И до чего это страшно, оказывается. До чего страшно.
– Почему ты плачешь? – спросила я.
Мормон не вздрогнул, не повернулся, а словно застыл. Даже как будто воздух вокруг него перестал двигаться. Пылинки зависли в воздухе.
А потом повернулся ко мне.
– Тебе жалко Иисуса, да? – спросила я.
– Я бы их всех убил, – глухо сказал Мормон.
– Но Сын Божий сам сказал, чтобы сложили оружие и не противились! – кое-что, оказывается, я в церкви запомнила.
– Я бы все равно убил. И наплевать.
И тут я подумала, что, если бы на месте учеников Иисуса была я? А римляне уводили бы даже не Иисуса, а моего отца или Джека? Отдала бы я их?
Нет. Вцепилась бы и дралась. Кусалась и лягалась, как лошадь. Как бешеная кобылка.
Меня на куски бы рвали, а я бы не отдала.
А Мормон достал бы свой огромный револьвер и убил всех стражников. А потом бы пошел и убил фарисеев. Я не знаю, кто это, но слово противное. Фарисеееи. А потом Пилата и императора. И всех римлян.
Будь что будет.
И Иисус говорил бы, они по недомыслию, их надо простить, держал бы Мормона за рукав черного пальто. Прости их! Прости!
А Мормон сказал бы: нет. Бог простит.
И убил оставшихся.
Я так и увидела, как Мормон стоит в своем черном пальто и черной круглой шляпе. С револьвером в руке. И говорит: нет.
Бога нет. Поэтому нам приходится его придумывать.
Сироты господни.
Медные сердца.
Вытравленные души. Вот кто мы.
Иногда, когда я просыпаюсь совсем рано, еще до рассвета. Когда нет сил встать, но и заснуть не получается. Я вспоминаю отца.
Когда долго думаешь о нем, наступает что-то вроде покоя. Не совсем, конечно. Но хотя бы можно задремать, пока мама не погонит доить корову.
Одноглазая корова действительно давала молоко. Не так много, но больше, чем мы думали.
– Посмотри на рассвет, – сказал отец.
Я зевнула.
– А что на него смотреть?
– Какого он цвета?
– Красного, конечно. Нет, розового!
Отец взглянул на меня. В его прищуре была добродушная подначка. Словно он приготовил некий сюрприз и ждет, когда у меня лицо сломается. У меня лицо такое, что я ничего скрыть не могу. Это все знают. У меня по лицу сразу все видно. Джек издевается, что со мной только карамельные яблоки в лавке воровать.
– Посмотри внимательнее, – сказал отец.
– Да розовый же!
– Точно?
– Да!
– То есть совсем точно?
Я взяла и посмотрела внимательнее. А потом увидела.
– Ох!
– Вот-вот, – сказал отец. И я, не поворачивая головы, поняла, что он улыбается.
На горизонте медленно вставало солнце. Тонкая красная полоса, выше – темная небесная синь, а между ними еще одна полоса, словно бы переход света. Словно бутылочное стекло. И эта полоска была – темно-зеленая.
– Ко всему привыкаешь, – сказал отец. Выдохнул дым струйкой. – А иногда нужно просто посмотреть. Ну, я так думаю.
А я вдруг почувствовала себя беспомощной. Настолько меня обезоружила нежность к нему. Словно везде, в руках и в ногах, и даже в животе – везде у меня была нежность. Бессильная, как новорожденный щенок. Я вся стояла, полная новорожденных щенят. Любовь это или что? Я не знаю. Просто это был мой отец. Мой отец. Мой. Был. Вот я стояла и даже сказать ничего не могла, только смотрела на него. А потом опять на рассвет. И опять на него. И вдруг у меня слезы закапали, в носу защипало.
– Ты чего, плачешь? – спросил отец. Даже трубку изо рта вынул, настолько удивился.
– Нет. – Я помотала головой. Шмыгнула носом, чтобы втянуть слезы обратно. Вот дура я, а? Дура же!
– Нет?
– Ннннет.
Отец немного посмотрел, как я плачу, потом сказал:
– Ну ладно.
В общем, я все равно однажды убегу на корабле матросом. Уж матросы-то не плачут. Точно нет.
А рассвет действительно зеленый.
Я не знаю, что случилось с нами, что вообще происходит. Я не знаю, кому принадлежали эти кости… огромные кости… словно кости гигантского невероятного скорпиона, но Джек говорит, что это птица.
Не может быть такой птицы. Не может.
Я смотрю на отпечаток на скале. Там словно перья какие-то отпечатались.
Птицы, скалы, мертвецы. Все смешалось.
Я иногда думаю, что однажды печаль пройдет. Мне хочется думать, что однажды мысль об отце не будет пронзать меня насквозь. Никакой спицы в сердце или что там еще.
Его убили индейцы, говорю я, когда меня спрашивают об отце.
А меня они собирались изнасиловать. И убить. Или наоборот. Я не знаю. Говорят, некоторые индейцы едят людей. Страхота-то какая. Жуть. Я всегда боюсь того, что может произойти. Правда, Мормон сказал, что это были не индейцы. Но я-то знаю, это апачи.
Не бывает таких белых людей.
То, что это были не красные люди, еще не значит, что это были белые.
Все равно в белом человеке живет закон Божий.
Мормон качает головой. Он уже месяц у нас живет, а я до сих пор не знаю, как его зовут. Он просто не говорит. Поэтому мы зовем его Мормон или «сэр».
Сэр ему подходит. Но Мормон подходит больше.
Не трогай этот снег. На нем кровь.
Кровь на снегу. Красные пятна.
Кровавые проталины, кровавый снег.
Черно-кровавое.
Какого цвета земля в Техасе? В предгорьях?
Если меня спросят, чем все закончилось, я не отвечу.
Мертвецам трудно отвечать, ха-ха-ха.
Ха.
Ха.
– Твой жених пришел, – сказала мама насмешливо. Вытерла руки о подол, на лбу у нее была мука.
– Еще чего!
– Беги, беги.
Джек стоял у входа и что-то выстругивал из ветки. Я подошла и посмотрела.
– Что это?
– Будет силок, – сказал Джек. Он такой смешной, когда изображает солидность. Взрослый мужчина, вот брови нахмурил. – Видишь? Вот так поставлю.
Он показал. Какие-то палки, веревка. Все перекручено. Я не очень поняла, как в этот силок попасть, но, может, звери умнее меня. Догадаются уж, наверное, куда сунуть лапу.
– На кого это?
– На лисицу. Или койота.
– Да ладно!
– Ничего не ладно. Койоты, знаешь, какие вредные!
И крупные.
– Только недолго, – сказала мама.
– Сколько тебя ждать? Пошли, я тебе такое покажу!
Я вышла во двор в огромных отцовских сапогах, гулко хлюпая.
– Мама сказала, недолго.
– Уже скоро. Почти пришли.
Джек начал спускаться. Он вообще ловкий, но я все равно ловчее. Я обогнала его на спуске и первая оказалась у воды.
Мы спустились к ручью и пошли вдоль берега. Я и Джек. И увидели это.
Вообще, я тогда была уверена – когда мы вырастем, я и Джек, мы поженимся. Я злилась, когда мама шутила «твой жених», но сама, оказывается, в это потихоньку верила.
Джек будет неплохим мужем. Наверное. Возможно. Наверное.
А может, я брошу все, сбегу в Новый Орлеан, переоденусь в мужскую одежду и уеду матросом в дальние страны на каком-нибудь корабле. И объеду весь мир.
– Эй, ты чего там! Давай живее, толстушка! – крикнул он и полез на горку.
Я вздохнула. Ну, по крайней мере, с Джеком не будет скучно. Зимними долгими вечерами, когда мы останемся одни в скрипучем старом доме, я буду думать, как я его ненавижу и какую бы новую гадость ему сотворить. А потом в гости приедут наши дети с внуками и будут нас с ним мирить. Такова семейная жизнь.
Я полезла в гору, оскальзываясь на выступах глины.
Вода несла кусочки льда, отломившиеся от берега. Я видела тонкую кромку льда, лезвие смерти, которое убьет корову, если та вздумает подняться по этому склону.
– Где твоя тайна?
Сыро, пасмурно. В кустах, обглоданных зимой и кроликами, застревал ветер.
Я тяжело шагала в отцовых сапогах, рискуя свалиться. Слой грязи налип на подошвы. Да что такое.
Что такое.
Такое.
– Джек! – крикнула Бетти, тяжело перенесла ногу вперед и ступила на скользкий склон. В следующее мгновение она чуть присела и замерла, ловя на раскинутых в стороны руках равновесие.
– Фух. Чуть не упала. – Бетти медленно выпрямилась. – Долго еще?
Джек пожал плечами.
Вот не знаю, зачем я пошла. Смотрю на себя со стороны и думаю, что это была большая глупость. Утром резко похолодало. Туман, поднимавшийся от воды, заволок берег сырой серой пеленой. Всегда удивляешься, как туман может быть таким плотным, что в нем своей руки не увидишь. Но бывает же. Сейчас еще ничего.
– Долго еще?
Джек пожал плечами. Затем покачал головой. Затем улыбнулся, и за эту улыбку я простила ему все. И что стою, как дура, с раскинутыми руками. На скользком склоне.
Я так и стояла, раскинув руки. Затем чуть качнулась назад, чтобы взять толчок, и перебросила ногу вперед. Только бы не шваркнуться в грязь. Стирать одежду все одно мне, не Джек же это будет делать.
Я вздохнула. Я старше Джека, зачем я до сих пор позволяю ему верховодить? То туда с ним потащусь, то в другую сторону. Дура набитая. Коровий хвост.
Джек сегодня странный, с фингалом под глазом. Отец его бьет. Может, поэтому я согласилась пойти на берег. Не знаю.
Нога стоит вроде твердо. Я качнулась чуть назад и на возврате перебросила вперед отстающую ногу. Сапог тяжело ударил в землю и встал. И все бы хорошо.
Но тут подошва соскользнула.
Не останавливайся. Никогда не останавливайся.
Беги, Бетти. Бетти, беги.
Позже меня спросил отец, об этих костях. А что сказать. Кости как кости. Только огромные и странные.
Словно какое-то гигантское животное вросло в берег. И билось, и умирало. И наконец умерло.
И теперь мы с Джеком стояли и смотрели на эти кости. Я даже почти забыла, что вся перемазалась в грязи, когда полетела. Талая вода подмыла скалу, а потом ударили заморозки и превратили воду в лед. Лед сломал камень. Странно, но так. Лед сильнее камня.
Скала раскололась. Огромный кусок берега упал вниз, съехал в ручей, сминая пласты земли и глины, и теперь выглядывал из воды, дремучий и лохматый от рыжей травы, как горб старого бизона.