– Ба-ать, а ба-ать! Ося зюззит! Бать, ося! Боюсь!
Малышка за соседним столом испуганно заерзала.
– Кыш, кыш! – Бородатый громила помахал рукой над мисками. – Ешь скорей и по мордахе не размазывай. А то все осы твои будут.
Второй, совсем еще молодой парень, только хмыкнул. Расколупал вареное яйцо и засунул его целиком в рот. Меня взяла беспричинная злость. Ни с того ни с сего. Захотелось огреть парня чем-нибудь тяжелым по маковке.
Я раздраженно отвернулась. И заметила, что Пепел сидит с блаженно-сосредоточенным выражением на физиономии, запустив руку за пазуху аж по локоть.
– А ну прекрати чесаться! Скребешься как шелудивый!
Он поспешно выдернул руку и вытаращил на меня глаза:
– Что ты так кричишь, госпожа моя? Не пожар ведь.
– Извини.
Я смутилась. Что на меня нашло? Пусть себе скребется. У него там все зажило, чеши – не хочу.
Очевидное доказательство Эрайновой магии меня впечатлило. Эрайн – волшебник, мне до него еще расти и расти. Только бы он справился со своей полуночной фюльгьей. Мне легче – у людей с Полночью нет такой дикой взаимной ненависти. Люди придумали преисподнюю, а преисподняя – это не Полночь.
Интересно, у всех магов есть фюльгья? У эхисеро тоже? А может быть… может быть, гении, о которых говорила Ама Райна, – это и есть фюльгьи? Тогда, получается, у меня есть гений. Это Ската – гений? Сияющее облако, «светильник мой, огонь любви нетленный»? Ничего себе огонь любви…
Погоди. Амаргин говорил, что фюльгья – твое отражение в каком-то из миров. Не обязательно Полночь, не обязательно Сумерки, есть еще миры более дальние, более чуждые. Может, гении эхисеро – оттуда?
Какая теперь разница. У меня есть Ската.
А у Скаты есть я.
И что же мне с этим делать? Наша связь обоюдна: Ската приходит, когда нужна мне, и я, по идее, должна отвечать ей тем же. Если она звала меня – я не слышала. И даже если бы услышала… в Полночь я не полезу! Еще чего! Меня там съедят!
Я сейчас сама кого-нибудь съем.
– Ося! Ося! Ай! Кусит!
– Катинка, руками не размахивай. Тогда не укусит.
– Кусит, кусит! Боюсь!
– Кыш, пошла! Там яблоки варят, вот и осы. Ешь быстрей.
Бородач помахал над столом похожей на лопату ручищей. Его сосед тупо жевал, изо рта у него торчали луковые перья.
Оса покружилась под потолком, сунулась было к нам, но у нас на столе ничего интересного не нашлось, если не считать горки зеленых стружек от Пепловой палки. Певец не глядя отмахнулся, оса вильнула в воздухе и села мне на рукав. Хорошая оса, полосатая. На мою фюльгью похожая. Такая тяпнет – мало не покажется.
Оса задумчиво переползла с рукава на голую кожу. Цепкие насекомые лапки защекотали. У осы была ладная треугольная головка и миндалевидные, аспидно-черные, как у Скаты, глаза. Из заостренного брюшка то и дело высовывалось жало. Я знала, что она не укусит, если ее не трогать. Но все равно стало немного жутко. Я бы на ее месте укусила. Потому что потому.
Пепел перегнулся через стол и ударил меня по руке, сбрасывая осу.
– Какого черта?! – тут же взбесилась я.
– Леста, с тобой все в порядке? – он пытливо смотрел на меня.
– Я в порядке, а вот ты…
– Ай, кусит, кусит!
– Да никто тя не укусит, Катинка. Не хнычь.
– Куси-и-и-ит! Боюсь!
– Зеб, прихлопни жужжалку, да и всех делов, – промычал парень набитым ртом. – Гля, на хлеб села.
Бородач, не целясь, шлепнул лапищей по столу. Чашки-плошки подпрыгнули, а я чуть не задохнулась. Что-то внутри взвыло не своим голосом. Я вскочила, ничего не соображая.
– Все, Катинка. Ешь спокойно. – Мужик смел на землю полосатый трупик и приподнялся, чтобы достать его сапогом. От предчувствия хруста у меня волосы дыбом встали.
– Стой!
Я кинулась мужику под ноги. Проехалась на коленях, накрыла рукой скрюченное тельце.
– Ты чо, девка? Девка, ты чо?
Осторожно подняла осу за крылышки, положила на ладонь. Села на пятки. Лапки у осы шевелились, брюшко подергивалось. Черное жало клевало воздух – она еще была опасна, желто-черная полосатая тварка с глазами как у Скаты.
– Тяпнет же, – прогудел над моей головой бородач. – Брось! Дрянь всякую подбирает…
– Жалостивая она, – услышала я голос Пепла. – Видеть не может, как кого-то бьют.
– Дык… оса же! Катинку вон спугала.
– Пойдем, Леста.
Я почувствовала, как меня поднимают за локоть.
– Пепел… – меня все еще трясло.
– Пойдем.
– Скаженная девка, – бормотал за спиной бородач. – А с виду и не подумаешь…
На крыльце я споткнулась о ноги одного из зевак, но Пепел подставил плечо. Осу я так и несла на ладони. Она сучила лапками, маленькие жвала беззвучно щелкали. Живая. Живая. Боже мой, он мог ее раздавить.
Пепел отвел меня за дом, к зарослям репейника и крапивы. В зарослях явно скрывался овраг, и оттуда тянуло гнилью – должно быть, в овраг сбрасывали мусор.
– Положи ее вот сюда, под лопух, – посоветовал Пепел. – Отлежится твоя оса. Он ее только помял.
Я присела на корточки, протянула руку меж стеблей и осторожно стряхнула насекомое на землю. Оно упало не на бок – на лапки. Отлежится, да. Он ее и правда не раздавил – только помял.
– А теперь, прекрасная госпожа, объясни, что это было?
Пепел помог мне встать. Сверху я уже ничего не видела, кроме бурых осенних лопухов.
Что это было? Я улыбнулась:
– Самая примитивная магия, Пепел. Магия подобия. Может быть, кто-то где-то спасся, потому что я не позволила раздавить кусачую осу.
Сумерки
Спускаться вниз – значит спускаться вниз, это я усвоила. Очень просто.
Я и спускалась. Вниз, вниз, вниз.
Склон холма, галечный оползень, устье оврага, просевшее дно, дыра в земле, подземный коридор.
Коридоры вели куда-то в недра. Я и не знала, что здесь столько переходов под землей. Иные оказались темны, в других тускло светилась плесень, в первых я видела плохо, в других лучше, но кромешной тьмы не было нигде. Из множества переходов я выбирала тот, который имел хоть малейший уклон, а если не могла определить – шла наобум.
Коридоры кончились, начался спуск – длинные и крутые лестничные пролеты, прорубленные в скале. Скоро лестница превратилась в винтовую, врезанную в монолит. Темнота вокруг обрела плотность и густоту, стены сдвинулись, сжали меня в плечах, и подошвы уже не помещались на узких ступенях. Лестница все больше обретала схожесть с вертикальной шахтой, того и гляди сверзишься. Я неуверенно потопталась на ступеньке, больше похожей на карниз, повздыхала, подоткнула юбку и начала спускаться задом наперед.
Когда вместо очередной ступени нога нащупала продолжение пола, я кое-как развернулась – в непроглядной темноте висела оранжевая вертикальная линия.
Я толкнула тьму по обе ее стороны – тьма лопнула, разошлась двумя створками, плеснув в лицо дымно-рыжим пляшущим светом. Стаи ломаных теней шарахнулись под своды, попрятались за колонны, столпились по углам – но тут же с птичьим любопытством принялись выглядывать, шевелиться, вытягивать шеи и расталкивать соседей. Здесь пахло окалиной, горелой медью и еще чем-то таким, чем пахнет воздух, когда его выхолостит, выскоблит до первоосновы очистительный огонь.
Между сдвоенных кряжистых колонн возвышался очаг. Огромный, словно дом, в разинутый зев его можно было войти как в ворота, не склоняя головы. Там полыхало – даже не полыхало, а стеной стояло – мрачное тусклое пламя, оглушая низким, на грани слышимости, ревом.
Через мгновение я поняла, что смотреть в это пламя нельзя – лютое его свечение словно щелоком выедало глаза. Я потерла ладонями лицо и немного постояла, моргая и пытаясь восстановить зрение.
А затем я увидела Врана.
Нет, не так. Сперва я увидела золотую каплю, радужный сияющий шар, окутанный сизой дымкой горящего воздуха, танцующий в полутора ярдах от пола на конце вращающейся спицы. Проследив взглядом вдоль спицы, я разглядела резкий остроносый профиль и всю прилагающуюся к профилю фигуру – высокую, шаткую, темную, с угловатой пластикой скорпиона. Длинный, лишенный блеска глаз насмешливо наблюдал за моим испугом.
Потом глаз подмигнул.
– Вран, – сказала я. – Здравствуй.
Он чуть повернул голову и на мгновение опустил веки, здороваясь. А золотая капля на конце трубки принялась тяжело вращаться, то расплющиваясь, как тарелка, то снова собираясь в янтарную сферу.
Ее метаморфозы завораживали. Контуры текли, двоились, отращивали хвосты и щупальца, отростки сплетались, завязывались узлами, втягивались обратно в сияющую плоть, по которой словно судороги пробегали волны жара.
Ловкие пальцы раскачивали и крутили нехитрый инструмент, заставляя стеклянный пузырь ритмично содрогаться, биться живым сердцем, и поверхность его то и дело вспыхивала сеткой сосудов, струящих пламенный ихор.
Потом ритм изменился. Стеклянное сердце задрожало, какая-то сила принялась скручивать его винтом, скручивать и растягивать, как скручивают в жгут выстиранное белье. Я стиснула кулаки – жутковато было видеть, как на конце трубки, словно на острие копья, трепыхается живое сердечко.
Когда тончайший его покров, его нежная кожа дико вздыбилась и проросла гребнем хрустальных игл, я едва не закричала. Мне ясно представилось, что это мое потерявшее контроль тело скручивают метаморфозы. Это я превращаюсь из себя самой, такой привычной и обыкновенной, в какого-то голема, в изысканного уродца, в тварь несусветную…
Над полом неподвижно висела раковина. Королева всех раковин.
Сияющая янтарем и опалом, увенчанная витым единорожьим рогом, в короне изогнутых шипов, капризно оттопырившая гофрированную, словно лепесток орхидеи, перламутровую губу.
Раковина, дитя пылающих бездн. Казалось, стоит прижаться ухом к ее стеклянным устам – услышишь пульс магмы, задыхающийся шепот расплавленного металла, огненные тайны саламандр.
Вран отнял трубку от губ и снял с нее раковину, словно драгоценный плод с ветки. Переломилась хрустальная пуповинка – в воздухе поплыл летучий жалобный звон, на мгновение раня слух и оставив где-то внутри нанесенную стеклом ссадину.