В общем, это и впрямь оказались классные штуки. Если расплющить одну капсулу о стену, машину, дерево, то пуля, которую засунули в раствор из второй, куда бы ты ни стрелял, прилетит точнехонько в первую метку.
– Черт знает, как это работает, но нам они пригодятся. – Платон застегнул на себе пояс с кобурой, подхватил рюкзак и запихнул в боковой карман штанов геометки. Парни ждали его на улице.
Удача кончилась за порогом.
Друзья Платона Половца стояли полукругом, речь от них держал неприятный Бак.
– Давай проговорим всё на берегу. – Он не выглядел сонным или тупым, резкий опытный зверь. – Всем насрать на его папашу. На удавку крыса себе наскребла. Сдохнет он или будет жить – твоя забота. Мы здесь потому, что любим тебя. Только тебя! Сделаем дело – никаких долгов.
– Прямо щас собрались да разбежались, – ощетинился Платон. Я вцепился в его рукав, а он уронил руку мне на плечо, и мы не думали расцепляться. Я чувствовал, как ему погано.
– Не гони, – отрезал Бак. – Мы поможем. Каким бы говнюком ни был твой дружок, если бы любой из нас вляпался, ты пошел бы его вытаскивать.
– Хорошо, что вы это понимаете. – Тон у мистера Половца был острый, пальцы отрежешь.
– Ты, Платон, вообще понимаешь, на что мы пошли? – Усатый толстяк, что показывал мне патроны, поправил кобуры с револьверами и перебросил автомат на бок. Тот повис, качая стволом, тик-так, кто твой враг.
– Мы все давно готовы свалить. – По тому, как он говорил, даже я понял, что речь эта многажды отрепетирована и разыграна теперь не затем, что это самый удобный момент отдать ее ветру, а так, чего словам пропадать. – Хватит с нас Андратти. Другой вопрос, с чем мы отсюда уйдем? – Бак и двое его подельников не выпускали Платона из створа взглядов.
– Я не знаю, – развел руками Половец.
– Его папашу надо брать первым, – подвел усатый Гэри, – а может, и вообще одного.
– Судя по стаффу из карманов мальчишки, на складе есть чем поживиться.
– Бак, – голос Платона дал трещину, потек слабостью, – они убьют их. И мать, и дочку. Вот его сестру. Да, нам стоит выбрать кого-то одного, и да, потом нам тут нечего ловить. На соли и камень не долго протянет. Но мы же люди, мы слово давали.
– А теперь назад берем. – Хьюз зачем-то похлопал по ножнам тесака.
– Хрен там. – Платон заложил руки за спину. Только я видел, как дрожат его пальцы.
– Хрен тут. И это ты.
– Мы должны… – почти крикнул Половец.
– Мы должны выжить и подняться на баксы, – теперь Бак наживил всю кучку. Парни смотрели на него, как на пророка. – Слизняк поможет нам в этом. Никто не разбирается в этом складе лучше него.
– Мальчик…
– Останется здесь. – Все уставились на меня, горло сдавило, я хотел закричать, что никто без меня никуда не пойдет, но подавился. Я неудачник и все порчу. Лучше мне сдохнуть тут.
– Ну, быстро, сопли подобрали и двигаем, – скомандовал Бак, и кепка главного как-то переползла к нему. Платон Половец беспомощно обернулся на меня, дернул плечами, точно курица, которая вознамерилась взлететь, но передумала, схватил за руку и втащил в дом.
– Останься… – сумбурно зашептал он. Изо рта Платона дурно пахло, так его источил стыд и внезапная подлость, я прямо чувствовал, как сворачиваются в узлы его кишки, и мне хотелось вырвать руку из его ладони, отпрыгнуть к стене, лишь бы не касаться этого суетливого горячего, точно в лихорадке, человека. – Запрешься тут и ни-ни. Ни-ку-да! Пистолет. Вон там. – Он подскочил к шкафу, выдрал ящик, загремели, посыпались на пол столовые приборы, он вытащил огромную дуру, завернутую в ткань, раскатил повязку по полу. В свертке лежал армейский «кольт».
– Вот еще, – метался Половец, – вот еще, вот, – ссыпал патроны горстями, звенел ими друг от друга. Потом внезапно облапил меня, вцепился. У него бешено стучало сердце, лупило на пределе. Кожа на лбу Платона покрылась липкой испариной. По его глазам я прочел, что он сейчас погибнет. Не часы – минуты отделяли его от кончины. И Платон Половец четко знал это.
– Сиди тут, – неожиданно трезво и веско сказал он. Руки мужчины дрожали, но голос звучал твердо. – Если через час никто не придет, отыщи Тайни, он вывезет тебя из города. Двигайся к федеральной трассе. Никому не говори, откуда ты. Плачь, заикайся, расплачивайся товаром отца. Больше одной штуки зараз не давай. Спрячь все побрякушки по разным местам. Я…
И он ушел.
Запер за собой дверь.
Оставил меня наедине с мыслями.
10. Пулеметная пурга
Что говорят в такой момент?
Тебе надо успокоиться.
Отгрызи чертову лапу, не сиди в капкане!
Постарайся уснуть.
Перепили горло. Подпали дом. Размозжи лоб об угол.
Беги!
Но Платон…
В жопу Платона! Туда же отца и мать!
Беги!!!
Я заныл, вцепился зубами в ладонь между большим и указательным пальцами, кожа оказалась ломкой, высохшая бумага, темная, в цыпках и разводах мазута, она пахла еще какой-то дрянью, безошибочно напомнившей бойни. Я же мылся. И что? Ты вновь на краю.
Бей-беги, скройся-смойся.
Все равно что пытаться урезонить простреленного навылет зверя.
Глупая воспитанная чушь.
У меня дыра в половину тела и оттуда хлещет кипятком!
Душа обмочилась и плачет навзрыд.
Я подыхаю!!!
Как унять пульс, когда кровь бесится, кипит и бунтует, ломает клетки вен, лупит в шею так остро, что вот-вот прорвет кожу и зальет мир жгучими магматическими волнами? Мысли как одна стальные, надрессированные, отточенные до ужаса, требуют если не выхода, то хотя бы оправданий. Как не дать безу-мию вырваться наружу? Эй, пулевое отверстие в затылке, что скажешь?!
«Кольт» лежал на полу, веский, как ответ. Оптимальное решение.
Отвернулся, упал ничком на пол, забился под кровать, чтобы не слышать тяжелых шагов – идет-идет, за мной идет! – вжал лоб в стену, вдавился до боли в щель между досками, кожа потекла в нее, я прямо почувствовал, как сон ползет по босым пальцам ног, шелестящий, как клубы магнитной пленки, мы купались в такой на Рождество, полгорода было запутано ею, мать торчала из шуршащей волны, голая по пояс, коричневые пули сосков, я не хотел смотреть, но пялился, завороженный, сон – дрянь, морок, мразь, тяжелый, как асфальтовое накатанное одеяло, – придавил меня.
«Нет!» – заорал я в ужасе, стряхивая его с себя. Сон оборотился в пса, мерзкую гиену, облезлую трупную нечисть, захватил меня, набросился, защемил клыками горло, как бы я ни брыкался, ногти мои погрузились глубоко в его зловонную шкуру, я его вспомнил, конечно же это ты, гнилой костяной Морфей. Отрубленный, я обрушился навзничь.
Я сидел за столом.
Думал поднять руку, но она занемела и лежала каменная.
Мне страшно.
Мне скучно.
Механизм часов ослаб.
Секундная стрелка прыгает раз в десять медленнее положенного.
В соседней комнате скрипнули половицы.
Но ведь там никого?!
Или они оставили кого-то присматривать за мной?
В окне, против которого я сижу, тускнеет ночь.
Тод наклеен на сумерки, как силуэт, вырезанный из бумаги.
Я узнаю его по коровьему черепу и начинаю тихо подвывать.
Я шевелю пальцами, от запястья огненными мухами вверх к локтю ползет боль.
Тод поворачивается и безошибочно пронзает меня взглядом единственного мертвого коровьего глаза.
Это точно они: Тод и череп, тот едва держится на шее, елозит, сползает, шатается.
Внезапно ночь отступает, выталкивая из-под юбок дерево.
Тод стоит под его развесистой кроной.
Дерево дивно симметрично, на нем ни листочка.
Ветви напоминают шар, сплетенные рога, черное кружево.
Небо сереет, минуты бегут по нему, как стадо испуганных, освежеванных животных.
С нижней, толстой, с бедро взрослого мужчины, кривой и надежной ветви, подвешенное за шею, любовно стянутое веревкой, свисает тело.
Тод придерживает труп одной рукой.
Его ладонь касается лодыжки.
Чулок сбился, но Тод не позволяет пальцам пойти выше щиколотки, деликатничает.
Сон, чертов капкан!
В нем нет «кольта».
Сон никак не выключить.
Тод щекочет труп за пятку, мертвец выгибается, качается мне навстречу.
Луч рассветного солнца выбивается из облаков, точно прядь из прически, отвешивает пощечину лицу повешенного.
Я узнаю.
Нина.
Нина Половец.
«Нина!» – кричу, надрываясь, подрываясь, но не отрываясь, рука-якорь приковала к столу, оторвать, отгрызть, вырвать.
Тод хватает девочку обеими руками и топит тело во тьме.
Облака-гробовщики забрасывают своими телами могильное окошко, душат рассвет.
Тод обхватывает руками ноги девочки, повисает на них всем весом, тело бьется в петле.
Мечусь.
Опрокидываю стул.
Ногтями, зубами, всей своей цыплячьей силой отдираю мертвую руку от стола.
«Да что с тобой? Не этой ли рукой ты прощал? Не ею ли гвозди забивал? Не этими пальцами зубы собирал? Не этой ладонью кровь с лица смывал?»
Корсет!
Мать твою, как просто.
Экзокорсет пророс в стол. Приживил руку к столешнице.
Рву его без жалости.
У меня получилось, с криком торжества я оторвал руку от стола, пальцы вполне шевелились, я ликовал, да, так тебя, и тут весь ужас, кромешная беспощадность ситуации разодрала мне кишки.
Это не сон!
Тод стоит под деревом, а Нина болтается в петле.
«Кольт»! Где ствол?
Я рухнул под стол и обнаружил, что запнул его в угол. Патроны, патроны!
Они рассыпались, хохоча, гремели врассыпную.
– Ты, сука, думаешь, я тебя боюсь?! – Глаза лезли на лоб от дикой злости. – Я! Я прошел сквозь бойни! – рычащая бравада, слюна во все стороны, пока пальцы топили непослушных беглецов в барабане.
– Ах! – Я вынырнул из-под стола и лицом к лицу – харя Тода расплющилась о стекло окна – столкнулся с уродом, завизжал, опрокинулся, размахивая револьвером, как полоумный. Пол врезал по копчику. Боль рванула пальцы, грохот выстрелов порвал ночь в лоскуты, с потолка посыпалась труха. Комнату заволокло клубами дрянного дыма. Дешевый самопальный порох.