– Так о чем вы думаете, Анечка? Снова секреты?
Андреа переводит взгляд на врача. Как он, бедный, с ней мучается! И с той стороны зайдет, и с этой – а все без толку. Она, конечно, может сказать. Здесь нет тайны. Только чем он поможет? Андреа слегка пожимает плечами и позволяет тени ободряющей улыбки мелькнуть на своих губах. Карлович с профессиональной ловкостью хватается за соломинку, придвигается ближе и участливо спрашивает:
– Вас что-то беспокоит?
Андреа отрицательно качает головой и выжидающе смотрит.
– Кто-то?
Утвердительный кивок.
– Мужчина? Женщина? Анечка, вы меня заинтриговали.
– Она больше не приходит.
– Кто?
– Девочка. Она больше не танцует, понимаете? А она должна. У нее дарование, понимаете? Редчайший талант. А она не приходит.
Кто не приходит? Куда не приходит? Что за бред!
– Почему не приходит?
– Я… Я не знаю… Могу только предположить, что…
– Может быть, она заболела.
– Я как-то не думала об этом…
– Так подумайте. Найдите причину.
Андреа думает. Она уже месяц думает. Она даже вернулась на старый наблюдательный пункт и вышагивает на морозе положенный час, хотя за стеклом сиротливо оттачивает па лишь одинокий педагог. Что-то не дает Андреа уйти, остаться безучастной. Сегодня она наконец решается. Она хочет узнать.
– Простите. Ваша ученица, лет десяти. Она обычно занималась в это время.
– Наташа?
– Да. То есть, наверное… В общем, я не знаю… Та девочка, что гениально танцует фламенко. Где она?
– Надеюсь, пытается кое-чему научиться…
– Чему? – Андреа надеется, что ей назовут адрес, где юное дарование совершенствует свою пластику.
– Умению преодолеть себя.
– Значит, она не занимается хореографией…
– К сожалению…
– Извините, я… Я просто видела, что произошло между вами. Конечно, это не мое дело, но может, вам вернуть девочку, поговорить с ней? В ее ногах столько музыки, столько счастья, столько гармонии… А про руки она сама потом поймет.
– Потом может быть поздно.
Андреа понимает, что преподаватель права.
– И конечно, это не ваше дело. Но раз так интересуетесь, отвечу: с Наташей я разговаривала. Она категорична в своем решении: никакой хореографии, а я не вижу смысла продолжать занятия, если девочка не займется пластикой. Мы говорили с ней. И я, и бабушка. Бесполезно.
– А родители?
– Родителей нет.
– Может быть…
– Извините, я занимаюсь.
– Да-да, конечно.
Андреа выходит из класса, беспомощно опускается на скамейку, на которой раньше так уютно мелькала спицами бабушка юной танцорки. Теперь она знает причину, но от этого знания только хуже. Что остается? Ждать и надеяться? Хуже не придумаешь. Сколько девочке лет? Десять? Девять? До переходного возраста еще далеко, а такая категоричность! Может, узнать адрес, поговорить с ней? Что за странные мысли? Станет она слушать незнакомую женщину? И какое дело Андреа до этой малышки? Почему она ее так волнует? Карлович, определенно, нашел бы ответ. Может, это сама Андреа замкнула круг, наставила препятствий и не желает преодолевать их или не хочет преодолеть себя? Может, это она забыла о своем предназначении, опустила руки, сдалась, стала похожа на Пас и заставляет себя быть несчастной? Кто самый несчастный из людей? Конечно, тот, кто считает себя таковым. Неужели Андреа опустила голову, навсегда отстегнула крылья? Надо что-то сделать, куда-то бежать, найти ее, вернуть девочку в зал. Нет, что за ерунда! Нет ей никакого дела до чужих проблем, до незнакомых людей. Почему же эта танцовщица кажется ей такой знакомой? Неважно. Ей вообще ни до кого нет дела. Хотя это не совсем так.
…Говорят, весна уже на подходе? Только не у меня. Здесь все одним цветом, одним словом, одним днем. Даже не знаю, как назвать это состояние…
Иркутский пленник – в раздумьях, а у Андреа готов ответ:
…Не грустите, это межсезонье. Оно холодное, медленное, вязкое, но не вечное…
В следующем выпуске газеты вопрос:
Как переждать эту нескончаемую вечность?..
Ответ:
Пишите стихи, у Вас хорошо получается…
Собеседник молчит три недели, Андреа ждет возвращения танцовщицы. Девочка не приходит, зато прилетают сибирские строки:
Вязкое и холодное
Межсезонье болотное.
Некрасивое, неуютное,
Бесконечное и безлюдное.
Сиротливое, одинокое,
Молчаливое и глубокое,
Постоянное, вездесущее,
Бесконечное, всемогущее.
Безнадежное, бессердечное,
Бесконечное, но не вечное…
Конечно, не вечное. Его межсезонье закончится, как только захлопнутся за спиной тюремные ворота. А Андреа? Когда она выйдет из тюрьмы? Освободится от добровольного заточения, подарит себе забвение?
– Пойдешь обедать? – Это Лидочка, секретарь. Хорошая девочка. Записалась на курсы языка, и иногда Андреа разговаривает с ней по-испански.
– Пойдем.
– Читаешь прессу на рабочем месте?
– Скорее изучаю психологию.
– Чью? – Лидочка пытается с любопытством заглянуть в газету, но Андреа закрывает страницы.
– Да так, свою.
Андреа снимает пальто с вешалки. Зачем только она его надела? Конечно, уже не холодно. Зато в привычном пуховике уютно, тепло и как-то отстраненно. Она не любила пальто, оно требовало соответствия: высоких каблуков, расправленных плеч, прически, мордашки. От каблуков у Андреа болели ноги, от всего остального – душа. Так они и существовали отдельно друг от друга: пальто и Андреа. Так оделись, так доехали до работы, так вышли на обед.
– Тебе нужен другой шарф.
– Что?
– Этот к пальто не подходит, – смущенно стоит на своем Лидочка. – Знаешь, сейчас такие широкие продают типа шалей. Можно подобрать подходящий. Хочешь, помогу?
– Нет, спасибо, я как-нибудь сама.
– Ну, как знаешь.
– Ну, как знаешь! – Дим с сомнением качает головой. – Я бы все же играл классику.
– Но почему? – Андреа откладывает дредноут. Он что, не верит в ее возможности?
– Потому что классикой ты получила Гран-при в Кракове.
Муж складывает чемодан. Едет на гастроли с новеньким Samsonite. У него вообще все новенькое: машина, квартира, альбом. Только жена старенькая со своими стремлениями к всемирной славе. Крепко все же с ней отец поработал. Ладно. Пускай. Чем бы дитя ни тешилось…
– Вот именно. – Андреа вскакивает с дивана. – Получила Гран-при. Это уже пройденный этап. Неинтересно, понимаешь?
– Понимаю, – Дим взглядом усаживает ее на место, – но и ты пойми. Я не хочу, чтобы ты разочаровывалась, чтобы не оправдались ожидания. Что ты можешь ждать после главного приза? Только еще один главный приз, верно?
– Верно, – нехотя признает Андреа свои амбиции.
– Вот. А женщина и испанская гитара…Ты уж меня извини.
– Не вижу разницы между твоей фразой и фразой «женщина и гитара». То же самое, но я выиграла конкурс. И раньше ты так не говорил.
– Не говорил, потому что ты играла классику.
– Не говорил, потому что я играла то, что играю хуже тебя. А сейчас я хочу быть собой.
– Не говори ерунду, Анди! Ты играешь испанскую музыку в тысячу раз лучше меня. Ты гений, я знаю это. Но как доказать другим?
– Играть.
– Можно сто лет играть и никогда не выиграть.
– А можно не играть и навсегда остаться в проигрыше.
– Мужской мир жесток. Особенно в музыке, Анди. Я просто хочу предостеречь.
– Я знаю, милый. Давай посмотрим на это с другой стороны. Возьмем рок-музыку. Разве мало женщин, играющих на гитаре? Сюзи Кватро, Кортни Лав, Шерил Кроу, Аврил Лавин, Алланис Мориссетт. А ваши? То есть наши: Земфира, Диана Арбенина, Янка. Всех не перечислишь. А сколько из них гениев, признанных мужчинами? Можно пересчитать по пальцам. Дженифер Батон, Линда Перри и еще парочка. А почему их признают мужчины?
– Потому что играют агрессивно, мужиковато.
– Играют так, как надо играть рок.
– Допустим.
– Вот и меня признают, потому что я звучу так, как должна звучать испанская гитара. Я играю не хуже Анабель Монтесинос[23], и ты это знаешь.
– Ладно, Мария Луиза[24]. Убедила. – Дим берет ладошки жены и нежно целует. – Твое упрямство – это диагноз.
Андреа горько усмехается. Диагноз у нее другой. Невынашивание. Логичный после шести неудач. Зоя говорит, надо радоваться безопасному сексу. Зоя – дура.
– Когда летишь?
– Ухожу через час.
– Пойдем. Перед уходом поешь.
– Эй, Андреа, поешь, – Лидочка трясет ее за руку. – Сидишь как истукан. Уже все остыло давно. Тебе тут не нравится? Там, куда ты раньше ходила, было лучше?
– Да. – Там, за углом, кафе, за стеклом которого пламенело фламенко, но Лидочке необязательно об этом знать.
– А чем там кормят?
– Живой водой.
20
– О чем ты думаешь, Марат? – Дебелая малярша Тоня лихо заправляет свои груди в безразмерный лифчик.
Что за дурацкий вопрос?! А женщины так и норовят влезть в корень, вывернуть наизнанку. Да ни о чем он сейчас не думает. Спасибо, Тоня, за эту возможность. Так хорошо было, ни одной мысли! Прекрасная, манящая пустота. Зачем все портить разговорами?
С Тоней все сложилось как-то быстро и просто, без уговоров, без льстивых слов, без намеков. Марат еще даже подумать не успел, а она пришла и все сама сделала. И продолжает делать уже полтора месяца.
С чего же все началось? Ах, ну да, с фисгармонии, конечно. На отделку приехала женская бригада, а прораб возьми и похвастайся инструментом да музыкантом. Марат отнекивался, но разве отвертишься от насквозь пропахших краской хохотушек? Всех ошеломил. А еще говорят, женщины стали разборчивые, до несметных богатств охочие. Да ничего подобного. Чуть душу потревожишь, и они уже глядят на тебя томными глазами. Молоденькая Нюра – та еще кокетка, до сих пор глазки строит, но Марат с такими не связывается. Сначала глазки, улыбки, потом – слезы и сопли. Татьяна л