Бабка щелкала кремешком, сосредоточенно шевеля косматыми бровями.
– Пх-пх-пх… Фууу… Ага. – Крапчатые совиные глаза уставились на меня. – Каких таких делов ты там начудила, чудилка?
Я закусила губу. Скажу про «немного жертвенности» – Левкоя начнет меня пилить, надвое перепилит.
– Молчишь, ага. – Бабка, щурясь от дыма, еще раз оглядела комнату. – Знатных, значит, делов… Слыхали? – обратилась она к образкам, что украшали красный угол, воткнутые в прошлогодний вересковый букет. – Малая-то моя… дуреха скудоумная… внученька шелковая… Че с ей делать? А то как потащат девку в застенок, как поломают ручки-ножки – не твори, чуфонь немытая, непотребства… Знай, шавка, свою веревку…
Я отвернулась к окну.
– А не скрала ли ты там чего, девонька?
– Нет.
– Уже лучшее. Нагрубила кому, гонор показала?
– Нет.
– Куда не след нос сунула?
– Нет, Левкоя. – Я встала. – Отстань от меня.
– А вот за тобой солдатики придут? А вот потащат тебя, кошку облезлую? А вот вывалят в смоле и перьях, да на кобылу хромую, да по всему городу… Хошь в смолу?
– С чего меня в смолу? Ничего плохого я не сделала. Наоборот, я не сделала того, что от меня хотели. Вот и все. Если б объяснили доходчиво, я бы все правильно сделала, а так я мысли читать не умею.
Левкоя хмыкнула:
– А ты думала, внучка-белоручка, с нобилями связамшись, еще и с заморскими. Ты ж даже в доме благородном служанкой не служила, чтобы хоть на вершок желания ихние понимать, даром что грамотная. На грамоте своей далеко не уедешь.
Выяснив, что никаких преступлений я не насовершала, бабка явно повеселела. Страдания мои ее не трогали.
Я подобрала скребок, подобрала тряпку, окунула в ведро с водой и опять полезла под стол.
Говорят – хуже нет, чем ждать и догонять. Неправда. Ждать – хуже. Когда гонишься – хоть что-то делаешь. А тут сидишь сиднем, только душа мечется, покоя не знает. Ыыы! Вернет меня Каланда или нет? Может, послушается Райнару и решит, что я совсем негодная?
Ты не та, кто Каланде нужен.
Книжка! «Верхель кувьэрто», «Облачный сад». Тайны, волшебство, гении… «Когда же означенное свершится и зов твой явит пред очи твои гения твоего, что отныне будет соприсущ тебе в делах твоих и помыслах твоих»… Неужели из-за глупого недопонимания я этого лишусь?
Я вытерла под носом мокрой грязной рукой.
– Хорош сопеть, дурилка.
Бабкина нога в крепком смазанном сапоге пнула меня в бедро. Я молчала, с остервенением скобля пол.
– К вечере в Торну Ходь пойдем, слышь? Сперва в церкву, а потом до Луши Габоровой, она Гетинку свою замуж выдает. Будем девку отчитывать: от порчи, от сглазу, от вреду, от дурного ветру.
– Гета замуж выходит? – удивилась я. – Вот новость! За кого?
– За Тавени Дрозда. Тю, белоручка, все прозевала со своей прынцессой. Такого парня прохлопала! Рукастый, не драчливый, башка на плечах… Старый Дрозд им дом на выселках откупил. А ведь поглядывал на тебя Тавен, поглядывал. Да ты ж у нас за журавлем гоняешься, синицы-то тебе не надобно, приблуде. Вот Гетинка тебя и обошла.
– Дай им Бог счастья.
Скры-скры – шаркал скребок. Пфффф – пыхала трубка. Левкоин пыльный сапог качался у меня перед носом.
– Кабы отвязалась от тебя твоя прынцесса! – вздохнула Левкоя. – Отдам я тебя замуж, с глаз долой, ага. Пусть твой мужик за тобой хлопочет, стара я уже чудеса твои терпеть.
– Не хочу замуж.
– А кто тебя спрашивает, дурилка? Села бабке на шею, еще и погоняет. Драли тебя мало.
– Меня вообще не драли.
– Оно и видно. Ниче, будет у тебя хозяин, он с тебя шкуру спустит, ага. Отдохнет старая бабка. Тока кто тебя такую возьмет, недоделанную?
– Никто. У меня приданого нет.
– Найдется кое-что, малая. Бабка в заначку припрятала. За Гетинку меньше дают. Вот Рох-вдовец еще весной про тебя спрашивал…
– Рох – кобель!
– Кобель, ага. Зато хозяин справный.
– Не пойду за Роха. Я лучше сбегу.
– Бегала уже. Ронька мой тоже бегал, где теперь тот Ронька!
Я решительно вылезла из-под стола.
– А куда он бегал, Левкоя? Как та страна называлась? Ирия?
– Ирея. Ирея Черная. Это, милая, по ту сторону Кадакара, у идолов поганых, что огненному черту молятся.
– Там волшебники живут?
– Почем мне знать? Можа, волшебники, можа, нахлебники. Неучен наш бродяга оттеда приехал. Как был дурак, так и остался.
– Ирея, – повторила я. – Черная Ирея.
Если Райнара и ее книга мне больше не доступны, поеду в Ирею. Как отец. И стану волшебницей. Стану. Стану!
– Тю… – Левкоя ткнула в меня трубкой. – Глаза-то как замаслились. Вижу, дурь тебе в башку пришла.
– Не хочу замуж, хочу стать магичкой. Как отец.
– Да кто ж тебе сказал, что он мажик? Видали мажика! Он там небось только в кости жулить и научился.
– Ты не знаешь, где он, Левкоя. Может, он уже великий волшебник.
– Э! Где этот великий волшебник? Что ж евонная мамка в земле ковыряется да болящих пользует, вместо чтоб на перине пуховой лежать? Что ж евонная женка в скиту сидит, белый свет ненавидит? А дочка евонная – в девках, а скоро уж в перестарках?
Я надулась. Может, отца давным-давно и в живых-то нет…
– Не дури, внуча, – Левкоя понизила голос. Глаза у нее потемнели, и глянула из них такая усталость, что у меня голова поникла и кулаки разжались. Забытый скребок оставил на ладони глубокую ребристую вмятину. – Одна ты у меня. Я ж тебе добра хочу, негоднице. Найдем мы тебе парня пригожего, доброго. Плечо тебе надобно, плохо, знаешь ли, бобылихой жить. Уж поверь старухе. Мне немного осталось, а ты одна не выдюжишь. Кость у тебя тонкая, в мамку. А будешь за мужниным плечом, как за каменной стеной, тогда и книжки свои вумные читай. И никто те слова поперек не скажет, ага. Да и где это видано, чтоб девка волшевать могла? Пока ты девка – никакой волшбы. Таков уж порядок. Так что забудь про королевну, про дурь ее заморскую, а лучше бабке своей помоги. У тебя ручки умелые, а сердце доброе, люди таких любят. Вот к вечере…
Грянули во дворе копыта, что-то залязгало, загремело. Окрик. Лошадиный всхрап.
Никогда я не видела, чтобы Левкоя так бледнела. Она стала ноздревато-белесой, как поплывшая по весне снежная баба. Пальцы у нее свело, трубка выпала, рассыпав по столешнице тлеющий табак.
В сенях грохнуло, простучали шаги. Я вскочила, сжимая словно оружие несчастный скребок. Дверь распахнулась, в горницу ворвалась Каланда. От хромоты не осталось и следа. За ней ввалился еще кто-то. Звон металла, скрип кожи, топот, голоса…
– Лехта! Араньика! Ахес эхперарте!
Она откинула плащ, сбив полой кочергу и совок для углей, протянула мне руки. Замшевые перчатки, в специальных разрезах на пальцах вспыхивают камни. Два золотых с эмалью запястья прихватывают рукава. Сверкающие кудри, ясные глаза, улыбка как цветок. Еще шаг – рука в перчатке крепко ложится мне на плечо.
– Вамох а тода приса!
Уходя следом за принцессой, я оглянулась. Левкоя сидела бледная, будто соляной столб, а перед ней на столе дымился черный пепел.
280 год от объединения Дареных Земель под рукой короля Лавена (сейчас)
Чувство вины разрушает. Затягивает в топи прошлого, увлекает бесконечной игрой в упущенные возможности. «Если бы я тогда сделал то, если бы сказал это… если бы свернул направо, а не налево… если бы послушался старших…» Чувство вины – наркотик, такой же упоительный, как жалость к себе, только, может, чуть более горький. Там рядышком еще одна пакостная трясина – самоуничижение. Та, что пуще гордыни.
Гордынька?
Вот-вот. Она самая. Запомни их по именам, Лесс. Эти топи никогда не давали ни добрых ростков, ни цветов, ни плодов – ничего живого. Это плесень и ржа, гниль и тлен. Это провалы в Полночь.
Неправда. Это опыт. Вспоминая и размышляя, я делаю выводы. Чтобы потом не совершать подобных ошибок.
Вспоминая и размышляя – да. Но не упиваясь этим. Не щекоча воспоминаниями засохшие раны. Маг безжалостен, Лессандир. В первую очередь – к себе.
Не щекочу я ничего! Просто вспоминаю.
А теперь ты оправдываешься.
…
Тихий переливающийся аккорд, словно дрогнула гроздь колокольцев.
– Малявка! – шепотом. Горячие пальцы принцессы стиснули мою руку.
Длинный, громоздкий, в чешуе огненных бликов, Эрайн выплыл из ночи как боевая галера. Звенящий шелест лезвий. Шаг тяжел, но бесшумен.
«Лессандир. Ты звала. Рад тебя видеть».
«Ты опять залез ко мне в голову без предупреждения, Эрайн».
«Скрытность – та же гордынька, Лесс».
Руки его сложены на груди, голова опущена. Отсвет костра рыжим шелком кутает острия и зазубрины. Едва заметный поворот – свет располосован в мелкие клочья, осыпается искрами с черных лезвий. В глазах у меня пляшут зигзаги тьмы и золотые вспышки. Эрайн прекрасен, как корабль под парусами. Как солнце. Как тысяча звезд.
«Спасибо».
«Что?»
«Тебе приятно на меня смотреть, Лесс. Как тому парнишке, твоему другу. Где он, кстати? И кто это с тобой?»
«Ратер в городе. А это Мораг, дочь Врана».
«О!»
Пауза. Мантикор глядит на принцессу глазами, полными тьмы. Кромешной тьмы, в них даже огонь не отражается.
– Что он на меня так уставился? – Мораг положила ладонь на рукоять меча. – Если он кинется, я ему голову снесу.
– Не надо, миледи. Не кинется.
– Тогда говори с ним, что ты молчишь?
– Малыш, – попросила я. – Сядь, пожалуйста, там. За костром.
«Скажи дочери Врана, что я ее не трону».
– Малыш говорит, что он не тронет ни тебя, ни меня.
– Скажи ему, что я его тоже не трону. Пока он пристойно себя ведет.
Мантикор по ту сторону костра со звоном тряхнул головой и ухмыльнулся. Двухдюймовые клыки, несомненно, добавили ему блеска.
«У Врана храбрая дочь. Похожа на него. Такая же задира».
– Ты ему нравишься, – сказала я. – Говорит, ты похожа на Врана.
– Он молчит.
– Я слышу его мысли, а он слышит мои. Ты можешь поговорить с ним, а отвечать он будет через меня.