– Так между друзьями, – угрюмо произнес Барлаш, – нет надобности улыбаться, как вы это сейчас делаете… когда внутри слезы…
Дезирэ рассмеялась.
– Вам хочется, чтобы я расплакалась? – спросила она.
– Это было бы менее обидно, – ответил Барлаш и занялся лошадьми.
Наши путники уже въехали в город, узкие улицы которого были запружены народом. Среди жителей было много больных и раненых. Несколько телег, запряженных тощими, голодными лошадьми, тихо спускались с холма. Но было нечто, напоминавшее порядок, и люди имели осанку дисциплинированных солдат. Барлаш мигом заметил это.
– Это четвертый корпус. Армия вице-короля. Они исполнили свой долг. Ими командует настоящий солдат. А! Вот и знакомый!
Барлаш перебросил вожжи Дезирэ и в одно мгновение очутился на снегу. Гвардеец, такой же, по-видимому, старый, как и он, проходил мимо с несколькими солдатами, находившимися под его началом. Мундир на гвардейце давно уже стал неузнаваем. Он сначала не заметил, что к нему направился Барлаш. Наконец, гвардеец отложил в сторону свое ружье, и оба старика торжественно расцеловались.
Совершенно забыв о Дезирэ, Барлаш проговорил с ним минут двадцать. Затем они снова расцеловались, и Барлаш вернулся в сани. Он взял в руки вожжи и заставил лошадей подняться на холм, ничего не говоря о своей встрече, но Дезирэ поняла, что он узнал какие-то новости.
Харчевня находилась за городом, на дороге, идущей вдоль Вислы, к Диршау и Данцигу. Лошади устали и вязли в снегу. Местами по обеим сторонам дороги мелькали большие кровавые пятна и остатки конины, съеденной в сыром виде тотчас же вслед за тем, как убивали лошадь. Лица очень многих солдат были перепачканы кровью, засохшей на щеках и образовавшей корку. Почти все они почернели от копоти и у всех болели глаза.
Барлаш заговорил с решительностью человека, избравшего наконец образ действий в затруднительном положении.
– Этот человек – мой земляк. Вы слышали нас? Мы разговаривали на родном наречии. Я больше не увижу его. Он болен. Он кашляет кровью. Увы!
Дезирэ взглянула на Барлаша. Она не была бессердечна, но совершенно позабыла выразить соболезнование по поводу старого солдата, схватившего простуду во время отступления из Москвы: огорчение ее друга было неубедительно. Барлаш узнал новости, которыми решил не делиться.
– Он из Вильны? – спросила Дезирэ.
– Из Вильны? О да! Они все из Вильны.
– И он не имеет никаких сведений, – настаивала она, – о… капитане Даррагоне?
– Сведений? О нет. Он простой солдат и ничего не знает о штабных офицерах. Мы, он и я, просто бедные рядовые скотинки. Представьте, во время боя к вам подскакивает господчик в золотом шитье. Это штабной офицер. «Ступайте в долину, вас там застрелят», – говорит он. И, bon jour, мы идем. Нет… нет. Мой бедный товарищ не имеет никаких сведений.
Барлаш и Дезирэ доехали до гостиницы и увидели, что громадный двор все еще заставлен санями и негодными каретами, а конюшни абсолютно пусты.
– Войдите, – сказал Барлаш, – и сообщите им, кто ваш отец. Произнесите: «Антуан Себастьян» – и больше ничего. Я бы сам это сделал, но когда так холодно – губы немеют, я плохо говорю по-немецки. Они узнают, что я француз, а теперь нехорошо быть французом. Товарищ сказал мне, что в Кенигсберге сам Мюрат был дурно принят бургомистром и тому подобной городской рухлядью.
Все произошло так, как сказал Барлаш: при имени Антуана Себастьяна хозяин гостиницы нашел лошадей… в другой конюшне.
Он сказал, что потребуется всего только несколько минут, чтобы послать за ними, а пока у него есть кофе и жареное мясо – его собственный обед. Он не знал, как ему засвидетельствовать свое уважение Дезирэ, и сожалел о том, что она вынуждена ехать в такую погоду по стране, наводненной умирающими от голода разбойниками.
Барлаш согласился войти в дом, но отказался сесть за стол вместе с Дезирэ. Он взял кусок хлеба и съел его стоя.
– Видите ли, – сказал он ей, когда они остались одни, – милосердный Бог сделал очень мало ошибок, но одно я бы изменил. Если Он предназначал нас для такой суровой жизни, то Ему следовало бы сделать человеческое тело способным долго обходиться без пищи. Бедный солдат, идущий из Москвы, должен останавливаться каждые три часа и грызть кусок конины, да еще сырой! Это не смешно.
Барлаш недовольно посмотрел на Дезирэ, ибо она была молода и ничего не ела в течение шести часов.
– А для нас, – прибавил он, – какая это потеря времени!
Дезирэ рассмеялась и тотчас же встала.
– Вы хотите ехать, – сказала она, – так едем, я готова.
– Да, – согласился он, – я хочу ехать. Я боюсь, черт возьми! Боюсь, говорю вам. Я слышал, как казаки кричали: «Ура! Ура!» И они приближаются.
– А, – произнесла она, – так вот, значит, что передал вам ваш приятель.
– Это и еще кое-что.
Говоря это, Барлаш надевал рукавицы и быстро обернулся, когда в комнату вошел хозяин, точно он ожидал увидеть одного из тех страшных казаков. Но у хозяина в руках не было ничего смертоноснее кружки пива, которую он и предложил Барлашу. Старый солдат покачал головой и пробормотал:
– Оно отравлено. Он узнал, что я француз.
– Полноте! – воскликнула Дезирэ с веселым смехом. – Я вам докажу, что тут нет никакого яда.
И она взяла кружку, отпила немного и передала ее Барлашу. Пиво было плохое, жидкое, а Барлаш был не таков, чтобы скрыть свое мнение от хозяина, которому он, возвращая пустую кружку, сделал укоризненную гримасу. Однако же действие этого пива оказалось благотворным, так как он с новым запасом энергии взял в руки вожжи и довольно весело прикрикнул на лошадей.
– Allons! – произнес он. – Мы благополучно доберемся до Данцига к ночи и там застанем вашего супруга смеющимся над этим безрассудным путешествием.
Но так как Барлаш был старик, то пиво не надолго согрело его сердце, и вскоре он снова впал в меланхолию и умолк. Тем не менее к ночи они достигли Данцига, и, хотя вечер оказался холодным, улицы были полны. Люди стояли группами и разговаривали. В короткое время, потребовавшееся на поездку в Торн, что-то случилось. Каждый день что-нибудь происходило в Данциге, ибо, когда история пробуждается от дремоты, она начинает двигаться тяжелым, неумолимым шагом.
– Что это такое? – спросил Барлаш часового, пока они ожидали, когда им вернут паспорта.
– Это прокламация русского императора. Никто не знает, как она сюда попала.
– А что в прокламации?
– Александр приглашает данцигцев выгнать нас, – объяснил солдат, свирепо расхохотавшись.
– И это все?
– Нет, товарищ, это не все, – ответил часовой более серьезным тоном. – Она гласит, что все те поляки, которые сдадутся на милость русских, будут прощены. Прошлое предадут вечному забвению, и о нем никто не будет упоминать – таковы подлинные слова императора.
– А!
– Да, а половина защитников Данцига – поляки. Вот ваши паспорта, проезжайте.
Они поехали по темным улицам, где люди, словно тени, спешили по своим делам.
Когда они добрались до Фрауэнгассе, она показалась им пустынной. Дверь открыла Матильда. Лиза уехала на родину, в Заммланд, по приказанию губернатора. Себастьяна целый день не было дома. Шарль не возвращался, и не пришло никаких известий о нем.
Барлаш, вытирая снег с лица, молча наблюдал за Дезирэ.
Глава XXIVМатильда выбирает
О любовь!
Она творит, и она убивает.
Дезирэ вкратце пересказывала Матильде подробности своего путешествия, когда стук в дверь заставил их сойти с лестницы, на которой они стояли. То был Себастьян. В последнее время его режим не был уже так аккуратен. Себастьян приходил и уходил без объяснений.
Когда он снял шубу и перчатки, то торопливо взглянул на Дезирэ, которая молча поцеловала его.
– А твой муж? – отрывисто спросил он.
– Мы не нашли его в Торне, – ответила она.
В голосе отца, в его быстром взгляде было что-то привлекшее ее внимание. Он изменился за последнее время. Из мечтателя Себастьян превратился в энергичного человека. Обыкновенно деятельного человека называют жестким. Себастьяна деятельность смягчила: в ней он нашел выход своей душевной энергии. Но в тот вечер он снова превратился в прежнего Себастьяна, черствого, высокомерного, непонятного.
– Я ничего о нем не слышала, – сказала Дезирэ. Себастьян стряхнул снег с сапог.
– А я слышал, – сказал он, не поднимая глаз.
Дезирэ ничего не прибавила. Она знала, что тайна, которую она так тщательно хранила (тайна, известная только ей и Луи), уже больше не принадлежала ей одной. Среди наступившего молчания она слышала, как Барлаш дышал на свои руки, как раз за ее спиной, на пороге кухни. Матильда сделала легкое движение. Она стояла на лестнице, крепко ухватившись за перила. Но тайна Шарля Даррагона была также и тайной Казимира.
– Эти два господина, – медленно заговорил Себастьян, – находились на тайной службе у Наполеона. Вряд ли они вернутся в Данциг.
– Почему? – спросила Матильда.
– Не посмеют.
– Я полагаю, что император в состоянии защитить своих офицеров, – возразила Матильда.
– Да, но не своих шпионов, – коротко пояснил Себастьян.
– Раз они носят его мундир, то их нельзя порицать за то, что они исполняют свой долг. Они достаточно храбры. Вряд ли они станут избегать возвращения в Данциг из-за того… из-за того, что они перехитрили Тугендбунд.
Матильда покраснела от гнева, и ее холодные глаза засверкали. Она нечаянно была вовлечена в эту внезапную оправдательную речь, а раздражительный адвокат – опасный союзник. Себастьян проницательно посмотрел на нее. Она обыкновенно была так сдержанна, что сверкающие глаза и прерывистое дыхание выдали ее.
– Что тебе известно о Тугендбунде? – спросил он.
Она ничего не ответила, только пожала плечами и крепко сжала свои тонкие губы.
– Им угрожает опасность не только в Данциге, – продолжал Себастьян, – а повсюду, где их сможет достать Тугендбунд.