– Я преклоняюсь перед твоим дедом. Он дал тебе не просто основы. Он дал тебе основное направление жизни, тогда как власти его сломали. Ты попал в тюрьму по причине участия в одном из изотерических обществ?
– Совершенно верно. Но сейчас я понимаю, что все испытания, выпавшие мне на долю, в конечном итоге были только полезны. Я никого не кляну, даже своих мучителей. Они в итоге получили то, что им причиталось.
– Лев, а я кляну своих мучителей. В основном не за себя, а за те тысячи человек, которые, пройдя через мучения, кто погиб, а кто потерял человеческий облик. Я не могу без содрогания вспоминать наше пребывание в лагере, золотой забой. Я кляну тех, кто создал лагеря смертников. Я кляну фашистов.
– Я говорю не об этом. Я говорю только о том, что определило лично мой путь. Война – жестокое, немилосердное, отвратительное порождение человечества. Я попадаю в партизанский отряд. И здесь мне открылась возможность отвлечь людей от горьких мыслей, дать им отдохновение. Я начал петь для людей. За это я получил их благодарность. А уж когда я попал в среду так называемых рокоссовцев, то песня мне помогла чрезвычайно. Меня считали парнем, не способным участвовать в противоправных действиях. А потому не приглашали грабить магазины и население в Китае. Кстати, наше командование объявило, что обращение с населением должно быть корректным. Но многих это поначалу не вразумило. Всё пришло в норму, когда особенно ярых расстреляли, несмотря на награды и прошлые заслуги.
– Расскажи мне, как это было.
– Я тебе расскажу, как мы ехали на Чукотку. Война с Японией закончилась. Все ожидали, что вот-вот отпустят домой. А нас затолкали в вагоны. Ну, думаем, наверно, с американцами воевать будем, и нас бросают на захват Аляски. Они же не зря нас пугали атомной бомбой над Хиросимой и Нагасаки. Сталин не испугался. Молодец. А нас послали укреплять наш Чукотский край.
– Послушай, Лев, эта операция была засекречена. В газетах об этом ни строчки не писали. И до сих пор эти объекты секретны.
– Боже мой, а ты хочешь, чтобы мы трепались о своих оборонительных объектах. Ты там был. А что ты видел, кроме людей и воинской части? А ведь нас взяли около огневой точки. Там на всех вершинах сопок – огневые точки зенитных батарей.
– И тем не менее американцы поздравили с окончанием строительства секретного военного объекта.
– То забота американцев. Да и нам выгодно, что они знают, что почти вся Америка накрыта нашим оружием. Может, успокоятся. Понимают: если полезут, мы их жахнем. Как там в нашей песне: «чужой земли мы не хотим ни пяди, но и своей вершка не отдадим». Россию лучше не трогать. Я хотел ещё тебе рассказать о том, как это было, когда армию перебрасывали на Чукотку. Это интересно.
– Слушаю тебя внимательно.
– Значит, так. Везли нас из Манчжурии через Харбин, Гродеково, Владивосток. То, о чём я сейчас расскажу, произошло на станции Галенки, перед Уссурийском. Кто-то сказал: «Братва, сейчас подъезжаем к Уссурийску. На станции Галенки продовольственные склады. У нас оружие. Страху нагоним. Бери, что хочешь и сколько хочешь». По вагону пронеслось: «Ура!» Кто-то схватился за стоп-кран. Поезд остановился. Комендант эшелона стал выяснять причину, успокаивать. Куда там! Народ без тормозов, отчаянный. Выставили пулемёты и пошли грабить склады. Как усмирить разудалых парней? Они вооружены. Тогда комендант эшелона вызвал танки. Несколько танков загнали братву в эшелон. И потом понеслись. Нас нигде не задерживали, готовили пути заранее. Со станций удаляли женщин. Народ был одичавший, истосковавшийся по женской ласке. Около десятка эшелонов шли друг за другом. Разгружали на Мысе Чуркин во Владивостоке. Отгоняли паровоз и быстро отправляли на Диомид. Там колючая проволока, вышки. Стерегли, как зэков. Быстро погрузили на суда, караван сопровождался конвойными судами. Привезли всех рокоссовцев не в лагеря ГУЛАГа, а нести воинскую службу. Вот теперь у тебя полное представление о моей службе на Чукотке. Спасли меня от паханов мои песни. Но надо сказать, братков было не так уж и много, как выяснилось потом. На Чукотке они распугали чукчей. Насиловали женщин прямо на улице. Это на первых порах. А потом генерал Олешев навёл порядок. Но чукчи всё равно уже пуганые.
– Лев, я смотрю, что пока я спокойно жил на Кадыкчане, ты хлебнул горького. Жаль с тобой расставаться, друг ты мой сердечный, очень жаль. Всё-таки нас очень многое связывает.
– Ты пиши мне. Вот адрес твоей жены. Я пока не знаю, где буду жить. Напишу на этот адрес. Надеюсь, ты там и останешься.
– Я тоже очень надеюсь, но не уверен.
Мне хотелось высказать Льву, что было у меня на душе перед расставанием.
– Лев, я так благодарен тебе за нашу дружбу. За то, что ты принимаешь меня со всем, что во мне есть. Ты не судишь меня. На что мне друг, который будет судить меня? Меня тянет туда, где я чист.
– Но ведь это взаимно. Ты тоже не судил меня, мы всегда помогали друг другу. Так уж сложилось, что наши судьбы были связаны. Мы расстаёмся, но дружба от этого не теряется. Давай немного помолчим и не будем скорбеть. Наши длинные думы всегда будут с нами.
На станции Тайга мы с Лёвой попрощались. Я был очень огорчён нашей разлукой.
Скоро я увидел Томск. Адрес семьи я знал. Мне сообщил его Лёва. Я постучал в двери. Мне открыла Юля. Худенькая, смуглая, с огромными удивлёнными и одновременно печальными глазами; лёгкие морщинки у глаз и выразительно изогнутых губ, лицо обрамлено облаком кудрявых поседевших волос.
Я стоял в дверях и молча смотрел на Юлю. Она смотрела на меня и тоже молчала. Потом медленно начала оседать. Я подхватил её, внёс в квартиру, уложил на диван. Сам не раздевался и не снимал рюкзак. Ждал, когда она очнётся и что скажет. По дрожанию век я понял, что она очнулась, но глаза открывать не спешила. Потом, видно, набравшись мужества, быстро открыла глаза, резко села, спросила:
– Где тебя носило столько лет? Я знала, что ты жив. Мне не надо было об этом сообщать. Я знала.
– Юля, мне уйти?
– Нет. Раздевайся. Пока гостем будешь, а там решим.
Не так я представлял нашу встречу. А чего я ожидал? Я ушёл из дома в тридцать восьмом году. Сейчас на улице был пятьдесят первый. Где меня носило тринадцать лет? Вопрос вполне законный.
Я снял рюкзак. Повесил куртку. Юля встала, подала мне тапочки.
– Умывайся, проходи на кухню. Я наварила борща. Поешь с дороги. А там поговорим.
Юля говорила совершенно спокойно, как будто не было обморока, не было этих тринадцати лет. Вот я пришёл домой с работы. Надо накормить, расспросить, обогреть. Хотя на счёт «обогреть» был большой вопрос.
Я подчинился взятому ею тону. Сейчас я подчинился бы всему. Внешне спокойно я сел за стол, но ложка в руке предательски дрожала. Юля это заметила. Поставила передо мной тарелку с борщом, тарелку с хлебом, маслёнку.
– Мажь хлеб маслом и ешь. Я подожду в комнате.
Когда-то я очень любил Юлины борщи. И сейчас было удивительно вкусно. Я быстро съел тарелку борща и не заметил, как зашла Юля. Передо мной стояла другая тарелка: котлета с картофельным пюре.
Я удивлённо посмотрел на Юлю. Она улыбнулась.
– Сегодня ночью ты приснился мне. И сказал, что очень хочешь моего борща и котлет с картофелем. Сон был настолько убедительным, что я взяла и приготовила. Оказалось, сон в руку.
Я съел второе. Выпил чай. Почувствовал, что отяжелел. Поднялся.
– Спасибо, Юля. Всё очень вкусно.
Я пошёл за Юлей в комнату. Она указала на диван. Сама села в кресло.
– Ты, очевидно, ожидал, что я сразу брошусь тебе на шею? Но я не артистка. Мне не нужна ложь. Я прекрасно понимаю, что за столько лет я не была единственной женщиной в твоей жизни. Ты не присылал вестей. За всё время ко мне приходили от тебя два вестника. Женщина из Москвы, Мария. Она сказала, что ты осуждён как «враг народа» и находишься в лагере на Колыме. Я обрадовалась, что ты жив. Многих расстреляли. Через год пришёл какой-то чукча. Сказал, что ты на Чукотке, с лагеря сбежал. Скрываешься. Я ожидала хоть каких-то вестей. Началась война. Война окончилась. Тебя не было. Мне было очень трудно. Я вышла замуж, но замужество было неудачным. Мы разошлись. С сорок восьмого года я живу с сыном. Вот кратко всё. Теперь ты рассказывай.
– Значит, ты знаешь, что я был в бегах на Чукотке. Началась война. Я ушёл на фронт. Был ранен. Попал в плен. Бежал. В Берлине участвовал в отряде Сопротивления. Выполнял различные поручения нашего разведчика. Война окончилась. Я явился к своим, рассказал о плене. Меня отправили на Колыму спецпереселенцем. Разведчик, с которым я работал в Берлине, погиб. Я решил, что не надо отягощать твою жизнь. Один раз ты уже была женой «врага народа», теперь тебе предстояло быть еще и женой «предателя родины». Я не стал ничего сообщать о себе. Но недавно обстоятельства изменились. Из Берлина в Москву приехал человек, который знал, что я солдат своей родины. Меня реабилитировали и наградили орденом. Я решил вернуться к семье. Безусловно, у меня были женщины. Это большой промежуток времени. Я могу тебе сказать, что это были замечательные женщины. Одна из них вышла замуж, вторая погибла. Третья осталась на Колыме. Отпустила меня к семье. Мы с ней так договаривались. Вот кратко моя жизнь. Я не могу брать на себя всю вину за случившееся. Но я всё равно прошу у тебя прощения. Если скажешь – уйди, я уйду. Если скажешь – останься, я останусь. Где бы я ни был, ты и дети были моей семьёй, я всегда стремился вернуться домой, к вам. А сейчас мы встретились как чужие. Сумеем ли мы это преодолеть? Нужно ли это преодолевать? Решать тебе.
Во время моего рассказа Юля менялась на глазах. Сейчас она сидела на диване вся сжавшаяся, превратилась в комочек, руки крепко сжаты. Из её глаз непрерывным потоком лились слёзы. Мне кажется, она их не чувствовала. Глаза были большими озёрами. Она качалась взад-вперёд, как будто укачивала свою боль.
Как мне было её жалко в этот момент! Моя Юля, моя заботливая жена, мой крепкий когда-то тыл. Как она исстрадалась, как измучилась! Я больше не мог это видеть. Я вытащил её из кресла, посадил себе на колени, как маленькую, гладил по голове, укачивал. Мне не стыдно в этом признаться, я тоже плакал. Я прижал её к груди, и она сидела, не шелохнувшись. Так мы сидели и плакали, и уходило в прошлое отчуждение. Она была моей девочкой. Я прятал лицо в её пушистых кудрявых волосах.