Мадам Фромежа сменила гнев на милость. Она спросила: «Ты ведь не уйдешь? Скажи, ты меня не бросишь?» Совсем как Хурия, как Тагадирт. Все люди одинаковые.
Я бы надолго с ней осталась, наверно, и сейчас еще обреталась бы там, не будь того, что произошло однажды ночью. Ума не приложу, как это могло случиться. Это было после ужина, мы засиделись, разговаривая. С некоторых пор я курила вместе с ней американские сигареты, мы курили и разговаривали. Смотрели вполглаза телевизор, особо не вникая. Было еще тепло, конец сентября, окна настежь. Мелкий дождик шелестел на листьях. Так тихо было на Каштановой улице, не верилось, что мы в большом городе, где творятся ужасные вещи.
Мадам Фромежа приготовила вечерний чай, из травок и цветов, с привкусом перца и ванили, от которого чуть подташнивало. Я задремала на диване. Как будто уплыла куда-то. Не то чтобы спала, но мое тело стало легким-легким, и я не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Мне чудилось лицо мадам совсем близко, сияющее, как звезда на небе, ее губы улыбались странной улыбкой, а глаза, черные, сузившиеся, походили на кошачьи. Она говорила, повторяла тихонько: «Деточка моя, деточка моя», как будто мурлыкала. И я чувствовала, как ее теплая сухая рука скользит по моей коже, забираясь под расстегнутую рубашку, играет с кончиками моих грудей. Сердце колотилось, казалось, оно вот-вот разорвется. Я слышала ее голос, нашептывавший «деточка моя», и мне хотелось, чтобы она перестала, замолчала, ушла, хотелось оказаться где-нибудь, где никого нет, хотелось на кладбище над морем, где блестели под солнцем белые камни в траве, безымянные камни, и птицы неподвижно парили на ветру, раскинув острые, как косы, крылья.
Я проснулась утром, во рту было сухо, болело горло. Что произошло, я помнила плохо. Я так и спала на диване в гостиной, но была закутана в шелковый японский халат мадам. Именно это поразило меня сначала, и еще дурманящий запах русской кожи. Я бродила по пустому дому, натыкаясь на мебель. Что-то искала, сама не зная что, в голове не было никаких мыслей. Я согрела воду для кофе. Солнце заливало кухню, на улице было тепло, листья винограда в прямоугольнике окна чуть-чуть порыжели по краям, и стайка воробьев гомонила в кустах.
И вдруг, отхлебнув кофе, я поняла: отсюда надо уходить. Сердце у меня так и прыгало, в висках билась боль. Я кружила по комнатам, опрокидывала стулья. И все повторяла: «Старая карга! Старая карга!» — как Мари-Элен про мадемуазель Майер.
Только теперь я вспомнила, что говорила Лалла Асма. «Никогда не пей чаю у того, кого ты не знаешь, — говорила она, — а то выпьешь такое, что не обрадуешься». Это она рассказывала об одном мужчине, который приглашал девушек выпить кофе и подливал туда какого-то зелья, а когда они засыпали, увозил их к себе домой, насиловал и перерезал горло.
И травяные чаи, которыми мадам поила меня, я вспомнила, и как блестели ее черные глаза, когда я клевала носом. Вчера она, наверно, не рассчитала дозу снотворного, и я отключилась. Я ненавидела ее. Она меня обманула. Я-то думала, она мне друг. А она была такой же, как все, как Зохра, как месье Делаэ, как служащий из комиссариата. Ка я ее ненавидела, убила бы. «Сука, старая сука!»
Я оделась. Надела джинсы и свитер, которые были на мне, когда я пришла сюда, а все, что покупала мне мадам Фромежа, скомкала и побросала в угол. Золотую цепочку с пластинкой, на которой было выгравировано ее имя, выкинула в унитаз и спустила воду, но ее почему-то не засосало. Я искала, что бы еще учинить в отместку. Красть не хотела, мне не нужно было ничего от нее. Я хотела только вычеркнуть ее из памяти со всеми подлыми уловками. Я пошла в кабинет мадам и стала бросать на пол книги, доставала том из шкафа, читала название и швыряла на середину комнаты. А потом в меня словно бес вселился, я кидалась книгами все быстрей и быстрей, в ушах стояло шуршание рвущейся бумаги, тома стукались о стены. То же самое я сделала с ее фотографиями, письмами, бумагами. Кажется, я при этом что-то говорила, кричала, бранилась по-арабски, по-французски, все выложила, что знала. И мне полегчало немного.
Когда я закончила, кабинет и гостиная мадам выглядели так, будто по ним пронесся смерч. Тогда я подхватила свою сумку, старенький транзистор и ушла.
8
Улица Жавело оказалась самым удивительным местом в Париже. Сначала мне даже не верилось, что такое бывает. Когда Ноно привез меня туда на своем мотоцикле (вернее, мотоцикл этот он одолжил) и мы нырнули под землю, я думала, что мы просто едем коротким путем, через туннель. Но улица поворачивала под землей, переходя в галерею с бетонными стенами и воротами гаражей, шум мотора разносился под сводами адским грохотом. Там ехали и машины с зажженными фарами, сигналили. Я после всего случившегося страшно устала и крепко держалась за куртку Ноно, чтобы не упасть; мне казалось, мы заблудились, я не знала, куда меня несет и что со мной будет. Наверно, снотворное еще действовало.
А потом я сильно заболела. Квартира Ноно под землей была крошечная и совсем темная, свет лишь чуть-чуть проникал через люк в потолке кухни. Вообще-то это была даже не квартира, а подземный гараж, в котором оборудовали туалет, один на весь подвал, и кухню. Все остальное помещение было поделено на бетонные клетушки с исцарапанными железными дверьми и низким сводчатым потолком. Но мне здесь понравилось, потому что было совсем не слышно шума, разве что урчали время от времени канализационные трубы да вздыхала вентиляция. Что со мной было — не знаю. Я лежала в комнате Ноно, почти не вставая с матраса, который он принес специально для меня. Сам он спал за стеной — там был гараж с серым бетонным полом и большой двустворчатой дверью, где он держал свой мотоцикл. Спал Ноно прямо на полу, на картонках, точно клошар. Он был добрый, уступил мне свою комнату. Ему невмоготу было видеть меня такой, лежащей колодой на матрасе. Я курила, кашляла. У меня совсем не было сил, даже пошевелить рукой, даже повернуть голову не могла. Я ничего не ела. Есть не хотелось. Иногда рот наполнялся слюной, и надо было свесить голову, чтобы сплюнуть. У меня прекратились месячные. Казалось, будто все во мне замерло.
Ноно говорил, что это «янджук», «джуджу», порча. Похоже, он знал толк в таких вещах. Говорил, что все очень просто, надо бросить соль в огонь, положить туда перья или соломинки, раздуть, чтобы пошел дым. Я слушала его. Ловила каждое слово, каждый его смешок. Он один связывал меня с внешним миром. Когда он приходил с тренировки, от него пахло улицей, потом, автомобильным выхлопом. Я брала его за руку, рука была квадратная, пальцы жесткие, а кожа на ладони гладкая на ощупь, как обкатанный морем камень. «Расскажи мне, что ты видел, что делается на улицах». Он рассказывал, что видел аварию, автобус врезался в легковушку и снес ей крыло. Видел шотландцев, которые играли на волынках, виделся с Мари-Элен. Рассказывал, что новенького на улице Жан-Бутон. «А как тетя Хурия?» Он качал головой. «Ее я не видел. А вот говорят, что мадам Фро…» Он не мог выговорить имя, прыскал со смеху. «Твоя хозяйка, говорят, она тебя ищет. Зла на тебя до смерти. Конечно, эта старая карга напустила на тебя джуджу. Я ее убью!» Он никому не сказал, что я живу у него, даже Мари-Элен. Если бы мадам меня разыскала, уж она бы добилась, чтобы меня выставили из Франции как преступницу. А ведь я ничего у нее не украла — наоборот, это она кое-что взяла у меня, подло, обманом.
Меня мучили кошмары. Я не знала, ночь на дворе или день. Мне снилось, будто я в утробе большущей зверюги и она медленно меня переваривает. Как-то раз я закричала, и пришел Ноно. Он гладил меня по лицу. Говорил ласково, как с ребенком. Когда он хотел вернуться на свои картонки, я не отпустила его. Обняла крепко, изо всех сил. Я чувствовала мускулы на его спине, тугие, как канаты. Он лег рядом со мной и погасил лампу. Все его тело напряглось, он дрожал, и, сама не знаю почему, мне показалось странным, что это он боится, а не я. В тот раз мы ничего такого не делали, я просто уснула, прижавшись к нему. Ноно не шевелился. Он обнимал меня одной рукой, дышал мне в шею. А однажды вечером взял меня, очень-очень бережно. Все извинялся, спрашивал: «Тебе больно?» У меня это было в первый раз, но почему-то я не была потрясена. Казалось, будто я уже давно все это знала.
Потом мне стало получше. Я начала вставать, смогла дойти до кухни. Я спрашивала Ноно, когда он завтракал: «Хорошая сегодня погода?» — «Подожди, сейчас посмотрю». Он вставал на табурет, открывал форточку и ухитрялся, извиваясь, до пояса протиснуться в люк, через который проходил свет. Спрыгивал, на футболке оставались следы сажи. «Небо синее-синее». Он все ждал, когда я смогу прокатиться с ним на мотоцикле.
Через какое-то время я в первый раз вышла, поднялась по лестнице, что вела от дверей гаража, и в лифте наверх. Это было утром, Ноно ушел тренироваться в спортивный зал. Стояла тишина, только лифт на каждом этаже вздрагивал. Я поднялась высоко, на пятнадцатый этаж. Там была какая-то контора, страховая, адвокатская или нотариальная, что ли. Я прошла прямо через контору к большому окну. Секретарши увидели меня — черную девчонку с копной волос, в потертых джинсах, с неподвижным взглядом — и очень испугались. Наверно, я тогда впервые поняла, что и сама могу нагнать страху, — не всё мне бояться.
Я прижалась лбом к стеклу и смотрела, смотрела. Ноги у меня словно приросли к полу, голова закружилась. Еще никогда я не видела город с такой высоты. Внизу были улицы, крыши, многоэтажные дома, большие бульвары тянулись, насколько хватал глаз, и площади, и сады, а еще дальше — холмы и даже извивы реки, блестевшей под солнцем. Это было совсем как на том высоком берегу, на кладбище над морем, где чайки парили в небе. Там и сям клубился дым, поблескивали машины, маленькие, как жуки-скарабеи. Голова плыла от шума, глухой непрерывный гул поднимался отовсюду, то и дело рассекаемый автомобильными гудками, полицейскими сиренами, воем «скорой помощи». Мои руки упирались в толстое стекло, и я не могла оторвать глаз от того, что видела. Небо было перечеркнуто большой черной тучей, и с одной стороны высовывались лучи солнца, а с другой лучи дождя! Клянусь вам, я в жизни не видела ничего прекраснее!