Так мы заселили пустующие в поселке здания, длинные одноэтажные дома с глубокими подвалами, и узнали, что началась война.
Эни отдалилась от меня.
В былые времена она расшивала бы уже приданое. Здесь, в поселке посреди бельма Костяной равнины, в потаенном глазу бури, она превращалась не в розу – в чертополох. Горы на горизонте – вот кем мы стали друг для друга. И с каждым днем равнина между нами становилась всё более протяженной, тень ее лощины – все более глубокой.
Я тратил дни и недели, чтобы срастить себя с новорожденной Ит, привыкнуть, наживить, застегнуть на себе Истину, что мы одна плоть и кровь. Но ее чуждость прорывалась сквозь кожу.
Я не бросал попыток.
Ит жила, как уголь, растолченный в воде, заполняла темной мутью все дозволенное пространство. Отец купался в ней, будь его воля, он всех нас превратил бы в ее подобие. Мы затопили бы все возможное пространство, в нашем омуте водились бы длинные рыбы, а Гнилой убивал бы их острогой.
Спасала одна только песня.
Мама пела ее нам в Андратти, я отчетливо помнил зимние вечера, когда стон вьюги соседствовал с ее мягким голосом.
Тоска зашила мне горло, но я пробил его кашлем.
Дни перемешивали нас с камнями. От надежд остались холодные угли.
20. Сорок вопросов
На четвертый год к нам пришла ярмарка.
Что я делал эти три года?
Боялся себя.
Прятался среди швейных машинок.
Нянчился с мелкой.
Слушал радио – музыка завораживала Ит, а я старался не выпускать ее из виду. Для матери она была укором, Эни трясло от ее вида, а отец, казалось, хотел малую сожрать.
Горлум никуда не уходил, все эти годы он пасся где-то рядом, неутомимый, как язва во рту. Бывало, исчезал на целые недели, выжидал, таился, чтобы ударить в момент моей наибольшей слабости. Обычно это случалось после тяжелого дня, размолвки с родными, особенно бешеной ссоры с отцом. Стоило пойти ко дну сна, как Хэммет набрасывался на меня и до утра терзал картинами из прежней своей жизни, полной огня и мерзости.
Три года я делал вид, что у меня нет отца, хотя тот занимал все больше и больше места, распухал, как черная грозовая туча, в нем утонула мать, где-то слева и под кроватью пряталась Эни, но мы не в состоянии были противиться тому давлению, Року, который он являл собой для нашей семьи. Если есть родовые проклятия, то он стал именно им.
Все боялись Ит. Невооруженным глазом было видно, чья это дочь. Боялись и поэтому не желали брать ее на руки, кормить, подтирать зад. Я уходил с ней к индейцам. Монстрам среди уродов живется не так уж скверно. А мы с Ит были и тем, и другим.
Мы с ней жевали хлебный мякиш и лепили из него золотые пули. Ит катала их пальцем по столу, сделанному из древнего серфа.
– Почему у вас нет имен? – Для своих трех лет Ит отлично разговаривала. Если бы за разговорами можно было спрятать все остальное.
– Мое имя проклято, – отвечал слепой индеец, который принес нам полбулки хлеба. На чем они его месили, из чего пекли – загадка. Другого хлеба мы не видали.
– Ты убил священного оленя?
– Я проиграл войну за душу своего народа.
– Она тебя не простила?
– Если бы она была жива…
– Просто сшейте новую. – Ит показала мне получившиеся пули. Идеально круглые желтые шарики. Я кивнул, принимая работу. – Попросите моего брата. Он лучше всех шьет.
«Машинки», – сглотнул я, представив, как приношу им дырявые души индейцев, и те безропотно принимаются за работу, трудолюбивые, как пчелы.
– Спой мне песню.
– Какую песню я могу спеть для черной лягушки? Грозовую? Дорожную? Песню белого типи?
Ит захихикала. В который раз я поразился спокойствию индейцев. Назвать этот обрубок так мягко. Ит стучала по столу крохотными кулачками. Разевала беззубую рыбью пасть.
– Ту самую песню. Про золотую пулю.
– Я не знаю такой песни.
Индейцы учили ее песням без слов, заунывные, жестокие, костяные песни, они выли их в дни черной луны. Но эту для нее пел только я. И никогда за пределами дома. Это была мамина песня.
Жил да был на свете добрый мистер Кольт
Он делал лучшие на свете револьверы
Но никогда не продавал их плохим людям
В их руках его револьверы просто не стреляли
Люди звали мистера Кольта – золотая пуля
Приносящий удачу
Справедливый
Разделитель
Миротворец
Был у мистера Кольта сын
Звали того Апач
Не любил Апач стрельбу и охоту
Выбирал Апач созерцание горных ручьев
И музыку четырех копыт
Пришли черные люди в дом Кольтов
И убили мать Апача, жену Кольта
Расстрелял их в упор мистер Кольт
Бились в руках его револьверы, изрыгая огонь
Превратились они в черных дьяволов
Закоптились их дула
Раскалились их барабаны
Не было дома Апача
Ушел он к водопаду
Погрузился в ледяную его воду
И пел сквозь зубы, вторя звону воды
Вернулся Апач домой
Холодны тела родителей
Открыл Апач сундуки
Украдены револьверы отца
Распахнул двери спальни
Убиты братья и сестры Кольта
Сел Апач на пол
Опустил голову ниже коленей
Завыл Апач протяжно и дико
Догнал в горах убийц его крик
Заметался меж вершин, настигая
Заметались убийцы
Потрясали убийцы револьверами
Скалили черные пасти револьверы
Плясало безумие в головах убийц
Кричал страх в сердцах убийц
Сидел Апач на полу кузни отца
Опускал одну за другой монеты в тигель
Плавил одну за другой монеты
Доставал одну за другой пули
Были они мягкие и безобидные
Сияли они тепло и добро
Ложились они ярко в патрон
Стояли они дружно в ряд
Лил Апач золотые пули
Лились из глаз его золотые слезы
Не на птицу – на человека
Не на зверя – на черное сердце
Не здесь – сквозь тысячи миль
Не сейчас – сквозь года
Закончил Апач свое дело
Три десятка золотых пуль
Рассовал по старым патронташам отца
Снял сапоги
Поцеловал мать и сестер в лоб
И ушел
Если видишь, человек,
С тех пор
В обращенном к тебе стволе
Золотую пулю
Знай,
Она не тебе
Если видит человек
В стволе
Обращенном к злодею
Золотую пулю
Знай,
Она догонит
Если видит человек
Злодея
Верь
Золотая пуля настигнет его
Не здесь
Не сейчас
Всегда
Я пел, не рассчитывая на диалог, мы шутили, что рот Ит во время песен всегда занят если не едой и заусенцами, то корой или черными пластинками гудрона. Тем ужаснее был ее ответ, ветер скрипел, тревожа ржавые петли, боролся в нем с радиопомехами, таким тоном Ит пророчествовала:
– Не апач. Апач – самое страшное, что может быть на свете. Хуже только оспа или чума.
Что случилось с нашей колыбельной? Почему это имя прозвучало так жутко? Десятки раз я пел ей про золотую пулю. Но никогда – в кругу камней.
Я открывал и закрывал рот, не в силах пропихнуть слова, глотал воздух, как огромные блесны, давился ими. Я слышал, как обугливается лицо индейца, он силится встать и уйти, но его мертвая душа прорастает в груди стальным терновым кустом. Я слышал хлопки дверей. С таким звуком люди стреляли в затылки другим людям, стоящим на коленях. Индейцы, один за одним, покидали свои жилища, выходили под небо, смотрели в нашу сторону. На таких взглядах вешали злодеев, неудачников и белых. Имя было явлено. Проклятое имя.
– А как тогда? – вытолкнул я.
– Элвис.
21. Метатели копий
Я увидел Эни, она топталась у круга камней, им индейцы огородили свое стойбище, когда в поселок пришли новые люди. Никто не мог переступить круг без спроса. Только я и Ит. «И твой отец», – шептали беспощадные машинки, но я гнал это знание. В заднице место таким откровениям.
Лицо Эни горело болью.
– Джек! – закричала она, и мое имя перебило напасть слов Ит. Муравейник забыл о пожаре, застучали двери, забирая людей назад в дома. – Мама!
Утром Гнилой выволок мать наружу – «Старой нужны солнечные ванны!» – он гордился тем, что не бросает убогую, заботится, разговаривает, расчесывает пятерней. Когда мать ему надоедала, он сажал ее на песок перед трейлером и ждал, пока кто-нибудь докопается. Многие не отличили бы мою мать от деревянной куклы в рост, а те, кто узнавал в ней человека, не решались связываться с ублюдком. Утомившись ждать драки, он волок мать назад в спальню, а сам шел на рыбалку.
Пару раз я пытался встать против него, но какофония его кишок едва не сбивала меня с ног. Его кожа умоляла не смотреть вглубь. Я не мог находиться ближе пары футов. Я видел, как гнили и перерождались его внутренности.
Сегодня утром, когда мы с Ит ушли к индейцам, Гнилой нес мать по ступеням, споткнулся и сломал ей бедро. Кость вылезла наружу, угрожающе кривая, острая. Гнилой втащил мать в трейлер, как мог, спеленал ногу, чтоб не кровила, и сел пить бормотуху из мха. Все это я прочитал в дыхании Эни, говорить она не могла, только трясла руками и плакала.
Ит пришлось оставить у индейцев.
Я бежал, и земля грохотала у меня под ногами, как огромная бочка. «Барабаны войны», – восторженно сказала Ит в моей голове. Или это голос Хэммета?
– Никто не станет ей помогать, – отец пытался напялить мои сапоги, я выменял их у следопытов. Они никак не налезали на его распухшие ласты.
– Ты сдурел? Она умрет!
– Мать останется здесь. – Батя расплылся поперек прохода, загородил его весь.
– Да умрет же! – закричала из-за моей спины Эни. – Тупой ты дурак! У нее бедро сломано! – Наконец из нее поперли слова, она могла только рыдать.
– Отнесем ее к индейцам, – как мог добавил в голос убедительности и шагнул вперед.
– К этим уродам? – осклабился отец. Перешагнуть. Просто перешагни его.