иж наполовину пустеет, но сейчас повсюду толпился народ.
– Что происходит? – спросил я у Альфонса, который был слишком занят своей лошадью, чтобы оглядываться по сторонам. – Посмотрите на лица людей в кафе: на всех них читается возбуждение, а у многих еще и страх. Какие-то важные новости.
– Дорогой друг, вашу записку я получил, еще не встав с кровати, – отозвался молодой Жиро. – Кроме того, в газетах я не читаю ничего, кроме спортивной колонки.
Итак, мы сели на поезд до Пасси, не ведая о том, что именно приводило в беспокойство Париж с силой шквала, разразившегося над морем.
В Пасси нас ждала воистину неприятная работа. Префект оказался настолько любезен, что лично занялся делом, не входившим в число его обязанностей. Он заблаговременно дал поручение полиции препроводить нас в его собственный дом, где мы были встречены с величайшим гостеприимством.
– Никто из вас не доводится виконту родственником? – поинтересовался чиновник. Мы изложили все как есть. – Очень хорошо, что вы не взяли с собой мадам де Клериси. Это вы не разрешили ей ехать?
И префект воззрился на меня с проницательностью, весьма впечатлившей полицейского, на которого маленькая демонстрация явно и была рассчитана.
– Я попросил госпожу виконтессу остаться в Париже.
– Что ж! – чиновник многозначительно усмехнулся. – Не имеет значения как, но ее здесь нет.
У этого человека было очень белое лицо, словно его долго-долго стирали. Закрадывалась мысль, что и сердце внутри его груди тоже белое. Себе он явно казался величайшим мудрецом. У меня же о нем сложилось впечатление как о круглом дураке.
– Знаете, господа, – обратился он к нам, готовя бумаги, – опознание тела суть простая формальность.
– Так давайте опустим ее, месье префект! – воскликнул Альфонс с присущей ему веселостью.
Предложение было с презрением отвергнуто.
– В июле, господа, – продолжил чиновник, – вода в Сене теплая. Тут водятся угри и мириады мельчайших живых организмов. Благоприятная среда для разложения. Но остается одежда: содержимое карманов господина виконта, его перстень-печатка. Ну, идемте? Но сначала пропустим еще по стаканчику. Когда нервы не в порядке, пара глотков бенедиктинского не помешает.
– Вот если бы его еще подать в бокалах для кларета! – заметил мой друг.
И пустился в разглагольствования, которые префект слушал с высокомерной улыбкой. Думаю, он был бы больше рад, если исполнить связанные с телом виконта формальности прибыл кто-то из аристократических приятелей покойного. Но высокопоставленные друзья годятся только для хорошей погоды, поэтому достойному магистрату пришлось удовольствоваться компанией скромного секретаря и сына разорившегося финансиста.
Мы с Альфонсом без труда опознали небогатые пожитки, найденные в мокрых вещах виконта. В кармане для бумаг оказалось мое собственное письмо, касающееся мелких деловых вопросов. Я указал на сей факт и для пущего удовлетворения законника вторично поставил подпись на пожелтевшей и сморщившейся бумаге. Затем нас провели во внутреннее помещение и показали тело утопленника. Опознание, как и предупреждал префект, оказалось делом нелегким. Мы с Альфонсом поклялись, что одежда принадлежала господину де Клериси – метки на белье остались вполне разборчивы, – после чего вышли, предоставив гробовщику делать свою работу.
– Недавно, Говард, нам пришлось столкнуться с неприятной стороной жизни, – заметил Жиро с жалкой улыбкой, когда мы снова оказались на воздухе.
За время обратного путешествия я несколько раз замечал, как юноша вздрагивает при воспоминании об увиденном. На станции нас ждал экипаж Альфонса. Молодой человек жил в среде, где с конями и слугами принято было обращаться как с машинами. Но человек, который в данный момент удерживал голову коня, напоминал что угодно, но только не механизм. Едва мы миновали ворота, слуга бросился к нам как полоумный.
– Господин барон! – вскричал он, и мрачный блеск в его глазах превращал его из слуги в человека. – Господин барон, вы слышали новости? Жуткие известия!
– Нет, ничего мы не слышали. Ну и что за известия?
– Прусский король оскорбил посла Франции в Эмсе[77]. Говорят, ударил его в лицо. Император объявил войну. Наши идут на Берлин, месье!
В этот самый момент две большие группы людей принялись обнимать друг друга на улице. Они громко и весьма не в такт распевали «Partant pour la Syrie»[78]. Другие горланили: «À Berlin, à Berlin!»[79].
Альфонс Жиро повернулся ко мне, и на щеках его вдруг выступил румянец.
– А я-то полагал, что вся жизнь вращается среди модных пальто и галстуков! – сказал он с той готовностью признавать собственные заблуждения, которая с первой нашей встречи снискала мое расположение, сделав его лучшим из нас двоих.
Несколько минут мы стояли, наблюдая за возбужденными толпами на бульваре. Мальчишки с невероятной скоростью распродавали партии газет среди посетителей уличных кафе, а стоило появиться какому-нибудь солдату, его тут же осаждали предложениями выпить.
– В Берлине одно кислое пиво, – кричали ему горожане. – Так что отведай доброго винца, пока есть возможность.
Мы не сомневались, что хмельной кураж готов охватить всю Францию до самых глухих закоулков.
– В Берлине… – эхом протянул Жиро. – Неужели все кончится там?
– Либо там, либо в Париже, – отозвался я.
В мои планы не входит претендовать на дальновидность, потому что слова вырвались сами собой.
Мы ехали по шумным улицам, и никогда еще французы не открывались мне с худшей стороны: такими ребячливыми, наивными и тщеславными. «На Берлин!» – кричали там. «Долой Пруссию!» – подхватывали в другом месте. Сотни громких слов, тысячи луженых глоток, и ни одной трезвой головы, способной понять, что речь вовсе не об игре. Продавцы дешевых игрушек уже вовсю предлагали прохожим черную куклу под именем «Бисмарк» и мартышку на палочке, которую величали «прусским королем».
Не без труда удалось мне вернуть Альфонса к неотложным делам, потому как его ветреная натура уже оказалась захвачена военным ураганом, пронесшимся по улицам Парижа.
– Куплю, пожалуй, себе звание, – заявил он. – И пойду на Берлин. Да, Говард, mon brave[80], обязательно куплю себе чин.
– На что?
– Вот черт! Это верно. Денег-то нет, я банкрот. Совсем забыл, – посетовал он и тут же вскинул хлыст, весело приветствуя проходящего мимо друга. Потом Альфонс вдруг посерьезнел. – К тому же у нас есть последний долг перед виконтом. Послушайте меня, Говард: дамы ни при каких обстоятельствах не должны видеть того зрелища! Ни за что! Господи, это было ужасно! Меня едва наизнанку не вывернуло – как когда я выкурил первую свою сигару!
Приложив руку к груди, молодой человек при помощи своей живой жестикуляции показал, как было ему плохо.
– Постараюсь не допустить этого, – пообещал я.
– Тогда можно не беспокоиться, потому как ваш дар убеждения вполне можно обозначить и другим именем. Вам повинуются не только женщины. Намедни я как-то сказал Люсиль, что она боится вас. Девушка так яростно отрицала сей факт, что мне пришлось сделаться еще меньше, чем создала меня природа. В гневе она показалась еще прекрасней, и я имел глупость озвучить это. А комплименты Люсиль просто терпеть не может.
– Неужели? Я никогда не пробовал.
Альфонс посмотрел на меня как-то насторожившись.
– Как хорошо, что вы не любите ее, – пробормотал он. – Бог мой, что оставалось бы мне в противном случае?
– Однако сегодня нам предстоит иметь дело с мадам, а не с Мадемуазель, – поторопился я сменить тему.
Даже будучи почти официальным претендентом на руку Люсиль, Жиро отказался войти в Отель де Клериси вместе со мной.
– Нет, дамы не захотят видеть меня в такой час. – Он покачал головой. – Вот когда все хотят посмеяться, тут я к месту.
Виконтессу я застал совершенно спокойной, все ее мысли сосредотачивались на дочери. Чем чаще сталкивается человек с материнской любовью, тем лучше, даже если она не направлена на него самого, поскольку не найти на свете чувства более глубокого.
Моя мать умерла, когда я был младенцем, и никогда не приходилось мне прикасаться к женской нежности, пока судьба не привела вашего покорного слугу в Отель де Клериси. И никогда не чувствовал я такого уважения к этой спокойной и тихой женщине, мадам де Клериси, как в тот вечер, когда тяжелый удел вдовства накрыл ее своей черной вуалью.
– Люсиль не должна переживать за меня, – заявила виконтесса сразу. – У нее свое горе, ведь она нежно любила отца. Не позволяйте ей думать о моей беде.
А чуть позже, когда боги подарили мне пять минут наедине с Люсиль, я услышал совсем другие речи.
– Вы не должны позволить матери думать, что я несу ношу, которую не в силах выдержать, – проговорила бледная как полотно девушка дрожащими губами. – Ей куда тяжелее, нежели мне.
В следующие два дня я бродил словно впотьмах, совершая, надо думать, сотни ошибок. Какое утешение мог я им предложить? Как дать им понять, что я разделяю их чувства? Задача оказалась несколько легче из-за того, что мрачный гроб стоял далеко, в Пасси. Избегая обсуждать тему друг с другом, обе дамы по отдельности договорились со мной, что тело виконта должно отправиться из Пасси в последний путь без огласки и шума, и Люсиль даже не обратила внимания на факт, что совет почерпнут из столь неприятного источника, как ваш покорный слуга.
Вот так, среди треволнений июля 1870 года Шарль Альбер Малоне, виконт де Клериси, упокоился среди своих предков в маленькой часовне в Сенневиле, близ Невера. Военная горячка к тому времени достигла пика, и вся Франция содрогалась от ненависти к пруссакам.
Не к лицу тому, кто обрел лучших своих друзей – и самых опасных врагов – во Франции, возвышать голос против населяющего ее великого и талантливого народа. И все же мне сдается, французы тогда созрели для того, чтобы получить в 1870 году один из тех ударов, коими Небеса, в определенные моменты мировой истории, дают понять нациям, что человеческое величие суть очень преходящая вещь.