– Юля, Юлечка, девочка моя, может быть, мы сумеем отогреться друг около друга? Может быть, мы проживём вместе остаток нашей жизни? Ведь мы ещё не старые. Ты ничего не говори. Просто оставь меня пока здесь. Если я буду тебе в тягость, скажи. Я уйду. Но не плачь, не страдай. У нас ещё будет радость в жизни. Я держу тебя на руках и принимаю как родного, близкого человека. Ты такая маленькая, мой птенчик. Я буду тебя защищать. Буду укачивать перед сном. Буду петь тебе колыбельную.
Я вытащил из кармана платок и вытер ее и свои слёзы.
– Ты помнишь нашу колыбельную? Я её спою.
И я тихо стал ей напевать: «День прошёл. Угомонились папы, мамочки и дети. В доме тишина. Вот погасли все окошки. Сны шагают по дорожке. Льёт свой свет луна». Ты помнишь, как мы пели её своим детям? Кстати, уже начинает темнеть. Сын скоро придёт?
– Очень скоро. Надо ужин приготовить.
Юля вскочила и побежала на кухню. Я оглядел комнату, поставил в угол свой тяжёлый рюкзак. Комнат было три. Дом был старый, деревянный. Квартира требовала серьёзного ремонта.
Раздался звонок. Юля побежала к двери. Я взял себя в руки. Встреча с сыном требовала присутствия духа. Юля мне помогла.
Но я чувствовал, что сын не может мне простить столь длительного отсутствия в его жизни, особенно молчания. Мы не знали друг друга. Юля не лгала ему о моём героизме или исключительности. Он знал, что я был осуждён как «враг народа». Она утверждала, что я не виноват, что меня оклеветали. Она ему рассказала, что я на Колыме, отбываю наказание. Но когда прошла война и столько лет не было известий, а её сердце говорило, что я жив, преодолеть это отчуждение было трудно, почти невозможно. Прошло много времени, пока она смогла принять меня как мужа, как родного человека. И только тогда напряжение покинуло нас. Мы поняли, что жизнь продолжается и она прекрасна.
Последняя любовь(По мотивам дневника Льва Наумыча Близинского)
На станции Тайга мы расстались с Михаилом Романовым. Оба знали, что судьба вряд ли сведёт нас вместе еще раз. Разве что он приедет в Москву погостить в свой отпуск. Я в Томск не собирался. Я весь был полон Москвой. Мне улыбалась встреча с моим любимым городом. Я знал, что больше ни в какие дискуссии вступать ни с кем не буду. Слишком дорого даётся свобода слова. Квартира, которую я снял перед своим отъездом, оставалась за мной. Все вещи были на месте. Я решил, что пока куплю себе новую квартиру, пройдёт много времени. Поэтому стал сразу наводить порядок, как я любил. Отдельно так и лежал рюкзак с моими фронтовыми вещами. На Чукотке мне выдали новое обмундирование. Но я хранил как святыню то, что было на мне во время взятия Берлина.
Я ненавидел пустыню Гоби, я не мог без содрогания вспоминать войну с Японией. Тому, что мне там открылось о японцах, я не хотел верить. Народ древнейшей культуры не мог быть полностью представлен теми подонками, которых мы встретили в Маньчжурии. Хотелось верить, что пройдёт время и восстановится истина, мудрость народа, искусство и культура, а главное – человечность.
Свои чукотские вещи сохранил. Те, в которых там служил, и те, в которых мы с Михаилом путешествовали в последний раз по Чукотке. С особым трепетом открыл свой берлинский рюкзак. Потная протёртая гимнастёрка напоминала мне о трудности и радости победы. А вот и пилотка. Я погладил её рукой. Как это я её не потерял? Что-то встревожило меня в этой пилотке. Мой палец ощутил что-то инородное – за бортом пилотки лежал кусочек бумаги. Я достал и прочитал. Московский адрес. Вспомнил! Меня окатила горячая волна. Боже мой, когда это было! Как это было!
Тяжелейшие бои в Берлине несли смерть. Каждая улица, каждый дом сопротивлялись до последнего. Днём и ночью наши танки, артиллерия, самолёты превращали в руины нескончаемые ряды берлинских улиц.
Стоял ужасный гул, земля дрожала. И вдруг 2 мая 1945 года наступила тишина. В шесть часов утра гарнизон столицы капитулировал. Боевые действия в Берлине прекратились. Через некоторое время появились указатели улиц на чистейшем русском языке. Полевые кухни раздавали кашу оголодавшим берлинцам.
Я помню, мы шли по какой-то улице. Мне в руки сунули аккордеон. Я заиграл русскую плясовую, образовался круг. Солдаты пустились в пляс. Кто-то из наших потребовал:
– Пой! Пусть звучат наши песни.
Я запел, мне подпевали. Праздник продолжился. Кто-то рядом поставил скамейку, на нее села девушка, наша медицинская сестра Наташа. Мы её все знали и любили. Скольких она вынесла из огня, сколько раненых спасла за это время!
Я устал и передал аккордеон другому. Встал и пошёл, сам не зная, куда. Меня шатало. Где бы прикорнуть, отдохнуть, поспать хоть немного. Я почувствовал, что меня ведёт под руку женщина и взглянул на неё.
– Наташа, я очень устал. Где бы найти место, хотя бы минут на десять прикорнуть.
– Пойдём, пойдём, милок, со мной.
Она привела меня в какую-то комнату.
– Здесь наша резиденция. Дом большой. Есть свободные комнаты.
Она подвела меня к кровати.
– Можешь даже раздеться. Ложись, отдохни. А я пока добуду еду.
Я лёг. Тут же провалился в сон. Она меня закрыла. На дверь повесила записку: «Занято. Наташа».
Когда я проснулся, Наташа сидела рядом. В руках у неё был котелок с кашей. Я набросился на еду. Напился воды.
– Ну вот, ты жив. Я давно за тобой наблюдаю. Нравишься ты мне. Как услышу, что поёшь, всё бросаю и слушаю. Голосом тебя бог наградил таким душевным. Когда поёшь, я любуюсь тобой.
Я знал, что внешность моя не для девушек. Об этом и сказал Наташе.
– Наташа, я ведь некрасивый. Женщинам не нравлюсь. Как ты можешь любоваться? Чем?
– Ну и дурак же ты! Мне моя бабушка говорила: «Наталья, в мужчине красота не главное. Если он будет чуть лучше обезьяны, уже хорошо. Главное, чтобы он душевный был. Чтобы любил и защитить сумел, в обиду не давал». В тебе всё есть, душевность и сила. И внешне ты намного лучше обезьяны. А для меня вообще красавец. Я ведь любуюсь не внешностью твоей, а душой. Это важно.
– Спасибо, Наташа. Жаль, что времени у нас нет, хотелось бы оказать тебе достойное внимание. Но война вроде окончилась. Скоро вернёмся домой. Я так соскучился по Москве!
– Ты москвич?
– Да вроде бы москвич. Только в армию я ушёл с Колымы, из лагеря.
– За что сидел? Надеюсь, не за воровство и не за грабёж? Уж больно ты не похож на пахана.
– Нет, Наташа. Сам не знаю, в чём виноват. Скорее за длинный невоздержанный язык. Вроде заговорщик я, хотя ни в каких заговорах замешан не был.
Больше мы с ней ничего не выясняли. Милая, хорошая, доверчивая девушка. Она по-матерински погладила меня по голове.
– Буйная головушка, сколько же выстрадал ты, пока дошёл до Берлина! Вся душа твоя песней выходит. Я люблю песни твои душевные и тебя люблю. Давно люблю.
Я ничего не мог сказать. Я относился к Наташе с уважением и с любовью. Но это была любовь – признание её материнского отношения к нам, к тем, кого она вытаскивала с поля боя. Она часто говорила, что бабушка заговорила ее от пуль, и не боялась, лезла в самое пекло и выносила раненых. Сейчас я боялся обидеть её своим молчанием. В то же время я не мог ей врать.
– Молчи, – сказала она. – Молчи и закрой глаза. Я по ним всё читаю.
Я послушно закрыл глаза. Через минуту я почувствовал её рядом.
– Сегодня ты будешь моим. Тебе будет хорошо, – прошептала она. – У нас есть полчаса свободного времени. Это божий дар. Через полчаса ты должен будешь уйти к своим, в свою часть.
Она прижалась ко мне. Не передать, что я почувствовал. Действительность ушла в сторону. Такая женщина – это действительно божий дар. Сознание улетело, осталось только блаженство, только вихрь, сгусток энергии, который надо было отдать. И она щедро принимала, и щедро дарила сама себя. На миг я потерял сознание. Когда очнулся, мир уже был другим. Но у нас было всего полчаса свободного от обязанностей времени. И они прошли.
Наташа сама следила за временем. Она подала мне одежду. Пока я одевался, она нацарапала огрызком карандаша адрес, засунула бумажку в пилотку.
– Вот. Только не забудь, только не потеряй.
Мы так торопились, что даже не поцеловались на прощание.
Она мне сунула эту записочку с адресом в пилотку.
– Умоляю тебя: в любом случае сохрани пилотку. Там мой московский адрес. Мало ли что с нами случится. В любое время приходи по этому адресу. Я буду ждать.
Мы расстались с Наташей. Думали, ненадолго, а расстались на много лет. Я сидел и вспоминал, прижимал к себе пилотку.
Началась моя московская жизнь. Надо было восстановить знакомства. Иначе не будет заказов. Надо было много работать. Иначе не будет своего жилья.
В свободное время я просто ходил по московским улицам. Я любовался своей Москвой. Возобновил походы в театры, в музеи, на выставки. Любовался московским метро, его пассажирами. Мне было очень хорошо, хотя и одиноко. Записку из пилотки я положил на божничку. Моя бабушка делала такую полочку с иконами в переднем верхнем углу парадной комнаты. Полочка застилалась белыми вышитыми льняными полотенцами. На полочке стояли иконы. Перед ними ставилась лампада. Я сделал себе такую полочку. По вечерам зажигал лампаду. В комнате был полумрак. Хорошо мечталось.
Иногда я доставал эту записочку с адресом. Вспоминал и мечтал о встрече. Шесть лет прошло. И я всё-таки решился. Улица Гоголя – это же Арбат, недалеко от памятника Пушкину. Был вечер. У памятника собрались поэты. Я постоял. Послушал. Пошёл на улицу Гоголя. Нашёл нужную дверь. Позвонил.
– Мама! – услышал я. – К нам звонят. Я открою.
– Я сама. Ты беги на кухню, ужинай.
Дверь открылась. На пороге стояла Наташа. Я узнал её тотчас же. Она была в красивом платье, длинные волосы красиво причёсаны. Совсем не такая, как тогда в Берлине: в форменной юбке, гимнастёрке, в сапогах, с короткой стрижкой. Мне стало неловко, как будто я нарушил мирное течение жизни этой семьи.
– Здравствуй, Наташа. Извини. Я, наверное, не вовремя. У тебя семья. Ты куда-то торопишься?