— Кыний! — сказал он по-молдавански. — С‑собаки!
Молдаванин кивнул.
— Ты за што помещика в окно выбросил? — спросил он громко, чтобы слышал хозяин.
— К‑командовал он много. Дрался. Слугу избил. Жену собственную ударил. На меня закричал. Н‑ну я и выбросил его.
— Ай-ай-ай! — сказал молдаванин. — Куда же ты теперь пойдёшь, а?
Человек с подбитым глазом выпростал из-под овчины руку. Снял с глаза согревшуюся тряпку. Помотал головой, стряхивая капельки воды. И вдруг улыбнулся такой широкой и ясной улыбкой, какой улыбаются только очень сильные люди.
— Знаете, — сказал он, — есть смешная песня.
По большой дороге
Проезжал один
Важный и богатый
Гос-по-дин.
А ему навстречу
Выходил один
С длинным пистолетом
Гос-по-дин...
Слыхали?
— Не.
— Ну так услышите, — сказал человек с подбитым глазом.
— Ты это к чему рассказываешь, а? — спросил высокий молдаванин и почесал бородку.
— А к тому, что, если бы нашлось два-три верных человека да тридцать рублей денег, чтобы купить три револьвера. Да еще лист п‑плотной бумаги, чтобы вырезать три маски. А потом выйти на дорогу, остановить какого-нибудь Скоповского и...
— И что? — спросил высокий молдаванин.
— И всё! — коротко ответил человек с подбитым глазом.
В хате стало совсем тихо. Хозяин вышел, вернулся и протянул гостю рубль.
— На. Возьми и уходи. У меня жена, дети. Мне нельзя. Сейчас одежду дам, и уходи.
Гость поднялся.
— Тебя как звать-то? — спросил он хозяина.
— Илларионом звать, — отвечал хозяин, — а фамилия — Греку. Илларион Греку.
— И на том спасибо, Илларион, — сказал гость. — Ну, а ты? — обернулся он к своему попутчику.
Тот забарабанил длинными пальцами по некрашеному столу.
— Л-ладно, — сказал гость и направился к двери.
Высокий молдаванин поднялся следом:
— Я с тобой.
Оба гостя переглянулись и вышли. Хозяин вздохнул и запер за ними дверь.
Прошло три года, целых три года. Два года из этих трёх были обычные, а третий — не совсем. Началась русско-японская война. Крестьянам жилось всё хуже и хуже. Илларион Греку был крестьянином. И ему тоже жилось всё хуже и хуже. Наконец стало совсем невмоготу. Проснулся Илларион однажды утром, а из-под одеяла вылезти страшно. Холодно.
— Илларион, а Илларион! — позвала жена.
— Чего тебе, Анна?
— Где бы дров достать?
— Сам думаю.
— А кто там в окно стучит?
— Это Фарамуш... Входи, Порфирий... Ты зачем пожаловал?
— Хочу в помещичий лес позвать. Дров больше взять негде.
— Нет! — закричала жена Греку, выглядывая из‑за его плеча. — Он не пойдёт. Он у меня тихий. Знаешь, что будет за порубку помещичьего леса? Не пущу Иллариона!
Греку виновато улыбнулся. Потом отодвинул жену рукой и встал. Через минуту он вышел на крыльцо. На плече его качалась пила, в руке он держал топор.
— Нет! — крикнула жена.
— Да! — сказал Илларион.
Вместе с Порфирием они направились к лесу.
А ещё день спустя по дороге, которая вела в город Пересечин, десятский со стражниками гнал крестьян, арестованных за порубку помещичьего леса. Крестьян звали: Давид, Константин, Илларион, Порфирий... И всех их вели в тюрьму. В холодную, сырую тюрьму, где сидеть очень скучно, а есть почти совсем не дают. Ох, как не хотелось идти в тюрьму! Ноги еле двигались. Но сзади то и дело покрикивали стражники. «Шагай веселее!» — кричал один. «Давай пошевеливайся!» — вторил другой. И крестьяне шли. Впереди вышагивал десятский. В руках он держал разносную книгу, в которой были записаны имена и фамилии арестованных. Туда же был вложен пакет с направлением в тюрьму.
— О-ох, господин начальник! — вздохнул Порфирий Фарамуш.
— Пошевеливайся! — крикнул стражник.
— О-ох, господин начальник, что же теперь будет?
— Как — что? Чужой лес рубил? Со стражниками дрался? Теперь в тюрьме годик побудешь. Там тебя быстро научат подчиняться властям и свободу любить.
— О-ох, господин начальник!
— Ишь разохался. Арестованный должен молча идти.
— Да замолчи ты, — зашептал Илларион Порфирию. — Из-за тебя в тюрьму идём. Что-то будет? Кабы ты не подбил нас лес рубить, может, и достали бы где дров.
Вспыльчивый Порфирий остановился.
— Кролик! — закричал он. — Кролик!.. У тебя даже глаза красные, как у кролика. Это ты виноват, что нас ведут в тюрьму. Когда я со стражниками в лесу дрался, где ты был?
— Вперёд! — закричали стражники. — Арестованные, не останавливаться!
Ти-и-иу, — пропела в воздухе пуля.
— Это ты стрелял, Ион? — спросил побледневший десятский стражника.
— Нет.
— Ты, Андрей?
— Нет.
Ти-и-иу, — снова пропела пуля.
Из пересечинского леса выбежали семь человек.
Двое в масках подошли к десятскому. Остальные окружили стражников.
— С-стой! Кого ведёшь?!
— А-арестованных, — отвечал заикаясь десятский.
— Поч-чему заикаешься? М‑меня передразниваешь? — спросил сердито один из подошедших.
— Д-да ч-что вы, — сказал десятский, — и‑испу-гался я.
— За что а‑арестованы эти л‑люди? — спросил высокий человек в маске.
— П-помещичий лес р‑рубили, — еле выговорил десятский.
— Давай разносную книгу! — приказал высокий.
Он вынул пакет с направлением в тюрьму и там, где обычно расписывался тюремный надзиратель, написал: «Арестованных освободил атаман Адский». Потом разорвал разносную книгу на четыре части. Дал каждому из стражников по куску и сказал:
— Эт-то вам на память об атамане Адском.
— С-спасибо б‑большое, — только и смог сказать десятский.
— А теперь бегите! — закричал атаман Адский.
И стражники побежали.
Когда они скрылись за поворотом, атаман и его помощник сняли маски. Илларион Греку улыбнулся.
— Буна сяра, — сказал атаман. — Добрый вечер, Илларион. Ты меня помнишь?
— Помню, — отвечал Илларион.
— А меня? — спросил помощник и почесал бородку.
— И вас помню, — отвечал Греку.
— Спасибо, что помог в трудную минуту, — сказал атаман.
— Не за что.
Илларион снова улыбнулся застенчивой своей улыбкой.
— Послушайте меня, — сказал атаман, обращаясь к освобождённым крестьянам. — Д‑домой вам возврата нет, всё равно в тюрьму посадят. А у меня для вас дело найдётся. Кто согласен, пусть подойдёт.
Первый подошёл к атаману Порфирий Фарамуш. Вторым — Давид Вердыш. Третьим — Константин Юрко. Постоял минутку, подумал, махнул рукой и подошёл. В сторонке остался только Илларион Греку. Он глядел в землю и молчал.
— А ты? — спросил атаман.
— Нет, — сказал Илларион, — не могу.
— Да ведь тебя в тюрьму посадят, — сказал атаман.
— Всё равно не могу. Прощайте.
Он повернулся и медленно пошёл по дороге, которая вела назад в село.
— Вернись, Греку! — крикнул ему вдогонку Порфирий.
Темнело. Скоро фигурка Греку растворилась в сумерках.
— Берите оружие стражников, — сказал атаман крестьянам. — П‑пошли!
Десять человек двинулись вдоль опушки. Порфирий Фарамуш, неумело повесив винтовку через плечо, шёл неподалёку от атамана.
— Кролик! — кричал он. — Трус! У него даже глаза красные, как у кролика.
Атаман подошёл к Фарамушу и крепко взял его за отвороты полушубка.
— 3-замолчи, — негромко сказал атаман. — Что зря шумишь? Он ещё п‑придёт к нам...
Бомба
До революции в Молдавии, которая называлась тогда Бессарабией, было много монастырей. Вы, конечно, не знаете, что такое монастырь. Я вам расскажу. Монастырь — это место, где живут монахи — люди, которые всё время молятся богу. Живут они хорошо, и на толстом брюхе настоятеля — главного монаха того монастыря, о котором пойдёт речь, — висела пухлая кожаная сумка. На вид она была круглая, а на ощупь приятная. Настоятеля звали отец Фёдор. Больше всего на свете отец Фёдор любил обсасывать мозговые косточки за обедом и гладить кожаную сумку перед сном.
В сумке этой лежали долговые расписки. Что такое долговые расписки, вы тоже не знаете. Я и это вам расскажу. У монастыря было много земли. Землю обрабатывали крестьяне. Половину урожая они отдавали монастырю, а половину забирали себе, но при этом всегда оставались в долгу. Долг записывался на бумаге, которая называлась долговой распиской. И хранились эти расписки на толстом брюхе настоятеля, отца Фёдора. Вот и всё. А теперь начинается рассказ.
Начинается он так.
Замычала корова. Она мычала печально и глухо, потому что её уводили с родного двора. Пусть хлев её был дырявым, подстилка жёсткой, а хозяин бедным, всё равно горько расставаться с домом. Здесь её любили. Хозяйка поднималась на заре, чтобы выгнать корову в стадо. Маленькая Мариула прибегала днём подоить ее. Хозяин в самые трудные времена не соглашался продать Чернуху. Сейчас все: и хозяин, и хозяйка, и маленькая Мариула — глядели, как, помахивая тощим хвостом, Чернуха уходила со двора. Монастырский служка тянул её на верёвке, другой сзади подгонял хворостиной.
В монастыре в это время обедали. На первое отец Фёдор съел тарелку борща, на второе обсосал мозговую косточку, а третье он съесть не успел. В трапезную — так называется в монастырях столовая — вбежал монах.
Дрожащим голосом он сказал:
— Пожа-а-р!
И все вскочили. Толстый настоятель, прижимая рукой сумку, бросился к двери. Как чёрные тараканы, забегали монахи.
— Пожар! Пожар!
И вот уже на высокой колокольне заговорил колокол: бум! Бум! Бум!
— Скорее! Скорее запирайте ворота!
Но тяжёлые монастырские ворота уже пели свою скрипучую песню. Отец Фёдор не успел перебежать через монастырский двор, ворота отворились, и навстречу толпе, спокойно покачивая головой, вошла корова.
Тогда все увидели, что пожара в монастыре нет. Языки пламени плясали за лесом. Пахло гарью.
— Что это? — простонал толстый настоятель.
Монахи молчали.