Зато висел запах.
Куда ушел смех?
Мне пришлось обернуться, хотя я мог этого не делать, я узнал бы его из миллиона.
Так пахли бойни.
За моей спиной висела отогнутая решетка канализационного коллектора. Дыра того размера, чтобы пролез Бак.
Над входом висела птица.
Кто-то распял ее, аккуратно, безжалостно, расправил каждое перо в крыльях. Нахлобучил на нее кукольную головку, покрасил брюшко синей краской, подвесил снизу зубы на веревочках. Птица пыталась вырваться, зубы стучали друг о друга, кукольная голова смотрела проколами глаз.
Я вполз в тоннель на брюхе, как положено, побитая шавка преклонила колени, не дай бог задеть эти сторожевые зубы. Тоннель был огромен. Мы с горлумом облюбовали дыру в три раза у́же.
Я зажег фонарь, на меня набросились тени. Они кружили мертвыми лягушками и крысами, подвешенными за лапы. По стенам расходились звезды и спирали. Я заревел без слов. Мы столько раз рисовали вместе с Ит. Я не мог не узнать ее руку.
Тараканы и кузнечики в бутылках. Живая рыба с десятком колец, продернутых сквозь жабры. Черви, кишащие меж монет в пузатых бокалах. Скелет койота с колесами от тележки из супермаркета вместо лап.
Такое нельзя сделать за один день. Это логово обживали не один месяц.
Под ногами хрустели мелкие кости. Кто жил здесь до тебя, Ит? Кого ты выгнала? Или сделала своим экспонатом?
Силы вытекли, осталась мелкая лужа, я оперся рукой о стену, ожидая взбодриться ее холодом, набрать в легкие злости. И отдернул ладонь, стена грела, как печь.
Запах шел изнутри. «Чтобы выйти из боен, – напомнил я себе, – нужно пройти их насквозь».
Из глубины шел ритм. Грубая костяная песня работы. Я вспомнил, как мы выли в круге камней. Ночь пожирала луну. Черная дыра вместо серебряного доллара. Я иду за слепым индейцем. В левой руке сжимаю крохотную лапку Ит. Мы поем. Сначала коленями. Потом задницей и животом. Это не стыдно. Это страшно. Звук песни отдается в костях. Живет там. На губах, на лицах, в ушах – тишина. Кости дают ритм. Животы и задницы – кожа для барабанов. Грудь – меха для свиста. Рот – капкан слов. Ни звука. Ни звука. Скрип. Удар. Стон. Ни звука. Ни звука. Крик. Обрыв. Звон.
Я надул живот, у Ит это всегда лучше получалось, она хихикала над моими попытками петь сторожевые или охотничьи песни. Но здесь шла работа. И я мог в нее включиться.
Колени отозвались, кости ног занялись огнем, накачивая тело злобой. «Без злобы нет боли, – повторяли индейцы, – без боли нет огня. Без огня – ночь!»
Я шел. Гнал ночь. Ит работала. Плела свою сеть.
– Пойдем домой. – Меня трясло от этого места, дохлая рыба воспоминаний всплыла кверху брюхом и ободрала лицо чешуей.
Ит помотала головой: «Не притворяйся, здесь мой дом».
– Ты вообще не вернешься? – пожала плечами, взяла длинный кусок ткани, размахрила край, вытащила зубами нить и потянула ее из дерюги. Я видел ее силуэт в свете нескольких свечей, одна горела за ее спиной, другие прилепились к стенам.
– Мама будет волноваться, – Ит рассмеялась, я скривился от горькой лживости слов, – не мама, я и Эни.
«Не Эни», – плюнула на руку и растерла о стену.
– Ты не можешь здесь жить! – Линза тоннеля неожиданно провернулась, как окуляр подзорной трубы, подстроилась, увеличила лицо Ит до неприятной близости, никогда прежде я не рассматривал его так детально, дотошно, в трещинках на этой маске уже копошились какие-то микроскопические твари, клещи или многоножки, они всегда там жили?
Ит пожевала губами, ее гримаса не нуждалась в ответе.
– Я тебя не боюсь. – Ит поднесла руку к губам, точно целовала. Другой тянула и тянула нитки, вязала их узлами, сбрасывала под ноги. Она вольготно расположилась в тоннеле, для ее трех футов он был в самый раз.
Что же делать? Как мне увести ее отсюда?
Я подполз ближе.
«Стой! – Лицо Ит распахнулось гневом, я едва не закрылся руками. Она ткнула пальцем в место, где я сидел. – Оставайся там».
Господи, за что?
Ответ лежал на поверхности. Не было никакого воздаяния, платы за грехи, награды за совесть. Тупая связь причины и следствия, нить событий, вроде тех, что увлеченно сплетала Ит. Я пытался спасти отца, он наградил нас маленькой Ит.
Будто подслушав мои мысли, она отрезала свое имя – высунула язык и сдавила его ножницами из указательного и среднего пальца.
«Вот!» – ткнула в стену, я поднял фонарь выше.
АПАЧ – крупные буквы, выведенные черным, стояли отдельно друг от друга.
– Не Ит? – помотала головой.
– Не Ши? – прыснула, зажав рот ладонью.
– Не Элвис?
«Апач», – одними губами сказала она и кивнула. Так хорошо. Так правильно.
Я испробовал последнее оружие:
– Ты помнишь, что золотая пуля летит сквозь время и расстояние и убивает плохих людей? – Апач кивнула.
– А если увидишь ее сам, значит, возмездие придет? – Апач соглашалась, не останавливая движения рук, она плела сеть.
– Нельзя становиться злодеем, правда?
Апач помотала головой – никак нельзя.
– Пойдем домой. – Сам не понимаю, угрожал я или умолял стать нормальной? Апач засунула палец в нос. Думала? Ее лицо застыло – «Черная лягушка!» – по тоннелю гулял скрип от гирлянд и подвесок.
Пламя свечей билось и трепетало. Теряя надежду, я затаил дыхание. И только теперь услышал звук.
Беззвучный крик. Истошное блеяние жертвенного барана. Пытка, тянущаяся годами. Это умирала душа, кончалась грязно, беспросветно.
Услышав этот крик, я должен был бежать. Здесь некого спасать. Спастись бы самому.
Никто не учил Апач, но я сразу узнал кокон, в который она заплела живого еще, дышащего Бака. Он лежал за ее спиной. Все, что недоделали машинки, торопливые мои убийцы, выправила Ит: кривые стежки, скверно стянутые ноги, неряшливые строчки, Бак был идеально спеленат. И все еще продолжал жить. Апач сидела, опираясь на него, как на спинку трона. Она попыталась устроить Бака у стены, кряхтела, куколка капризничала, дрыгалась, не желая обосновываться в ее царстве.
«Признай поражение». – Я поднял и опустил флаг. Что я мог сделать? О чем попросить?
– Подвесишь его к потолку? – В глазах Апач я прочел уважение.
«Ей всего три!» – орал мальчишка Джек, он смотрел на черную дыру в стене боен.
«Уходи», – жестом велела мне Апач. Меньше Бака в пять раз, она набросила на него сеть, подцепила хвост к потолку и начала подтягивать куколку вверх ногами.
Я пополз наружу, колени саднили, в шею мне что-то ударило. Я обернулся. У моих ног лежала пуля из хлебного мякиша. Апач потерла большой палец об указательный и беззубо улыбнулась. Улыбнулась мне, как прежде. Брату! И я понял, что обречен жить среди монстров, видеть, как они заплетают своей паутиной темные углы, жрут человечину, заманивают детишек, превращают их.
Бак бился в сетях, силился вырваться. На миг тень Апач закрыла от меня свечу.
Мне показалось, на голове сестры я узнал маленький коровий череп.
Какая разница?
Я вылез вон.
28. И его команда
– Почему ее теперь так зовут? – В голосе Эни звучали трещины.
– Ты плакала?
– Да, дурак, я плакала, я каждый день реву, не могу остановиться.
Я не знал, куда себя девать, поэтому вернулся к трейлеру. Гнилой пропал, Эни сменила его на посту. Господи, как давно мы не разговаривали с Эни. Я не мог на нее налюбоваться, хотя выглядела она ужасно: волосы – ржавая проволока, синяки под глазами, будто кто-то ее бил, смазанные черты лица. Эни напоминала утопленницу.
– Кого зовут, сестренка?
– Не притворяйся, от тебя несет! Ты был с ней.
Так обвиняли в рассказах по радио, бросали в лицо измену, это звучало театрально и пафосно. Я придумал десяток ответов, сочинял какие-то басни, изворачивался, а получил прямой в лоб. Слова резко утратили вкус. Хотел бы наврать, да не мог. Я был с ней.
– Апач. – Никчемное древнее слово, без смысла и формы. Разбитая чашка.
– Кто он?
– Ты не помнишь? Мама пела нам песню…
– Про золотую пулю. – Левая бровь Эни напоминала порез, она все время была слегка приподнята, это придавало лицу выражение вечной иронии, ну-ну, мальчишечка, что еще скажешь?
– Апачи – это племя индейцев.
– Ты пробовал его убить?
Отец показался в конце переулка, грубая, приземистая фигура, человек-пригорок, застыл, точно знал, что мы его обсуждаем, медленно двинулся в нашу сторону, красуясь, позволяя рассмотреть себя во всем блеске. Он волочил какой-то тюк.
– Нет.
– Дерьмовое у тебя волшебство. – Бровь сдалась, упала, Эни не смотрела на отца, моргала в мою сторону.
Я обнял ее, точно прощался, уперся горячим своим лбом в прохладную выемку ее ключицы, хотел бы я весь уместиться там. От нее приятно пахло, беззаботно и нежно.
– Когда ты обогнала меня? Как ты стала взрослой?
На шею мне заморосил теплый дождик. Я еще теснее прижался к ней и вдруг вспомнил, что давно, еще до всей этой муры, точно так же вжимался в маму, копией которой стояла передо мной Эни. Я прибегал к маме, чтобы спрятаться в ней, отгородиться от неминуемого наказания или избыть детский роковой страх.
– Я не выросла, – продираясь, сквозь плач, сказала Эни, – просто не умерла.
И теперь уже мне пришлось быть ее плотиной, держать удар урагана, Эни рыдала, стискивала кулаки и молотила меня по спине.
– Я зверь! – кричала она. – Больной зверь в клетке! Душит! Душит меня, понимаешь?!
Папаша надвигался. Неумолимый, как песчаная буря. О чем он думал, глядя на нас? Есть ли у оживших вообще мысли или они, как роботы смерти, движимы загробными алгоритмами?
Я стискивал Эни слабыми своими объятиями и не понимал, как поддержать, чем поделиться? Шрамом на животе? Уроком трехдюймовых гвоздей? Липкой памятью коровьего черепа на лбу? Сунуть в руку молоток и сказать: «Доделай сама»?
Я украдкой обернулся: где Гнилой? Тот пропал. Сверток, который он тащил, остался лежать поперек дороги.
«А что удавка, – такая очевидная, мысль всплыла только сейчас, – я все еще привязан к нему?»