, как говорили, Фея никогда не сидела, – единорогов, облик змей – на коврах, сотканных для нее по заказу Кмена в Нагпуре. Ей не место в стенах, построенных руками смертных. За гневом Феи Доннерсмарк почувствовал скрытую глубоко внутри боль, и эта ее боль тронула его больше, чем ее явленная миру красота. Вот он и стоял столбом, уставившись на Фею, не понимая, что делал король в кукольной спальне Амалии, в то время как она ждала его здесь.
– Ну что еще? – поторопила Фея, но теперь ее голос звучал мягко. Плиты пола под ногами Доннерсмарка проросли цветами.
Адъютант императрицы развернулся.
– Приходи, когда олень зашевелится, – сказала она ему вслед. – Я могу показать тебе, как его укрощать.
Он почти не видел охранников, распахнувших перед ним двери. Прижимая руку к истерзанной груди, Доннерсмарк неловкой походкой вышел на широкий двор. Оба солдата взглянули на него вопросительно, и Доннерсмарк видел, какое облегчение они испытывают оттого, что он вернулся один.
8Бессонница
Четыре утра. Лиса уже несколько часов прислушивалась к ударам церковного колокола, доносившихся с рыночной площади. Как и всегда в отсутствие Джекоба, она спала в его комнате. Постель хранила его запах, но, может, ей только так казалось. Джекоб не показывался в Шванштайне уже несколько месяцев. Под ее окном на рыночную площадь, спотыкаясь спьяну, вывалился какой-то засидевшийся завсегдатай харчевни. Судя по звону стекла, внизу в корчме Венцель убирал со столов грязные стаканы. А в соседней каморке кашель не давал уснуть Хануте. Венцель говорил ей как-то, что старику в последние недели нездоровится, но каждого, кто сообщит об этом Джекобу, Ханута грозился утопить в бочке с самым кислым своим вином. На его месте Джекоб сделал бы то же самое. Эти двое были так похожи – и всегда стремились не показывать, как много значат друг для друга.
Насколько Хануте плохо, Лиска поняла, только когда старик попросил позвать к нему Альму Шпитцвег. Старый охотник за сокровищами терпеть не мог ведьм, ни темных, ни светлых. Они внушали ему страх, хотя он скорее сам отрубил бы себе оставшуюся руку, чем признался в этом. Однако, после того как ему не смог помочь переселившийся сюда много лет назад доктор из Виенны (что лишь утвердило старика в презрении к горожанам), оставалось обращаться разве что к старой ведьме, которая не выносила Хануту, так же как и он ее, и до сих пор не простила ему, что он обучил Джекоба своему ремеслу.
Альма пришла и в эту ночь. Лиска чувствовала запах трав: тимьяна, медуницы и мяты – из настойки фей, а кашель Хануты звучал уже не так ужасно. Альма обычно подмешивала в зелья несколько шерстинок своей кошки, но об этом Альберту Хануте лучше было не рассказывать. На улице залаяла собака, и Лиске почудился визг дупляка. Она засунула руку под подушку, чтобы нащупать меховое платье. Вернувшись, Лиска надевала его всего два раза, но по-прежнему было велико искушение наплевать на годы, которые крало у нее платье. В библиотеках, где Джекоб собирал материалы для охоты за сокровищами, Лиска искала указаний на какое-нибудь заклинание, замедляющее старение оборотней, но пока ей удалось найти только сказания о тех, что умерли молодыми, или о тех, кто в какой-то момент сжег свою вторую кожу. Поэтому Лиска тренировалась жить в облике человека.