– Пей, – велел Ирис, улыбаясь.
Я сделала глоток, вернее, вдох – это оказалась не жидкость, а сгущенный томный летний воздух с пронзительной нотой свежести. Сам бокал вдруг треснул сразу в нескольких местах и распустился прозрачным цветком. От неожиданности я выронила его – лепестки со звоном разлетелись по полу и исчезли под ногами гостей.
– Ирис, наконец-то!
Цветная толпа – руки, лица, струящиеся волосы, взмахи одежд, извивы лент – расступилась. Я увидела Королеву.
Она сидела на бортике фонтана, а сам фонтан был приподнят над плоскостью пола, к нему вели широкие ступени из дикого камня. За спиной Королевы возносился к невидимому потолку сумеречно-серый, в лиловых просверках столб, окутанный туманом и золотой взвесью. Края его были размыты и нечетки и дрожали от напряжения. До меня дошло, что это не вода – это мощный воздушный поток, облачный, грозовой ветер, полный взлетающих искр. Волосы Королевы метались и вились, синие тени пятнали плечи. Руки, нагие как молнии, лежали на дымном серебре подола.
Ирис, выпустив мои пальцы, припал на колено. Прижал к груди раскрытую ладонь. В другой была свирель; коснувшись пола, она зазвенела колокольчиком. Я спохватилась и присела, растянув юбку. Не слишком ловко – за спиной кто-то хихикнул.
– Долго же вы плутали. – Королева приподняла бровь, длинную и острую, словно лезвие. – Девочке не далась прямая дорога? – Прищурив глаза, она оглядела меня с головы до ног. – Да, милая, ты из тех, кто никогда не пойдет прямо, если есть куда свернуть.
Короткий смешок, в самом дальнем отзвуке которого почудился мне громовый раскат. Королева улыбалась, глаза ее горели сквозь ресницы и жгли мое лицо.
– Я слышала, как ты попала к нам, маленькая смертная. Чтобы свернуть с ТАКОЙ дороги, нужен особый талант, я впечатлена. Что ж, теперь у тебя есть поручитель, и ты можешь удовлетворить свое любопытство, исследуя здешние закоулки. Желаю тебе от души повеселиться. Иди, ешь, пей, танцуй с нами, но прежде, чем тебе придет в голову куда-то свернуть, трижды подумай. А твой босоногий приятель и мой честный Томас будут нас развлекать. Том! – Она повернула голову, и я, наконец, разглядела у ног ее, на ступеньках, человека с арфой. – Том, друг любезный, хватит щекотать струны. Я желаю, чтобы вы с Ирисом порадовали нас игрой.
Человек. Да, точно, это был человек, молодой мужчина, очень красивый. Черноволосый, светлоглазый, кожа его, некогда загорелая, еще сохранила легкий золотистый оттенок. Длинные руки обнимали эбеново-черную арфу, пальцы переплелись на резном украшении в виде оправленного в серебро узла.
– Здравствуй, рифмач, – приветствовал его Ирис. – Сыграем?
Арфист не ответил, только кивнул. Ирис тоже сел у ног Королевы, но так, чтобы видеть партнера, поднял свирельку к губам и заиграл – сразу, без каких-либо пробных вступлений.
Том пропустил пару тактов и подхватил мелодию. Ветер трепал им волосы, по рукам и лицам проносились тени облаков. Волна и блики на воде, канва и золотое шитье, свеча и мотылек, очертя голову летящий в пламя. Так мгновенно, не переводя дыхания, они заполнили собой все пространство, и шум, и смех, и мягкий топот ног превратились в музыку, и даже мое собственное сердце взялось отбивать ее захватывающий ритм.
Как они похожи друг на друга, эти двое, Ирис и человек-арфист! И дело не только в схожей масти и тонкой кости и не в том, что оба были музыкантами. Они что-то делали с моей душой, что-то такое, от чего она того и гляди могла отлететь… куда там отлетают смертные души. Они разнились только в одном – Томас, играя, смотрел на Королеву, а Ирис закрыл глаза.
Праздник взорвался, как бутыль с забродившей медовухой. Музыка кружила и волновала множество пар, сияние ламп то и дело заслоняли проносящиеся крылья, перья, цветы, ленты и легчайшие полотнища покрывал.
Воздух сделался густ и пьянящ и, казалось, удержал бы в своих ладонях и меня, буде мне вступит в голову подпрыгнуть повыше. Я бы и подпрыгнула, наверное, если бы зал был пуст. Но в зале кружился текучий вихрь, и я снова испугалась своей неуклюжести.
Я отступила к какой-то колонне, где и встала, разинув рот. Сотни лиц – прекрасных, удивительных, ошеломляющих, совершенно невозможных, потерявших всякое сходство с человечьими, – летели вереницей, рассыпались горстями брызг, перемежались взмахами одежд, парусами плащей, цветным пламенем волос, гирляндами рук и ног, музыкой, смехом, обрывками разговора. Я стояла на краю этого восхитительного варева и чуть ли не плакала. Мне хотелось к ним, мне хотелось домой, мне хотелось умереть…
– Ага, вот Ирисова игрушка! – Кто-то уцепил меня за руку. Длинноволосый красавчик с хрустальными глазами. – Пойдем танцевать, малышка. Хватит жаться по углам. Куна, бери ее! Повеселимся!
Другую руку ухватила золотая женщина с кисточками на ушах. Хохоча, они поволокли меня в круг, и в глазах все слилось сверкающим колесом. Я не чуяла ног и вообще ничего уже не чуяла и не помнила себя.
Сознание мое развернулось, как веер, в одной плоскости сияло солнце, в другой царила тьма, в третьей вечер зажигал звезды, в четвертой кружились тени, где-то еще многомильная толща воды давила на плечи, а в другом месте ветер сдувал песок со старых развалин, и было еще что-то совсем непонятное, и еще что-то, где нельзя не то что жить, куда и смотреть нельзя…
Я очухалась на галерее, которая, оказывается, опоясывала зал сверху. Рядом со мной никого не наблюдалось, зато внизу вовсю продолжалось празднество.
Ирис и Том играли, ни на что не обращая внимания, к ним присоединились еще какие-то музыканты. Королева же, восседая на своем фонтане, приветливо кивала вновь прибывшей паре. Мужчина – высоченный, смуглый, черноволосый, в черных одеждах – преклонил колено перед своей владычицей. Я узнала его – Вран, волшебник, брат моего Ириса. Женщина рядом с ним, чуть приподняв подол алого платья, изящно присела и поклонилась. Юная женщина с золотисто-оливковой кожей, с бархатными глазами лани, с локонами, отливающими павлиньим блеском.
Человеческая женщина, хотя очень, очень красивая.
Каланда Моран, в девичестве Аракарна.
Пути земные неисповедимы
280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)
Даже и зная, что лиги пути
Легче, короче, чем дни ожиданья,
Память – как лишнюю тяжесть – отдай мне,
Прежде чем руки мои отпустить.
Поет. Нет, правда поет. Ишь выводит! И чего затеял с утра пораньше?
Я разлепила глаза. Надо мной качался матерчатый потолок, подо мной поскрипывали колеса, сквозь раздвинутый полог было видно, как убегает назад дорога. В небесах сияло солнце, его пламенный глаз просвечивал даже сквозь два слоя вощеного тика. В фургоне было душно и жарко.
В августе лес, а на сердце – февраль…
Выстудил песни и слово состарил.
Губы мне сушит дыхание гари,
И все отчетливей в голосе фальшь.
Ладно прибедняться, нормально ты поешь, не фальшиво. Только хрипишь немножко, и дыхалки тебе на рулады не хватает. Пара сырых яичек, кружка горячего вина… мням… что-то я есть хочу.
День оживет, зацветет – и взлетит
Бабочкой в пламя свечное – с разгона
В эту нелепость, где все по закону:
Мне – оставаться, тебе – уходить…
Я помотала головой. Проснись, Лесс, глаза продери. Ты слышишь, кто поет? Этот голос… откуда он тут взялся? Он меня разбудил, он мне спать не давал всю ночь. Вернее, все утро. Или сколько мы тряслись в этой повозке? Куда мы едем, холера меня побери?
Дремлет, веками не ведавший бед
Край мой – беспечен и светел, – а мне бы
Крыльями ветра расплескивать небо,
Солнцем из тучи рвануться к тебе.
Впереди, на выгоревшем тиковом пологе, маячили две тени – одна круглая, маленькая, в широченной шляпе, другая – тощая, ломкая, дерганая. На четвереньках я подобралась к передку, заглянула в щелку. Пеплов замусоленный затылок болтался прямо у меня перед носом, я хорошо рассмотрела измаранную пылью и ржой (под каким забором он валялся?) рубашку и потное пятно между лопаток. Рядом сидел возница, плотненький, плечистый, суконный котерон едва не лопался у него на спине, а новая соломенная шляпа пускала зайчики.
– Ла-ла-ла! – распевал Пепел, в такт прищелкивая пальцами – видно, для полноценной «сухой ветки» на узеньком передке не нашлось места.
– Экие у тебя, приятель, песни заумные, – хмыкнул возница. – Нам, серой кости, такие кренделя поперек мозгов, вроде все слова понятные, а о чем поешь – никак не уразумею.
– Как – о чем? – удивился Пепел. – О чем менестрель может петь? У нашего брата две вечные темы: о войне и о любви.
– А эта про что? Август, февраль… гари какой-то нанюхался…
– Не нанюхался, просто горечь на губах. Это так, поэтический образ.
– А-а! Так то сушняк с бодуна. Рассол с капусты от этого дела славно помогает.
– Ага. Буду знать.
Я прикусила губу, чтобы не фыркнуть, и отползла в глубь фургона.
Не понимаю, как Пепел меня нашел. Я же внутри повозки была, и даже если слепое пятно слетело… А разве оно слетело? Оно вообще могло слететь или как? Я пощупала колючий дырчатый плащ (жарко в нем!), но ничего нового не обнаружила. Если, например, возница заглянет сейчас под полог, увидит он меня или нет?
Погодите. Амаргин говорил: «Заклинание заклинает самого заклинателя». То есть Ама Райна заклинала себя. В чем заклинала? Она заклинала себя, чтобы не видеть меня? Прекрасно она меня видела. И при чем тут плащ?
Брррр! Еще раз. Райнара действительно сделала со мной что-то такое хитрое, отчего у меня сместилось обычное мое зрение и восприятие. Я видела то, что в обычном состоянии не вижу. Пленки эти мерзостные. Тени. Еще какие-то чудеса. Это было похоже, как Амаргин учил меня проходить сквозь стены.