– Малыш, – пробился ко мне треснувший седой голос. Я обернулся.
По глазам ударил сдвоенный луч фонаря. Почему-то я сразу решил, что это спасение – бред, тупость, умопомешательство, но тогда это являлось единственной трезвой оценкой происходящего – меня нашли, спасли! Папа! Я кинулся навстречу свету, нормальности, пальцы разжались, кость улетела под ноги, я шагнул, штанина зацепилась за рог, и чертова мертвая голова застрявшим якорем оборвала мой рывок. Мир полетел кувырком, и пол вделал мне по копчику.
Я заревел, до того обидно все получилось. Лузить входило в привычку. Я сидел, выдирая штанину из рогового плена, и рыдал, глядя сквозь мятый полиэтилен слез, как приближается свет, похожий на пару горняцких фонарей, приделанных по бокам каски.
– Малыш? – повторил голос. – Чего бродишь тут, среди мертвых?
Что-то с ним было не так. Под ногами хрустели мелкие трубчатые кости, вдалеке угасал речитатив безумца, дед дышал хрипло, как больное животное. Полбеды! Какой-то смежный звук пугал меня до одури, шарканье, подволакивание, точно старик хромал не на одну, а сразу на целое стадо ног. Страх болтался где-то рядом, отдельно от меня, это умирал от ужаса костный мозг, кончалась от дурных предчувствий интуиция, глупый щенок разума ликовал – все кончилось, старик – мое спасение.
– Рановато тебе здесь прятаться.
– Дедушка, дедушка.
– Чего плачешь? – Он наконец выплыл из темноты, ставшей вдруг просторной, нестрашной. Его силуэт я видел отчетливо, все в нем казалось обыденным, потерявшим резкость, дряхлая облезлая обезьяна ковыляет к молодой макаке. У той лапа застряла в кувшине. Дергает, дергает ее, но никак не хочет выпустить банан. Глупая макака. Сейчас старая мудрая обезьяна ей поможет. Если не разобьет кувшин, то хотя бы отгрызет лапу.
От старика приятно пахло сухим деревом и табаком. А еще он щелкал. Вот оно! Именно это меня успокаивало. Даже досадно, я с таким скрипом заполучил кусок ярости, чтобы какой-то так-тики-тук-тук-тук-трам-бэп-бэп его отнял. Я пытался уцепиться за страх, но тот утек сквозь пальцы. Мир шуршал, как просыпающийся улей, и вместе с этим потрескиванием тьма разгоралась, набухала оранжевым, пульсирующим в такт жилкам в глазах, светом. Но старик все равно оставался в ней размытым пятном. Помаркой.
– Не смотри на меня. – Старик закрылся рукой, лицо пряталось в тени фонарей, а теперь еще эти огромные рукава, с них свисали какие-то бирюльки, мишура, гремящие бусы – скверное дело, они точь-в-точь напоминали потолок в норе урода, и я все равно успел приметить, гори в аду, чертова наблюдательность, что-то дикое в его лице, от чего у меня мгновенно зачесалось все тело, даже зубы, и мне опять захотелось орать, избивать стены человеческими костями, кидаться с черепом на живых людей. Но чты-чты-чты! Тиканье, щелканье, рокот костяных пальцев, и я киваю, поднимаюсь на ноги и протягиваю ему руку. Коровий череп сам собой оказался у меня на груди, закрывая ее, точно панцирь черепахи. От дохлой головы дико воняло. Как я выносил это прежде?
– Смотри в пол, я тебя выведу.
– Вы такой же? – прошептал я, и он услышал. Да что тут с ними со всеми?
– Не смотри, малыш. – Что произошло? Он потянулся к черепу? Или с омерзением оттолкнул его? Почему я сделал то, чего не собирался?
– Вот еще! – выплюнул я ему в лицо. – Вы все врете! – Я отшвырнул череп, он стал мне невыносим, тяжелый, безобразный, скалящаяся тварь. Голова ударилась гулко, покатилась во мрак, я услышал, как в ней что-то треснуло. Это сдохла моя решимость. Мягким тестом я сполз на пол.
– Не веришь мне? – Добренький дедушка склонился надо мной, а его висюльки все брякали, утешали, убаюкивали. – Закрой глаза руками и считай до ста.
– Не трогайте меня, – для виду прохныкал я, готовый на все. Скверная сказка набрякла, как бубоны чумы, я слыхал байки про это. Люди прятали целые бурдюки отвисшей плоти в складках одежды, а потом взрывались, окатывая прохожих черным гноем. Да-да!
– Ох-хо-хо, вредное дитя, а если бы на зов пришел кто-то другой?
– Я не закрою глаза. Ни за что.
– Тогда ты увидишь много дурного.
– Я каждый день вижу дурное!
– Ну, я пошел. – Старик развернулся. Что-то опять послышалось мне, торопливый шорох, точно кто-то спешил убраться с его дороги. Свет утек, бросив меня наедине с черепом.
– Ты со мной? – Фонари обернулись.
– Подождите. – Я подполз к черепу и навалился на него, точно борец на противника. Я попытался подхватить его, устроить на пузе, прикрыться им, но не смог оторвать от пола, такой тяжестью он налился. Как назло, голова начала крошиться у меня в руках. Рог! О, дьявол, я оторвал ее рог. Я весь заляпался, но рог не оставил, спрятал в кармане.
– Надо спешить. – В голосе старика звучало нетерпение. – Они бегут. – По стенкам неровно задребезжало, так могли бы стучать десятки целеустремленных паучьих лап. – Решайся, со мной, нет?
«Нет!» – вопило дикое животное, оно бунтовало в венах, резало живот, но костяшки трик-тракали, уговаривали, давили из меня: «Дааааааааааааааааа». И я бросил череп, поднял правую ладонь к лицу и накрепко запечатал ею глазницы. Левую выставил в темноту, она торчала, голая наживка, я трепетал, но не сумел сдержать себя – вздрогнул, когда рукав, шевелящаяся пасть, схватил мои пальцы десятком своих зубов, погремушек и бренчалок. Рука старика была лакированной деревяшкой, гладкая и прохладная.
Накатило безобразное спокойствие, какое-то даже приятное, точно я утонул в теплом шоколаде, напоследок успев наглотаться его всласть.
– Я помогу, не бойся, – старик взял меня под правый локоть и повел. Пол сразу исправился, никакой проволоки и костяных западней.
5. Жизнь ни во что
Мы шли в молчании. Старик ловко направлял меня и страховал. Стало казаться, что в левой руке у меня особое рулило, вроде штурвала, которое указывает, куда шагать. Мерещились какие-то стоны и перешептывания, точно мы проходили круги ада, мученикам скучно, они хотят поболтать с нами, но языки у них вырваны, а провожатый жалеет время или шибко боится грешников. Однако дорогу нам никто не преграждал и за ноги не кусался. Мне даже стало скучно, и среди привычного уже та-та-тик-труки-труди-ду, который исправно душил мои визгливые страхи, я стал выслушивать в окружающем море звуков тот самый, что сопровождал старика прежде. Шарканье. Шум стал глуше, сбежал нам за спину, удалился, разделился – и тут уж я не смог удержаться от ужаса! – шаркал справа от меня. Там, где старик жестко придерживал мой локоть.
«Придурок, – нахмурился батя. – Он же за руку тебя ведет?»
«Ну», – притворился тупым я.
«У него руки по три фута? Щупальца? Шланги? Каким местом он держит тебя за локоть?»
И я решил разжмуриться. Это-то все и испортило.
Сперва я глянул сквозь пальцы, темнота раздвинулась и углубилась, точно я для нее стал уже родным, можно перед мной бесстыдно распахивать все, что под юбкой, я ясно видел футов на десять вокруг, и этого хватило с лихвой. У плеча моего разевал огромную, лишенную зубов пасть тщедушный мальчишка, едва ли старше меня. В руках он держал длинную рогатку, а ею направлял меня, подхвативши под локоть. Я охнул и попытался выдернуть руку, тут-то он на меня и посмотрел. Лицо всплыло, стертое, разглаженное, не мальчишка – ластик с нарисованными черточками век. Они зашиты! Глаза и ноздри стянуты тонкими, как паучьи лапы, стежками. И он не шаркает, он так дышит!
Мальчишка пододвинул лицо к самой решетке из пальцев, я заорал, ей же ей, я орал, как убитый, раскромсанный, поджаренный, я бился на полу, расколошматил к дьяволу голову о бетонный пол, сломал руки, а костями проткнул горло, подвернувшимся кирпичом размозжил лицо, расплющил пальцы… На самом деле я стоял затаив дыхание, а потом шагнул и продолжил шагать, потому что старик тянул за собой, а вовремя очнувшийся разум кричал в оба уха: «Он слепой! Не видит! Не шелохнись! Не выдай себя! Продолжай идти! Дышидышидыши!!!»
Так мы и шли.
И пришли. Старик повозился и щелкнул фонарями. Свет погас. Вразнобой, точно прощаясь, побрякали костяные бирюльки. Я очнулся, мокрый от ледяного пота.
– Ты слышишь? – Старик засопел у самого уха. Я попытался прислушаться и уловить нечто новое в звуках вокруг. Что-то… что-то… Разве вот этот скрип впереди? Точно дерево жаловалось ветру.
– Там. – Я ткнул пальцем. Пришлось оторвать от лица руку, тьма лизнула меня в левый глаз, затем в правый; в ней дышала и сокращалась какая-то мерзость, к счастью, почти невидимая. Тайная.
Руку мою старик не выпускал.
– Дьявол играет на скрипке, – доверительно зашептал он мне на ухо, голос его двинулся влево, я и моргнуть не успел, как обнял самого себя заведенной за спину рукой. – Он увидит тебя и тотчас начнет.
– Ннндзяяяяяяяяяяяяяяяяяооооооонннн, – запело пронзительно.
– Не. – Я попятился. Рогатка и костлявая рука старика заклинили меня на месте. Теперь уж я пялился в темноту со всех глаз. Незачем стало изображать испуг, я обделался по полной!
– Ты читал старые сказки, а? – возвысил голос старик, перебивая скрипку. Голос той мяукал и дрожал.
– Ай-ай-ай! – закричал я, и он мне вторил: «Ай-яй-яй-яй-яй!»
– Мама!
– Помнишь про Дьявола, мальчик?
– Он вроде змеем…
– Неееееет, там, где про скрипку.
– Я не помню.
– Там, где его распяли. Пока он висел, все время играла скрипка.
– Иисус? – поразился я.
– Хороший-хороший мальчик. – Ухо чесалось от его шершавого, как пучок волос, голоса.
– Но он был против Дьявола!
– А его все равно распяли. Всегдаааа… всегда распинай тех, кто тебе дорог. Верный способ, если хочешь добиться чего-то стоящего от друга или ребенка.
– Я… не хочу.
Я действительно не хотел никого распинать.
– Залепи уши смолою, – в выкрученную ладонь мне потекла густая жижа, – а после проложи листками из Библии, – бумага зашуршала и полезла за отворот куртки.
– Я не буду, – прохрипел я.