Шарль, побежавший за ним вслед, схватил его за руку, но человек стряхнул француза, как младенца. У него в руках был топор, которым он хотел ударить Шарля, но промахнулся. Барлаш торопливо направился к своему ружью, стоявшему у дверного косяка, но русский понял его намерение и предупредил его. Схватив оружие, он повернул его штыком по направлению к французам, а сам уперся спиной в дверь, безмолвно уставившись на своих трех неприятелей. Это был крупный человек с длинными растрепанными волосами, и его светлые глаза яростно сверкали, как глаза загнанного зверя.
Казимир, проворный и спокойный, уже целился в него из пистолета, который он вынул, чтобы убедить Барлаша. Прошла минута совершенного безмолвия, которую нарушила громкая команда на улице. Патруль спешил вниз по Петровке.
Звук выстрела разнесся по всему дому, и от него задребезжали стекла. Русский вскинул руки и одно мгновение стоял, смотря на Казимира с выражением какого-то печального недоумения. Затем его ноги подкосились, и он рухнул на землю. Русский медленно перевернулся. Его движения странно напоминали движения ребенка, устраивающегося поудобнее в постели. Но вскоре он успокоился, прижавшись щекой к мостовой и устремив неподвижный взгляд на дверь погреба.
– Этот прихожанин получил свое, – пробормотал Барлаш, смотря на русского с кривой улыбкой.
В это время умирающий захрипел. Казимир принялся перезаряжать пистолет, но взгляд покойника был до того пристальным, что Казимир повернулся и посмотрел в том же направлении.
– Живо! – воскликнул он, указывая на дверь, откуда лениво поднимался тоненькими струйками белый дым. – Живо! Он поджег дом!
– Живо… Но как, mon colonel? – спросил Барлаш.
– Как? Ступай и приведи пожарную команду.
– В Москве не осталось ни одной пожарной команды, mon colonel.
– Так разыщи ведра и скажи, где колодец!
– В Москве не осталось ни одного ведра, mon colonel. Мы это узнали вчера вечером, когда захотели напоить лошадей. И нет ни одного колодца, у которого не была бы перерезана веревка. Странные люди, эти русские, могу я вам сказать!
– Делай то, что тебе приказывают! – сердито воскликнул Казимир. – Не то я арестую тебя. Ступай и приведи людей – надо потушить пожар.
В ответ Барлаш поднял палец, внимая какому-то отдаленному звуку. Дрожащими руками он отодвинул засов и отворил ворота. На пороге, вскинув ружье, он отдал честь офицерам. Барлаш удалился, и все его часы пробили шесть.
Солдат посмотрел вниз по Петровке: из половины домов, стоявших по бокам улицы, клубами валил дым. Барлаш направился вверх, к Красной площади и Кремлю, где находилась главная квартира императора. Обернувшись, Барлаш увидел сотню домов в огне. Дым поднимался разом из всех кварталов. Барлаш поспешил вперед, но его остановила толпа солдат, нагруженных добычей, жестикулировавших и ругавшихся. То было настоящее вавилонское столпотворение. Отбросы шестнадцати наций последовали за Наполеоном в Москву для того, чтобы грабить и убивать. Только в одном корпусе говорили на дюжине различных языков. Тут не осталось места национальной гордости, которая сдержала бы расходившихся солдат. Ни один человек не заботился о последствиях. А все нарекания падут на Францию.
Толпа собралась перед фасадом горевшего здания.
– Что это такое? – спросил Барлаш сначала одного, потом другого.
Но никто из них не говорил по-французски. Наконец солдат нашел земляка.
– Это госпиталь.
– А что это за запах? Что там горит?
– Двенадцать тысяч раненых, – ответил француз с горькой усмешкой.
В то время как он это говорил, двое раненых, почти полностью обессилевшие, сползли с широкой лестницы. Никто не осмеливался подойти к ним: стены строения уже стали трескаться. Один раненый кутался в почерневшую простыню, и его голые ноги тоже почернели от копоти. Волосы на голове и борода были опалены. Он постоял одно мгновение на пороге, а затем рухнул на землю. Кто-то в толпе расхохотался, и этот громкий хохот заглушил рев огня и треск горящих падающих бревен.
Барлаш последовал за несколькими офицерами, которые вели своих лошадей к Кремлю. Улицы были заполнены солдатами, шатающимися из стороны в сторону под тяжестью награбленного. На многих были надеты бесценные меха, другие напялили на себя женские собольи и горностаевые накидки. Одни нацепили драгоценные ожерелья на свои грубые мундиры и браслеты – на загорелые руки. Никто не потешался над ними, а все с жадностью смотрели на добытое грабежом. Солдаты были совершенно серьезны, и мрачнее всех казались те, кто нашел чем напиться. Они теперь раскаивались в том, что поддались искушению, потому что трезвые товарищи перехитрили их. Один из солдат надел золотой венец на свою каску. Он подошел к Барлашу и, шагая рядом с ним, доверительно сообщил ему.
– Я иду из собора. Он называется собором Михаила Архангела. Мне сказали, что в его подземельях спрятаны несметные сокровища. Ах, Господи, как я пить хочу! Нет ли у тебя чего-нибудь в бутылочке, друг? Нет?
Барлаш быстро шагал вперед, и вся его собственность качалась и звенела на нем. Солдат подошел поближе, поднял его флягу, взвесил в руке и убедился, что она пуста.
– Ах, черт возьми! – пробормотал он, идя рядом с Барлашем. – Да там ничего не было. Даже серебряные дощечки на гробах оказались не толще лезвия сабли. Но в самой церкви я нашел корону. Я позаимствовал ее у архангела Михаила. У него еще остался меч в руках, но на рукоятке была только мишура – никаких драгоценных камней.
Солдат шел несколько минут молча, кашляя от дыма и пыли, попавших ему в легкие. Наступил вечер, но весь город пылал, и небо побагровело от зарева, слившегося с последними лучами угрюмого заката. Сильный ветер переносил дым и искры через крыши.
– Затем я вошел в ризницу, – продолжил было солдат, но внезапно споткнулся о тело мертвой девушки и зло чертыхнулся.
Барлаш косо посмотрел на собеседника и выругался по его адресу с внезапно нахлынувшим свирепым красноречием. Ибо папаша Барлаш был нечист на язык.
– Там находился старик, пономарь. Я спросил его, где спрятана посуда, а он ответил, что не говорит по-французски.
Я пырнул старикашку штыком, так он живо заговорил по-французски!
Барлаш прекратил это деликатное доверительное признание одной резкой фразой. Он встал навытяжку перед Кремлевским дворцом, отдавая честь. Совсем близко около них прошел человек, направляясь к ожидавшей его карете. Он был толст и сутуловат, с короткой шеей и низко посаженной головой. На подножке кареты он приостановился и равнодушно посмотрел на восток – на угрюмое небо и горящий город. В его глубоких, налитых кровью глазах внезапно промелькнуло выражение могущества, когда он посмотрел на ряд наблюдавших за ним лиц и прочитал то, что на них было написано.
То был Наполеон, на вершине своей славы поспешно покидавший Кремль (хваленую цель его честолюбивых стремлений), проведя под этим гордым кровом всего одну ночь.
Глава XVIПервая волна отлива
Пусть он споткнется и падет,
но не испачкает души своей.
Дни стали короткими, и ноябрь уже подходил к концу, когда Барлаш вернулся в Данциг. Заморозки, не отступая перед солнцем, которое, казалось, мешкало в этом году на севере, держались почти до полудня, поднимая туман с низких равнин.
Старожилы давно не помнили такой осени. Она дала повод людям с пылким воображением шептать, что Наполеон – второй Иисус Навин и что он может даже солнцу приказать слушаться его. За месяц перед тем, как был отдан приказ об отступлении, ночи стали холодными, но днем стояла ясная погода. Реки покрывались белым туманом, а стоячая вода замерзала.
Барлаш, казалось, понял так, что направление на постой имеет силу в течение всей кампании. Но когда он повернул ручку двери дома номер тридцать шесть на Фрауэнгассе, то эта дверь оказалась запертой на ключ. Он постучался.
Дверь открыла Дезирэ. Дезирэ, которая стала старше и у которой появилось новое выражение в глазах. Барлаш, уверенный в том, что его впустят, уже снял сапоги, которые нес в руках, что придавало ему подозрительный вид. Левый глаз Барлаш перевязал носовым платком. На голове у него был надет старый кивер, но остальной костюм казался фантастичным: из-под светло-голубого баварского короткого кавалерийского плаща выглядывала крестьянская домотканая рубашка. Старый солдат не имел при себе никакого оружия.
Он несколько бесцеремонно протолкнулся мимо Дезирэ, довольный, что может попасть в дом. Он сильно хромал.
Барлаш заковылял к кухне, оглянувшись назад, чтобы убедиться, что Дезирэ заперла дверь; на кухне он сел.
– Voila![11] – произнес солдат и не сказал больше ни слова, но жестом дал понять, что наступил конец света.
Затем он пристально посмотрел на Дезирэ своим единственным глазом, а она вдруг отвернулась, как если бы ее совесть была нечиста.
– Что с вашим глазом? – спросила она, нарушая затянувшееся молчание.
Барлаш снял кивер, и совершенно белые, седые волосы упали ему на плечи. Вместо ответа он развязал запачканный кровью платок и посмотрел на Дезирэ. Перевязанный глаз был невредим и так же был ясен, как и другой.
– Ничего, – ответил он и подмигнул девушке.
Не раз кидал он горящий взор по направлению к шкафу, где Лиза хранила хлеб, и Дезирэ вдруг догадалась, что он смертельно голоден. Она подбежала к шкафу и поспешно поставила на стол все, что только нашла там. Немного это было – кусок холодного мяса и целый хлеб.
Барлаш снял ранец и начал рыться в нем дрожащими руками. Наконец, он нашел то, что искал. Вещь была завернута в шелковый шарф, который, должно быть, приехал из Кашмира в Москву, а из Москвы попал в ранец Барлаша с кусками конины и грязными кореньями. Неуклюже Барлаш протянул Дезирэ маленькую квадратную иконку. Оправа у нее была из золота и вдобавок украшена бриллиантами, а лики Святой Девы и Младенца были превосходно и тонко исполнены.