– Смотри-ка, – воскликнул Кукушонок, – раны-то слепились! Мясо не торчит, не болит почти… Гореть мне на том свете! Все ж таки ведьма?
– Знахарка, – поправила я. – Я была знахарка, лекарка. Когда-то. Не колдунья. Кое-что помню, оказывается. Сейчас все подсохнет, забинтую. А у тебя на животе синяк будет.
Ратер поглядел на свой тощий голый живот, по которому расплывалось синюшное пятно, и покачал головой.
– Вот ведь кулачище! Приласкала, ит-тить, нежная дева… бутон благоуханный.
Я разорвала кусок выделенного нам полотна пополам, и из каждого куска сделала длинный бинт.
– Насчет благоухания ты прав. С ног валит благоухание ее.
– Что, думаешь, она и в самом деле чокнутая?
Я пожала плечами. Перед глазами снова метнулось узкое, как лезвие, лицо с бессветными провалами глазниц, тусклой ртутью взблеснули змеиные зубы, плеснуло больным жаром, разряд чрезмерного напряжения ударил в пальцы и застрял где-то в запястье, мгновенно обессилив руку. Я выронила бинт и полезла под стол – доставать.
– Не знаю, Ратер, – сказала я из-под стола. – Я ведь видела ее всего несколько мгновений. Но с ней явно что-то не так… – Поднялась с четверенек. – Ну-ка сядь прямо. И подними руку.
Кукушонок сцепил пальцы на затылке, чтобы мне было удобнее бинтовать.
– «Не так»! – фыркнул он. – Скажешь тоже! От этого «не так» я едва жив остался. Кинулась ни с того ни с сего, как волчица бешеная…
– Не кинулась бы, если б я к ней не подошла. Может, она приказала оставить ее одну, а тут мы явились, начали теребить… Плохо ей было с перепою, а тут пристают какие-то…
– Думаешь? Я видал сумасшедших, они не такие. Вон Кайн наш – не такой, верно?
– Кайн не сумасшедший.
– Как так?
– Он ведь не сходил с ума, правда? Он родился такой, с повреждениями в мозгах. А настоящего сумасшедшего иной раз и не отличишь от нормального. Он и может быть во всем нормальным, и только в чем-то одном – бабах! – провал. Но здесь… я не знаю.
Она пила вино, и много, но, кажется, не была пьяной. Она бросилась как большое хищное животное – мгновенно и сокрушающе, но не показалась мне сумасшедшей. И эти удары плетью – два удара, и каждый выдрал по лоскуту мяса. Похоже, она не соизмеряет свою силу. А силища, верно, немалая – поднять на вытянутой руке полувзрослого парня не всякий мужчина сможет… Ох, Каланда, кого же ты на свет породила, госпожа моя?
Я затянула последний узел и отступила.
– Ну все, теперь ложись на тюфяк, укройся одеялом и спи. И постарайся поменьше ворочаться. А я еще умоюсь… и гребешок, и зеркальце в «Колесе» остались, жалость какая! Ты говоришь, поджечь трактир могут?
– Да ладно, не майся, – отмахнулся Кукушонок. – Завтра после полудня пойдем и заберем твои манатки.
– А если все-таки пожар?..
– Навряд ли. Был бы пожар, мы бы отсюда гвалт услыхали. Здесь же рукой подать, через улицу.
– Так он, может, еще случится. Четвертая четверть не кончилась.
– Чё ты привязалась к пожару этому? Не каркай, оно и не загорится. Горело пару раз всего, а гуляет принцесса почитай каждую неделю.
– Правда твоя. Да только там, в «Колесе» вечером парни пьяные сидели. Один ко мне прицепился. Я у него на ладони знак огня увидела. Прямо поперек линии жизни.
– Это значит – он от огня помрет?
– Вроде того.
Кукушонок помолчал, что-то обдумывая, поскреб в вихрах, повернулся ко мне:
– Так ты по руке гадать умеешь?
– Умела когда-то, – я усмехнулась. – Еще в той жизни.
– Погадай! – Он сунул мне под нос по-мужски широкую мозолистую ладонь. Кожа на ней была жесткая, лаковая, словно рог. Линии казались трещинами.
Я поводила пальцем по этим трещинам, покусала губу, вспоминая…
– Ты долго проживешь, Кукушонок, но детей у тебя, увы, не будет. Тебя любит огонь, твоей жизнью правит железо. Я тут тебя в моряки сватала… и была не права. Моря нет в твоей судьбе. Зато есть меч. Так и так выходит – быть тебе меченосцем, воином. От меча будут у тебя и болезни, и раны, а лет в сорок получишь рану едва ли не смертельную, но выживешь – видишь, линия жизни дальше идет. А здесь – почет и слава, только денег нет.
– Да куда! Нам, простецам, меча не положено.
– А если к наемникам?
– Тю! Это не у нас, это на югах. Я, было дело, все хотел по малолетству сбежать… – Он передернул плечами, вздохнул. – Там, сказывают, простецу легче меч заполучить.
– А что не сбежал?
Он поморщился:
– Мамка болела. А потом поздно стало. Староват я для таких дел.
– Сколько же тебе привалило, старичок?
– Шестнадцать уже.
– О да. Пора гроб готовить.
Кукушонок шутки не поддержал. Посмотрел на свою ладонь, пошевелил пальцами и спросил:
– И это все?
Я подняла глаза, заглянула ему в лицо. Широкоскулое крестьянское лицо, облупленный нос, выгоревшие брови. Рыжий мальчишка, улыбчивый, независимый, добродушный. Чего он ждет? От меча вон отказался, хоть не без сожаления. От этого небось тоже отмахнется.
Впрочем, нет. Железо ждет его в будущем, а вот ЭТО – печатью скрепляет линию судьбы и линию сердца. Он отравлен этим с детства. Он проживет с этим всю жизнь. Он всю жизнь будет гоняться за горько-сладким призраком, но никогда, никогда его не догонит.
– Ты влюблен, Ратер.
Он вздрогнул, и глаза его мгновенно сделались беспомощными.
– Ты влюблен уже давно, и эта любовь не оставляет тебя. И никогда не оставит. Ты пронесешь ее до конца.
Он в замешательстве отвел взгляд. Отнял у меня руку и стиснул ее в кулак.
Пауза.
– Я че-то… не понял. Какая любовь?
– Этого я не знаю. Имен на ладони, знаешь ли, не пишут.
– Я… никого… это… не люблю… то есть… батьку люблю, конечно. Девчонки? Ну, нравилась мне одна… но чтобы так…
– Может, ты еще не осознал? Что любишь ее?
– Да черт! – разозлился он. – Чушь какая-то! Ты у себя посмотри на ладони, у тебя-то вон сколько всякого! Вот и посмотри – есть оно? Что в воду бросили, мантикор твой, колдун, который тебя со дна поднял, – есть они?
– Я слышала, у мертвецов нет линий на руках… – однако перевернула руку ладонью вверх. Линии были. – Ну вот, – сказала я, показывая пальцем, – линия жизни несколько раз прерывается. Вот этот значок видишь? Смерть от воды. Я же тебе говорила… А это… ой, холера!..
– Чего? – Кукушонок сунул любопытный нос.
– Знак огня. Такой же, как у того парня…
– Где?
– Вот.
– Это линия жизни?
– Нет. – Как мгновением раньше он, я сжала руку в кулак. – То есть да. То есть и линия жизни тоже. Ох, и прилетит же мне от пламени!
Та сторона (и немножко – эта)
Сумерки
На лбу и на глазах у меня лежала чья-то ладонь. Это была не догадка, а абсолютная уверенность – на лбу у меня лежала ладонь – не лапа, не тряпка, не ветка, не прядь волос. И ладонь не моя, это тоже было абсолютно точно, хотя где находились мои руки, я определить не могла.
Ладонь прохладная и легкая, почти невесомая, она казалась мне нежнее моих собственных век. Потом она соскользнула, и я открыла глаза.
В лицо мне смотрело небо. Пепельно-сиреневое вечернее небо, крест-накрест перечеркнутое метелками камыша. Ветер колыхал камыш, будто знамена и вымпела, склоненные над поверженным героем, а этим поверженным героем была я сама. Я глядела в небо и проникалась торжественностью момента.
Потом что-то толкнуло меня в плечо, и земля перекатилась с затылка на щеку. В глазах зарябили тростниковые заросли, мне стало тошно. Я зажмурилась. Рядом ощущалось чье-то присутствие, чья-то возня. Воздух шевелился от порывистых движений. Потом меня опять перекатили на спину. Я скорее догадывалась, чем ощущала, что кто-то прикасается ко мне.
Я снова открыла глаза и снова увидела близкое серо-сиреневое небо. А немного опустив взгляд, увидела чью-то склоненную голову, и острое плечо, и расшнурованный рукав, и ткань рубахи цвета старой кости под ним. Опустив взгляд еще ниже, разглядела пару узких ладоней, споро растирающих мои руки. Руки ничего не чувствовали.
Я жива – пришла догадка. Я жива! Я каким-то образом выжила. Меня, наверное, почти сразу прибило к берегу или рыбак выцепил багром… Боже Господи, и вы, духи речные, благодарю за милость вашу…
У склонившегося надо мной человека были черные волосы, длинные и прямые, со странным радужно-сизым отливом, они полностью скрывали его лицо. Из волос забавно торчал кончик уха, по-звериному заостренный, какой-то детский, трогательный и смешной. Я смотрела на это ухо и улыбалась. Не видя лица, я уже знала, что человечек очень, очень юн.
Потом он резким движением головы отбросил волосы – они на мгновение тяжелым полотнищем зависли в воздухе, – и за это мгновение я успела рассмотреть его профиль. Профиль был… странный. Другое слово не приходило на ум – странный был профиль. Словно тень на стене, словно рисунок мечтателя, словно отражение в темной воде – реальность, но чуть измененная… уточненная… обобщенная… реальность желания, реальность… сна? Таких не существует, поняла я.
Я мертва.
Но разве это ад, которым меня стращала мать? Разве это рай, которого по ее же словам мне век не видать? Или это Полночь из страшилок Левкои?
Или просто бред погибающего сознания? Бесконечно растянутый момент смерти, в который уложится вся новая эфемерная жизнь – может, длиннее той, прежней, слишком уж быстро оборвавшейся…
Но, противореча очевидному, по рукам моим вдруг хлынуло тепло. И сейчас же под кожей забегали ежи, ежихи и ежата – целая армия. К ним присоединились полчища муравьев, клопов и прочей кусачей живности. Я дернулась и тихонечко взвыла.
– Больно? – прошелестел близкий голос. – Это хорошо. Сейчас все закончится.
И боль закончилась. Обладатель смешного уха и странного профиля повернул голову и посмотрел на меня.
У него было узкое бледное лицо, полностью затененное чащей волос. У него была тонкая переносица и длинные, разлетающиеся к вискам брови, похожие на листья осоки. А глаза его не помещались на положенном для глаз месте и тоже заканчивались где-то на висках. И были глаза эти велики настолько, что становилось немного жутко. И между удлиненными веками, в