Молодая француженка нахмурилась.
– Теперь вы сердитесь, Мадемуазель, – спокойно проговорил Джон Тернер. – Но я не боюсь. Мне хочется, чтобы вы рассердились еще сильнее.
Он с трудом поднялся и, держа сигару в руке, стал смотреть на море. Его округлое лицо выражало задумчивость.
– Мадемуазель Люсиль, – заговорил банкир наконец. – Мне известно немалое число мужчин и еще большее количество женщин, которые пожертвовали счастьем ради гордости. Я знавал их в поздние годы жизни, когда результаты этого решения уже проявились. Похвастаться им было нечем. Если выбор между тем, что выбросить за борт надо либо любовь, либо гордость, – бросайте гордость, Мадемуазель.
Глава XXIVОбъяснение
La discretion défend de questionner, la délicatesse defend même de deviner[113].
Тем вечером мы представляли собой тихое общество – мадам решила не приглашать никого больше. Оно напоминало страницу из старой парижской жизни, потому как все мы, к добру или худу, встретились в этом городе и говорили на языке некогда блестящей столицы.
Виконтесса настояла, чтобы я сел во главе стола, сама же расположилась напротив, в кресле, остававшимся пустым так долго, насколько мне хватало памяти. Итак, я впервые занял место своих предков, откуда отец изрекал свои желчные приказания, чтобы получить, стыжусь признать, столь же несдержанный ответ.
– Вы такой тихий, месье, – сказала Люсиль, сидевшая по правую руку от меня. Мне показалось, что во взгляде, устремленном на мое лицо, появилось какое-то новое выражение.
– Скажите лучше, мрачный, – вставил Альфонс, веселость которого достигла высшей отметки. – Ce cher[114] Дик – он всегда такой.
И глядя на меня с прежним расположением, расхохотался.
– Мадемуазель имеет в виду, что я мрачнее, чем обычно, – предположил я.
– Нет, – возразила Люсиль. – Я имела в виду именно то, что сказала.
– Как всегда? – вполголоса спросил Жиро.
– Как всегда, – серьезно ответила девушка.
И мне показалось, что она говорит чистую правду.
За вином мы не засиделись, а сигары Джон Тернер решил оставить на потом.
– Неплохо было бы сыграть в бильярд, – сказал он, посмотрев на меня.
В гостиной мы застали Люсиль, сидевшую за пианино.
– У меня есть несколько новых песен из страны басков, – заявила она. – Не знаю, но, быть может, они понравятся вам больше старых?
Я шел через комнату, направляясь к мадам. Повисшая тишина заставила меня обернуться и посмотреть в сторону пианино. Люсиль обращалась ко мне. Мне вряд ли удалось искусно скрыть свое удивление.
– Полагаю, старые мне придутся больше по вкусу, Мадемуазель, – ответил я.
Девушка бездумно шуршала нотами, и Альфонс, быстро соображавший в подобных вещах, выступил вперед.
– Поскольку песни новые, кому-то надо переворачивать страницы.
– Спасибо, – поблагодарила его Люсиль, несколько сухо, как мне показалось.
Мадам посмотрела на меня странно, как будто я сделал что-то не так. Она отложила книгу и закрыла глаза. Джон Тернер последовал ее примеру. Помня, что он склонен впадать в дрему, я поспешил к нему.
– Я уже готов побить вас в бильярд.
Люсиль и Альфонс так занялись пианино, что не заметили, похоже, нашего ухода. Думаю, в сердце своем они были лишь благодарны нам.
Мой друг не имел особого опыта или навыков игры, я же, как настоящий бездельник, являлся в те дни почти мастером.
– Да, вы явно играете за деньги по воскресеньям, – промолвил банкир, разгромленный наголову. – Давайте присядем и покурим.
Я не мог не заметить, что музыка смолкла. Мадам, надо полагать, задремала, а Люсиль и Альфонс воркуют около пианино.
– Не зыркайте на меня так, лучше возьмите сигару, – сказал Джон Тернер.
Мы уселись и молча курили некоторое время.
– Одно дело – честно давать другому шанс, – сказал вдруг мой друг. – И совсем другое – отказываться от своего собственного.
– Что вы хотите сказать?
– Почему Мадемуазель должна выходить за такого малодушного типа, как Жиро?
– Он вовсе не малодушный – стоит поглядеть, каким молодцом он смотрится на коне.
– Жизнь состоит не из одного умения сидеть на коне.
– Альфонс выказал себя храбрым солдатом на поле боя.
– Можно быть храбрым солдатом, но проиграть бой, – не сдавался Тернер. – Кроме того, это против ее воли.
– Против ее воли?
– Да. Мадемуазель хочет выйти замуж за совсем другого человека.
– Пусть так, – отозвался я. – Но это не мое дело. У меня нет влияния на Мадемуазель, которая является одним из моих недругов. Коих у меня множество.
– Нет, – решительно заявил банкир. – У вас только один враг, и очень умный. Изабелла Гейерсон – опасный противник, мальчик мой. Она отравила Люсиль и Альфонсу ум, клевеща на вас. Пыталась проделать то же самое и с виконтессой, но не преуспела. Дивер принялся досаждать вам, повинуясь ее подстрекательству. Завтра вечером мы с вами едем в Париж. Послушайте моего совета и поутру отправляйтесь в Литтл-Кортон. Повидайтесь с Изабеллой и проясните все. Говорите с ней, как говорили бы с мужчиной. Насколько проще была бы наша жизнь, если мы понимали, что принадлежность к тому или иному полу – лишь незначительная ее часть. Скажите, что она увидит вас скорее в гробу, чем перед алтарем, или еще что-то в этом духе. В основе всего лежат либо гордость, либо деньги. Я иду спать, спокойной ночи. Извинитесь за меня перед дамами.
Взяв свечу, он удалился, оставив меня наедине с полувыкуренной сигарой.
Поднявшись утром пораньше, я наскоро позавтракал и погнал лошадь по тихой дороге. Литтл-Кортон расположен на милю дальше от моря и на две мили ближе к Лоустофту, чем главный дом поместья Хоптон. Между двумя усадьбами простираются пастбища, и я скакал мимо свежих зеленых трав, покрытых капельками росы. Жаворонки – они нигде не встречаются в таком количестве, как на наших обращенных к морю склонах, – распевали веселым хором. Весь мир радовался майскому утру.
Вид непритязательных красных стен Литтл-Кортона, приютившегося среди вязов, пробудил в моей душе сотни воспоминаний о минувших днях, когда родители Изабеллы привечали в этом доме меня, тогда еще мальчишку в заляпанных грязью сапогах, пользующегося в округе репутацией отъявленного озорника.
Слуги сказали, что Изабелла вышла, но поскольку не взяла с собой ни шляпы, ни перчаток, они предположили, что хозяйка где-то недалеко. Я отправился на поиски и нашел ее в буковой роще. Она захватила с собой утреннюю почту и читала письма на ходу, метя подолом платья прошлогодние листья. Мои шаги девушка услышала только когда я подошел совсем близко.
– А, прибыли сообщить, что Люсиль и Альфонс помолвлены? – спросила Изабелла, даже не поздоровавшись.
В ее глазах, обычно таких спокойных и сдержанных, читалась затаенная надежда.
– Нет.
Она медленно сложила письма и, пока мы шли бок о бок, несколько раз бросала на меня искоса испытующий взгляд. Больше вопросов Изабелла не задавала, предоставив мне нести груз молчания. Поблизости находилась деревянная скамейка, и мы как по согласию направились к ней и сели. Девушка, по непонятной для меня причине, словно задыхалась, и лиф ее платья часто-часто вздымался. Я снова отметил, что подруга моего детства выглядит прекраснее, чем я ожидал, – великолепно сложенная женщина со стройной, грациозной фигурой.
«Не стоит ходить вокруг да около», – советовал Джон Тернер, и мне припомнились эти его слова.
– Изабелла, – несколько неуклюже начал я, теребя сухие лисья хлыстом. – Вам известно условие, выдвинутое моим отцом в завещании?
Девушка не ответила сразу, и, посмотрев на нее, я заметил, что она покраснела, словно школьница.
– Да, – проговорила она наконец.
– У меня не будет ни гроша, пока я не женюсь на вас.
– Да, я знаю.
Голос звучал спокойно и собранно. Мисс Гейерсон была моложе меня, но в ее присутствии я почему-то всегда ощущал себя нижестоящим и младшим, пусть не по годам, но по разуму.
– Вы всегда были моим врагом, Изабелла.
– С какой стати? – спросила девушка.
– Полагаю, причина в завещании старого сквайра.
– Мне нет до него дела.
– Но если вы мне не враг, если не питаете ко мне ненависти – я со своей стороны не припомню ни единой нанесенной вам обиды, – то зачем тогда настраивали против меня Люсиль и побуждали Альфонса не доверять мне? Зачем поддерживали Дивера, которого знали как моего противника?
– Так вы приехали, чтобы предъявить мне эти обвинения? – ледяным тоном отозвалась Изабелла. – И выбрали время, когда можно застать меня одну, чтобы усилить эффект?
– Хочу предупредить, что знаю о неприязни, питаемой вами ко мне, и очень желаю узнать ее причину. Помните тот давнишний случай у калитки, ведущей отсюда к Дрейк-Спинни? Вы тогда в первый раз уложили прическу и одели длинное платье. Я был безмозглым ослом и не замечал разницы. Я толкнул вас, когда вы перебирались через калитку, и вы упали.
– Да, я помню.
– Вы ушиблись, плакали и твердили, что ненавидите меня. И я поверил, потому что никогда с тех пор не видел свою подругу прежней. Это случилось четырнадцать лет назад, в мой первый год в Кембридже. Вам тогда было восемнадцать.
– Да, – ледяным тоном проронила Изабелла. – Дата совершенно точная, и достаточно простой арифметической операции, чтобы понять – сейчас мне уже тридцать два. Перед вами женщина средних лет, волосы которой начинают подергиваться сединой! Тридцать два!
Я оказался слишком глуп или достаточно мудр, чтобы не кинуться уверять ее в обратном.
– Не знаю, почему вы обратились против меня тогда и оказались так злопамятны в отношении ребяческой выходки, – сказал я. – Мне казалось, что мы всегда будем добрыми друзьями, как прежде, и я представить не мог, что несколько заколок способны иметь такое значение.