– Пойду к Рите позанимаюсь, – не поднимая глаз, шнурует кроссовки Наташа.
– Каждый четверг одно и то же, – ворчит Роза. Она же бабушка, можно и поворчать. – Я провожу.
– Ба, соседний подъезд! Я через часик вернусь.
Девочка выскальзывает за дверь, а Роза возвращается к своим грустным мыслям.
Наташа стремглав проносится мимо соседнего подъезда и мимо соседнего дома, поворачивает на соседнюю улицу и останавливается возле стекла, у которого так часто раньше стояла Андреа. По вечерам четвергов здесь – уроки хореографии. Малышня в коротких прозрачных юбочках. Юные узкокостные создания пробуют свои силы в пируэтах, батманах, фуэте. А за окном стремительным вальсом кружится город. Опьяненные наступившей весной люди проносятся мимо, стараясь догнать запах зацветшей черемухи, опередить надвигающуюся грозу, поймать неожиданную долгожданную встречу… Охваченная всеобщей лихорадкой вновь обретенной жизни, Москва кружится, подпрыгивает в антраша и счастливо хохочет ливневым дождем, не замечая уткнувшейся в стекло девочки.
Потоки ее слез давно смешались с небесной водой. Лужица под ногами разлилась в соленое море. К окну прилипли красные заплаканные глаза, сопливый нос, дрожащие ладошки. Мокрые волосы сосульками разметались по стеклу. Зубы стучат, а губы отчаянным шепчут:
– Мама! Мамочка!
4
– Мама! Мамочка!
В этом месте Андреа всегда просыпается. Одно и то же, почти каждую ночь. Другая на ее месте сошла бы с ума, а она привыкла. Она даже ждет этого странного ночного свидания, где сон оборачивается давней явью, превращает жизнь в заезженную пластинку. В конце концов, что у нее есть, кроме мучительного сновидения? Ни писем, ни фотографий. Фотографии были, но она от них избавилась. Остались одни только разрозненные воспоминания и этот яркий упорядоченный сон. Так пусть он будет. Жаль только, своими всхлипываниями она пугает Эрфана. Котенок скатывается с кровати и нервно кружит по комнате. Не тычется в лицо мокрым носом, не облизывает плачущие глаза, не работает успокоительным, – боится пока, потом привыкнет. Случайный свидетель ее ночных кошмаров сказал бы, что Андреа оказалась в аду, а сама она не знает, как объяснить этот сон. Почему она не хочет от него отказаться? К чему стремится? Чего ей не хватает: адских мук или райского наслаждения?
Что там написал ее печатный собеседник – неисправимый меланхолик? Где же газета? Ах да. Вот и письмо:
…Пытаюсь следовать вашему совету. Не знаю, получается ли. Много думаю – а что еще делать? Но не всегда мысли складываются в стихи. Тяготею к праздным размышлениям. Что это со мной? Начал выбираться из адского пламени? А куда? Зачем? Какое оно, всеобщее устремление? Блаженство? Нирвана? Рай? Вот послушайте:
«Суждено после смерти, – лопочет молва, —
Свое место душе обретать».
Ада здесь, на земле, я изведал сполна,
Суждено ли мне рай повидать?..
Андреа, конечно, рождена католичкой. Но ей ли до веры в Бога? И почему она не написала ответ раньше? Он же буквально вертится на кончике ручки. Буквы падают чернилами на бумагу и выстраиваются в ряд:
…«Ад и рай – в небесах», – утверждают ханжи.
Я, в себя заглянув, убедился во лжи!
Ад и рай – не круги во дворце мирозданья,
Ад и рай – это две половинки души[27].
Подумайте…
– Подумайте, Анечка, – Валентин Карлович грызет дужку очков и не сводит с пациентки настойчивого взгляда. – Подумайте, девочка моя!
– Я уже подумала. Ответ отрицательный.
– Очень зря, очень зря, милочка. Гипноз – это просто панацея в вашем случае. Несколько сеансов – и никаких дурных воспоминаний, никаких наваждений, никаких кошмаров. Просто доверьтесь мне.
Вы принимаете все слишком близко к сердцу. Не стоит. Все замечательно. Весна заканчивается, скоро лето. Поедете в отпуск.
Андреа, как обычно, смотрит в окно и говорит, будто поет, сладко и мечтательно. И кто у кого на приеме?
– И все же, Анечка! Не понимаю, чего вы боитесь?
– Боюсь ополовинить душу.
5
– Половинчато как-то работаешь, Марат. Не дирижируешь, не ведешь за собой. Пустые взмахи. Где техника? Где эмоции? Скрипки опоздали, контрабас вообще вылетел в три лишних такта. И это когда в зале мэр! – Директор филармонии брызжет слюной, наскакивая на дирижера. – Возьми себя в руки, в конце концов. Или я буду вынужден принять меры. Скатишься во второй состав, и сиди там. На твое место у меня пол-Привоза желающих.
– Не знал, что филармония продается на рынке.
– Не ерничай! У тебя сейчас не то положение, чтобы дерзить. Твоя хандра уже всех достала. Иди проветрись. Расскажи морю о своих горестях и утопи их в пучине. Завтра у нас «Дон Кихот», и оркестру необходим за пультом Санчо Панса, а не несчастный Ромео.
Марат уважает старших. Море так море. Трясется в трамвае до Шестнадцатой станции Большого Фонтана, бредет старческой шаркающей походкой по даче Ковалевского. Под похоронный звон колоколов мужского монастыря обходит маяк и взбирается на высокий заросший курган.
«Вот оно, море. Внизу. Под откосом. Что же ты сделало, море? Я к тебе за легкой долей при-ехал, за удачей, за жизнью счастливой. Что же ты натворило, черная твоя душонка? Словами тебя Марийка обидела? Любовью своей к маленьким водам? Ты за это ее возле них оставило, к себе назад не пустило? Подхватило крутыми волнами да сбило с пути? А я-то тебе чем не угодил, махина бескрайняя? Чем лазурь твою потревожил? Что шумишь? Не нравятся такие речи? А ты послушай. Заслужило. Я еще не на такое способен. Сейчас как разбегусь, зажмурюсь, прыгну – и живи потом, волнуйся, теки, мучайся, шторми о судьбе разбитой!»
Марат немного отходит, закрывает глаза, распахивает руки и устремляется в небытие.
– Стой!
Марат – на самом краю, из-под ботинок ускользает почва, он уже летит вниз половиной корпуса, но чья-то невидимая рука удерживает его. Крепкая хватка и яростный мат возвращают его на твердую почву. Марат по инерции делает шаг назад и падает на своего спасителя.
– Купальщик хренов, твою мать! – Коренастый парнишка лет двадцати скидывает с себя тяжелую тушу. – Всю одежду мне испоганил, придурок, утопленник безмозглый!
– Ну, ты полегче!
Марату наконец удается рассмотреть, кому принадлежит рука Провидения: потертые джинсы, высокие ботинки, поверх байковой рубахи – тонкие подтяжки. А еще бритый череп, садистская усмешка и маленькие, злые глаза.
– Тю… Во дела… Егор Коваленко чурку спас! Ну, те повезло, шо ты спиной стоял, я и не бачил, кого ухватил. Ну, блин, заразы вы живучие! Ща я это дило зправлю. Ща ты у мене…
Марат не дает скинхеду договорить, размахивается и вталкивает кулак в омерзительную челюсть. Противник не остается в долгу. Сцепившись, они катаются по кургану. Пыль, грязь, кровь, обломки зубов, клочки одежды, обрыв, пропасть. Только теперь Марат тянет изо всех сил, чтобы удержать обидчика, вытащить, вызволить из лап смерти, тянущих в темную пену воды. Обессиленные, они лежат на холодной траве, бездумно разглядывая звездный рисунок неба. Тишину нарушает лишь плеск голодного прибоя.
– Ну чё? Легче-то стало?
– Стало, – буркает Марат.
– Порядок, – сплевывает кровавую жижу Егор. Улыбается беззубым ртом, протягивает Марату руку: – Смотри не топись больше.
Марат пожимает увесистую ладонь.
– Не буду.
6
– Есть будешь?
– Не буду, не обижайся. Спешу, – ободряюще улыбается Марат пожилой женщине. – Забежал на минутку на вас посмотреть. Случайно поблизости оказался.
– Все дела?
– Дела.
Дела, надо сказать, интересные. Рыжая Андреа появляется на объекте одна. Хозяин укатил в очередную командировку. Интересно, статус декоратора уже совмещен с ролью любовницы? Что за мысли? Какое ему до этого дело? Так, праздное любопытство.
Она приезжает, Мила бежит встречать, Марат выползает из своей сторожки, здоровается, перебрасывается дежурными фразами под бдительным взглядом Тони. Чем-то раздражает его эта маленькая женщина с мужским именем. То ли тем, что может заниматься любимым делом, то ли своими чистыми отношениями с фисгармонией (ей-то путь всегда открыт, а Марату – только одинокими ночами), то ли густыми кудрями, о которых когда-то мечтала Марийка, то ли просто своими странностями. А странностей в поведении женщины было в избытке.
Отстраненная задумчивость.
Девочки-малярши притащили в пустую комнату магнитофон и вертятся под хит Дженифер Лопес. Марат наблюдает за спонтанными танцами, сидя на подоконнике.
– Эй, давай к нам! – призывно машет Тоня заглянувшей в комнату Андреа.
Но та, будто не слышит, прислоняется головой к свежеокрашенному косяку, смотрит остановившимся взглядом на заоконные махины сосен и шепчет вслед за известной певицей: «Maтana que amanezca un dia nuevo en mi universo, maтana no vere tu nombre escrito entre mis versos, no escuchare palabras de arrepentimiento, ignorare sin pena tu remordimiento… Que hiciste?»[28]
– Знаешь испанский? – изумляется Тоня, не замечая удрученного состояния рыжей. Марат наблюдает. – Ой, ты же все волосы покрасила, смотри, все кончики белые! Да отлепись от двери-то! Заходи, расскажи, о чем поет.
Молчание.
– Эй, о чем американка поет, спрашиваем?
– Обо мне. – И уходит из комнаты, оставив на наличниках тоненькие светлые спиральки краски.
Необоснованность решений.
Прораб поймал на краже нового плиточника. Тот собирался вынести пару коробок, чтобы справить фартук себе на кухне.
– Сегодня, значит, плитка, а завтра ты, гаденыш, хозяйскую мебель себе на хату перевезешь, и ищи ветра в поле. У меня из всех контактов – один мобильный телефон. Ну, я тебе устрою: сейчас милицию вызову, и пусть они протокол составляют. С одного три шкуры спущу, другим неповадно будет. Не выпускай его никуда, Марат!