Таким образом, Бородинское сражение ворвалось в жизнь Дезирэ, Матильды и их отца, мирно живших на солнечной стороне Фрауэнгассе, в Данциге. Антуан Себастьян первым услыхал эту новость. Он, по-видимому, легко все узнавал в «Белой лошади», куда снова стал ходить по вечерам.
– Произошло большое сражение, – сказал он, настолько отступая от своей обычной сдержанности, что Дезирэ и Матильда со страхом переглянулись. – Человек, прибывший сегодня из Дершау, видел императорских курьеров и говорил с ними во время своего пути в Берлин и Париж. Одержана большая победа совсем близко от Москвы. Но потери с обеих сторон колоссальны.
Он остановился и взглянул на Дезирэ. Он верил в то, что благородная кровь должна дать пример сдержанности и храбрости.
– Не столько у французов, – прибавил Себастьян, – сколько у баварцев и итальянцев. Странный способ доказывать свой патриотизм, одерживая победу в пользу завоевателя. Надеялись, – Себастьян остановился и сделал рукой жест, выражавший непрочность каких-либо надежд, – что звезда этого человека закатывается, но оказывается, что она все еще восходит. Шарль, – прибавил Себастьян, подумав, – состоит, оказывается, при штабе. Он, без сомнения, видел сражение только издали.
Дезирэ, у которой румянец сошел со щек, довольно весело кивнула головой.
– О, – произнесла она, – я не сомневаюсь в том, что с ним все благополучно. Он счастливчик.
Дезирэ была способной ученицей и уже поняла, что свет желает, чтобы свои опасения и горести мы переживали тайно, но он готов пойти нам навстречу и принять участие в наших радостях.
– Но нет никаких определенных известий? – спросила Матильда, на минуту отрываясь от своего рукоделия, которым были заняты ее ловкие прилежные руки.
– Нет.
– Я хочу сказать: никаких вестей о Шарле, – продолжала она, – или о ком-нибудь из наших друзей? О мосье Казимире, например?
– Нет. Что касается полковника Казимира, – задумчиво ответил Себастьян, – то и он, как Шарль, получил секретное штабное назначение, цели которого никто не понимает. Он, без сомнения, точно невредим.
Матильда подозрительно взглянула на отца. Его величавая манера могла подчас служить маской. Никогда не известно, насколько много видят люди, смотрящие свысока.
В эту ночь город был довольно спокоен. Себастьян почерпнул, должно быть, новости из неофициального источника, так как больше никто ничего не знал. Но на рассвете церковные колокола, изредка звонившие в Данциге, разбудили бюргеров, сообщив им, что император велел всем веселиться. Наполеон обращал большое внимание на подобного рода вещи. В литовских церквях и глубже, в России, он приказал молиться у алтарей за него, а не за Александра.
Когда Дезирэ спустилась вниз, она нашла прибывший на ее имя пакет. Курьер приехал ночью. В пакете лежало что-то большее, чем простое письмо. Несколько бумаг сложили в носовой платок и перевязали веревкой. Адрес был написан на куске белой кожи, отрезанной от амуниции какого-нибудь солдата, павшего под Бородином и не имевшего более в ней надобности.
«Мадам Дезирэ Даррагон, урожденной Себастьян.
Фрауэнгассе, 36.
Данциг».
У Дезирэ замерло сердце: послание было написано незнакомым ей почерком. Разрезая веревку, она подумала, что Шарль, наверное, умер. Когда же бумаги высыпались на стол, она была уже абсолютно уверена в этом, ибо они все были написаны его рукой.
Дезирэ не стала колебаться и выбирать, как это сделал бы человек, у которого много свободного времени и который не очень возбужден, а взяла первый попавшийся лист и прочитала:
«Дорогой К., мне посчастливилось, как вы увидите из прилагаемого рапорта. Его величество не может на этот раз сказать, что я был небрежен. Я был совершенно прав. Нам следует опасаться Себастьяна, и только одного Себастьяна. Здесь топорные заговорщики, если только сравнить их с ним. Я половину ночи провел в воде, подслушивая через открытое кормовое окошко Ревельской пинки. Его величество может спокойно приезжать в Кенигсберг. Право, лучше ему выбраться из Данцига. Вся страна наполнена тем, что они называют патриотизмом, а мы – изменой. Но я могу повторить лишь то, чему его величество не поверил третьего дня, а именно: что сердце всего зла – Данциг, а его ядовитое жало – Себастьян. Кто он такой в действительности и что ему нужно – это вы должны узнать сами. Сегодня я отправляюсь дальше, в Гумбинен. Вложенное здесь письмо прошу вас передать по адресу хотя бы как признание того, что я принес в жертву».
Это письмо осталось без подписи, но почерк был Шарля Даррагона, и Дезирэ знала, что он принес в жертву – то, чего уже никогда не вернет себе.
Было еще два-три письма, адресованные «дорогому К.», без подписи, но тоже написанные Шарлем. Дезирэ прочитала их в каком-то оцепенении, которое запечатлело письма навеки в ее памяти, как слова, высеченные на камне. В одном из них должно было содержаться какое-нибудь объяснение. Кто послал ей эти письма? Умер ли Шарль?
Наконец она увидела запечатанный конверт, адресованный Шарлем на ее имя. Кто-то списал с него адрес на кусок белой кожи. Она распечатала конверт и прочитала письмо. То было неоконченное послание, написанное ей Шарлем на берегу реки Калуги накануне Бородинского боя. Он, должно быть, умер. Она молила Бога, чтобы так случилось.
Дезирэ была одна в комнате, так как спустилась, по своему обыкновению, рано, чтобы приготовить завтрак. Она услыхала, что Лиза с кем-то говорит у входных дверей, – без сомнения, с человеком, который принес весть о смерти Шарля.
Еще одно письмо оставалось непрочитанным. Оно было написано другой рукой – рукой, написавшей адрес на белой коже. Вот что в нем содержалось:
«Madame, прилагаемые письма были найдены на поле битвы одним из моих вестовых. Так как одно из них адресовано на ваше имя, то оно дает указание на человека, выронившего их, вероятно, в пылу быстрого продвижения вперед. Если капитан Шарль Даррагон – ваш супруг, то я имею удовольствие сообщить вам, что его видели живым и здоровым в конце дня».
Затем следовало уверение в глубоком уважении и вслед за подписью стояло: «хирург».
Дезирэ прочла объяснение слишком поздно.
Глава XIIIВ день ликования
Правду! Даже если она и раздавила бы меня!
Дверь в комнату была открыта, и Дезирэ, заслышав шаги в коридоре, поспешно собрала бумаги, найденные на Бородинском поле.
В комнату входил Луи д’Аррагон, и Дезирэ на одно мгновение, прежде чем успело измениться выражение его лица, увидела всю усталость, какую он вынес в течение ночи, весь риск, которому он подвергался. Обыкновенно его лицо было спокойно, оно выражало то сочетание созерцательного покоя, которое характерно для лиц моряков. С резкой неподвижностью, развитой благодаря контролю над собой и сдержанности.
Он знал, что был дан бой, и, заметив на столе бумаги, он глазами задал Дезирэ неизбежный вопрос, который язык медлил выразить словами.
Дезирэ в ответ отрицательно покачала головой. Она посмотрела на бумаги в раздумье, длившемся только одно мгновение, затем, выбрав письмо, написанное Шарлем ей, сложила все остальные вместе.
– Вы говорили мне, чтобы я послала за вами, – сказала она спокойным усталым голосом, – когда буду нуждаться в вас. Вы избавили меня от труда…
Его глаза выразили беспокойство. Она протянула ему письмо.
– …тем, что пришли, – прибавила она, взглянув на него, и этот взгляд верно оценил усталость, которую он старался скрыть под спокойной внешностью, и трудности, которые ему пришлось преодолеть… для того, чтобы прийти.
Заметив, что он нерешительно смотрит на бумаги, Дезирэ снова заговорила:
– Одно, написанное на цветной бумаге, адресовано мне. Вы можете его прочитать, раз я разрешаю.
Из этого письма Луи узнал, что Шарль, во всяком случае, не убит, и Дезирэ издала какой-то странный, короткий смешок.
– Прочтите другие, – предложила она. – О, не надо колебаться! Не стоит быть столь щепетильным. Прочтите одно, верхнее. Одного довольно.
Окна были открыты, и утренний ветерок, играя занавеской, доносил веселый звон ганзейских дней. Колокола, по приказанию Наполеона, ликовали по поводу новой победы. Пчела, монотонно жужжа, попала в окно, облетела вокруг комнаты и, отыскав выход, снова улетела, и ее жужжание удалилось, растворяясь в сонных звуках.
Д’Аррагон медленно читал письмо без подписи, а Дезирэ, сидя за столом, наблюдала за ним.
– Ах! – воскликнула она наконец, и ее голос зазвучал презрительно, как при мысли о чем-то недостойном. – Шпион! Вам так легко оставаться спокойным и скрывать все, что вы чувствуете!
Д’Аррагон медленно сложил письмо. То было роковое послание, написанное в верхней комнате дома сапожника в Кенигсберге на Новом рынке, где липы доросли до самого окна. В нем Шарль очень легко отзывался о жертве, принесенной им, – разлуке в день свадьбы с Дезирэ по приказу императора. Это была действительно величайшая жертва, какую только может принести человек, ибо Шарль отбросил свою честь.
– Может быть, это и не так легко, как вы думаете, – возразил д’Аррагон, смотря на дверь.
Он ничего больше не успел сказать, потому что появилась Матильда и Себастьян, которые, неторопливо разговаривая, спускались по лестнице. Д’Аррагон сунул письмо в карман и этим дал Дезирэ единственное указание на политику, которой им следует держаться. Он стоял лицом к двери, невозмутимый и спокойный, получив в свое распоряжение только одну минуту для обдумывания плана более чем одной жизни.
– Получены добрые вести, мосье, – сказал он Себастьяну, – хотя и не я принес их.
Себастьян вопросительно указал на открытое окно, где от звона колоколов, казалось, ярче блестело солнце и веселее дышало свежее утро.
– Нет, не то, – ответил д’Аррагон. – Говорят, что одержана крупная победа, но трудно сказать, добрая ли это весть или дурная. Я говорю о Шарле. Он жив и здоров. Madame имеет сведения.
Д’Аррагон говорил тихо и обернулся к Дезирэ с точно рассчитанным жестом. Он быстро взглянул на Дезирэ для того, чтобы убедиться, что она все поняла и успела подготовиться.