Горлум увидел, что я не спускаю с него глаз, вытащил руку изо рта и показал мне язык, задвигал им издевательски, что твоя змея, и скорчил такую препротивную рожу, что я не выдержал.
– Па, – дернул я отца за рукав. – А с этим?
– Этот уже приплыл. Примерки у капитана ждет.
– Хе-хе-хе, – оценил горлум, выталкивая смешки изо рта, как комки грязи. Даже отсюда я слышал запах, с которым прели его внутренности.
– Разыграем, как по нотам, – решился наконец очкастый. – Мой план таков…
– Вот это не забудь накрепко, – прошептал мне на ухо отец и больно стиснул локоть. Мы одинаковым жестом повернули головы на очкастого умника, но тот сделал вид, что интересуется собственными ногтями. Делать ему тут больше нечего. Не подслушивать же, что отец шепчет на ухо своему бедовому отпрыску.
– Я не…
Тут папаша так ущипнул меня за бок, что я едва не подскочил до потолка без посторонней помощи.
Невзирая на мои вопли и отчаянное сопротивление, вдвоем с очкастым они подсадили меня до крюка в стене, повиснув на котором, я сумел зацепиться пальцами за выбоины в кирпичах и, подтягиваясь, вдыхая многолетнюю пыль и отчаянно суча ботинками, пополз по стене к своему лазу. Я рисковал сорваться и загубить всю операцию. Передо мной лежал путь около восьми футов – плюнуть и растереть, если мерить шагами, но эту дистанцию я должен был одолеть, не ступая ногой на пол – там разлилось багряное море, оккупировав не меньше четверти всей темницы.
Ближе подступиться никак не получалось – мужики сами вляпались бы в лужу крови. Отсутствие следов было важной частью плана.
Последнее, что я видел, стало обсуждение, кто кого вперед должен приложить моим кирпичом.
– Так дело не пойдет, – ярился батя и не выпускал окровавленный кирпич из рук.
– Одежду не запачкай, – хватался за голову очкастый, – а с рук… дьявол! Чем с рук кровь оттирать будем?!
Так они препирались достаточно громко, но у меня в ушах звук их голосов ложился на еле слышную, но знакомую музыку. Безумец опять стучал по зубам.
– Вся надежда на твоего мальчонку, – неслось мне вслед, заставляя локти шерудить быстрее. Я полз, извиваясь, как ящерка, и мне не давала покоя зубная симфония горлума. Что же он пытался сказать?
3. Судьба барабанщика
Годы после я задавался одним вопросом: что реально произошло в подвале, пока меня не было? Могло ли дело пойти иначе? Неужто отец на один лишь миг показал себя родным мне человеком, а после вел себя не лучше коровьей лепешки? Или таков удел всех отцов в нашем вывернутом наизнанку мире: пить, стрелять, промахиваться, убиваться по утраченной юности, презирать свое семя, портить кожу дрянными наколками и бесконечно тоскливо ныть по прежним временам?
Из отца вылезали какие-то обмылки ответов, раз, напившись, он принялся хвастливо излагать, как ловко всех надурил. При этом он звал меня в свидетели, а когда я смолчал, швырнул стакан, да так, что тот разлетелся о стену у меня над головой. Шрам на его виске налился лиловой густотой, батя принялся орать, молотить кулаком по столу, и то был первый раз, когда восстала моя безучастная ко всему сестра, ей сравнялось одиннадцать, она встала и вылила стакан молока ему за шиворот. Без единого слова. Папаша всплеснул руками и не удержался на стуле. С грохотом осыпалась его репутация. Уважать эту рухлядь мы не умели.
В те времена мы уже с трудом выносили его. Отец начал тыкать в лицо фотографией мертвой женщины и сравнивать нас с какими-то эфемерными детьми. Мы жили в большом доме с каменным подвалом…
Впрочем, все по порядку.
Первым делом я бросился домой.
Отец предупреждал меня от этого, но все же сказал, что под кроватью кое-что припрятано, а с этим уверенность моя вырастет.
Уверенность – это слово никак не вязалось с тем, что я чувствовал. Боль, стыд, страх – тоже осыпались перхотью. Отчаяние – единственная дрель, которая бесконечно сверлила мою голову. Я трепыхался, зная, чуял потрохами, весь наш план обречен, а значит, и мы тоже.
Но я продолжал бежать.
Колени и локти, выпачканные в густой кирпичной пыли, не так привлекали внимание, как несчастный вид, я не мог сдержать слез и, несмотря на всю серьезность моей миссии, выглядел, как мальчишка, которого хорошенько отмутузили. Выбравшись из сада, окружавшего тюрьму, я пошел по улице, вдоль аллеи, освещенной фонарями, и тут и там ловил на себе взгляды прохожих или отдыхающих на лавках. Город выдыхал после трудового дня. Как назло, он делал это именно здесь.
Я нес бейсбольную перчатку, прижимал к груди, как котенка, и несколько сердобольных взрослых даже спросили, не нужна ли помощь и все ли у меня в порядке, так жалостно я смотрелся. Вечер обернулся к ночи, стояла непривычная для осени жара, я весь взмок, ожоги от крапивы страшно зудели.
Идти пришлось далеким загибом, здесь я папашу послушался, через скотобойню. Ее длинный, словно сигара дирижабля, ангар, казалось, никогда не закончится. На душе моей чадила плошка с кротовьим жиром. Мы мастерили такие, чтобы не сидеть вечерами в темноте, когда отключали электричество. От лампадки воняло жженым волосом – запах моего настроения.
Минуты сочились за минутами и сворачивались за моей спиной кровавыми следами. Я охнул, сел, содрал с ноги ботинок и принялся обтирать его сперва об дорожку, потом травой, подобрал кусок фанерки и остервенело зашоркал им по подошве. Невозможно было и дальше терпеть кровь на своих ногах.
Бойни в этот час стояли черные, немые. Прежде здесь снаряжали патроны, лежалые, промокшие картонки с тех времен громоздились огромной горой к северу от ангара, там было бы шикарное место для игр, то ли замок, то ли лабиринт, но уж больно дурная репутация сложилась у этого места.
Следом за оружейным цехом тут сортировали трупы после четвертого июля, я этого не застал и другие мальчишки тоже, но мы передавали легенду из уст в уста, куда более подробно и цветисто, чем иную библейскую притчу.
В Андратти свезли более трех тысяч мертвецов, все страшно обгорелые, наши приняли их по договору с тогдашним союзником – немецкой колонией Штальштадт, теперь уж и нет такой, как нет вокруг французов или русских. Целую неделю тут работал жуткий конвейер. Принимали, потрошили, фасовали. Что-то жгли, что-то бросали в котлован и заливали бетоном. На улицах шептали, что среди мертвых искали какую-то особую породу, выродков или мутантов, а может, сливали черную кровь, чтобы синтезировать из нее сыворотку. Кое-кто говорил, что тела пожгли потому, что они носили в себе штамм фута-вируса. С восторгом повторял я эти глупости и даже подбил глаз Джейлу, тот задавался и высмеивал меня. Чтобы добавить истории веса, я приврал, что вирус принесли с собой астронавты с орбиты, я вычитал это в растрепанной книжонке, одной из тех, которые отец подкладывал под ножку кровати, чтобы та стояла ровно. В повести было множество взрослых подробностей, которые такой малец, как я, не сумел бы придумать самостоятельно, поэтому мою историю выслушали с молчаливым уважением, даже Джейл пришел подлизываться, и я с ним помирился. А по улице зашуршал новый шепоток. Про чумных марсианцев.
Тогда ангар и начали называть бойнями. Ходить сюда отваживались только полные храбрецы, потому что неупокоенные духи постоянно задирали кого-нибудь насмерть – в районе ангара регулярно находили бездыханные тела.
С месяц назад в город пригнали стадо коров голов на семьсот. На целый день запрудили мычанием и навозом основную улицу. По уговору или дурной прихоти распределители приказали скот заколоть, мясо солить и закатывать в олово, а шкуры дубить с алюминием. Бойни как нельзя лучше подошли для этого. Дело слыло дурным, но денег сулили прилично, работой город не процветал, поэтому все затолкали суеверия куда поглубже и открыли ворота ангара для коров.
На деньги всех потом кинули, большую часть консервов сменяли на патроны и бензин, кости тягачами свезли в карьер милях в десяти от города, мы с мальчишками разок смотались на скотомогильник, но долго там не протянули, больно жуткое оказалось место, никакого интереса, дикая вонь и тридцатифутовые курганы из слипшихся костяков. Потом и тех не стало, спалили, испугавшись мора. В качестве извинений распределители выдали каждому взрослому мужчине пакет – пинта рома и две сигары. Тем и заткнули возмущенные рты.
В бортах ангара чернели дыры проходов. На ночь его никто не запирал. Стоило рвануть насквозь и сократить путь едва ли не на полмили, собственно, за этим я сюда и притащился, но от этой идеи у меня мороз прижигал кожу.
– Сейчас там должно быть пусто, – вслух утешил себя я и поразился дрожи в голосе. У меня не было фонаря, значит, придется идти едва ли не на ощупь. И все равно так быстрее.
У входа лежала челюсть. Я замер, хватая ртом воздух, до того она показалась мне страшной. Выбитые зубы валялись поодаль, как кусочки граната, рассыпавшиеся из плода. Челюсть была громаднющая, я даже представить себе не мог, что коровы вырастают до такого размера.
– Мама ждет, – подстегнул я себя самым важным, что осталось в моем мире. – Ты сегодня убил человека, сбросив ему кирпич на голову. Чего зубов испугался?! Беги давай.
Внутри ангара нестерпимо воняло хлоркой. Видать, чистили тут все на совесть. Я сделал шагов десять во тьму и замер, ожидая, пока привыкнут глаза. Ветер бродил по бойням загулявшим повесой, гремел где-то вдалеке, свистел сквозь щели. Под потолком еле заметно тлели огромные лампы накаливания. Их мерцания вполне хватало, чтобы различать силуэты. Я не стал мешкать и зашагал в нужном мне направлении. Сердце лупило, как в барабан, выдавая меня с головой.
Я пересек центральный проход и двинулся к выходу напротив моего, рассчитывая за две минуты проскочить этот Лимб, но с той стороны ворота оказались заперты. Я подергал створки, и уж они не стали таиться, заскрипели со всей дури, пустили по ангару гремящее эхо. Стараясь не озираться и не сбивать шаг, я метнулся обратно. Нужно было вернуться к центральному проходу и проскочить по нему сотню ярдов до следующего выхода. Я шлепал отчаянно, не таясь, грохота я учинил столько, что не заметить меня мог только глухой.