“, мы вместе с какой-то учительской организацией должны были отправиться на банкет, кутить, но Гарри не пошел. Он сказал, что неважно себя чувствует. Когда я вернулся, я зашел его проведать и обнаружил, что он так и сидит — придвинув к окну кресло и вытянув вперед свою хромую ногу. Он, откровенно просияв, встал мне навстречу, потом увидел, что это всего лишь я, а это было для него ударом, я это видел. Потом он допросил меня и выяснил, что его включили в состав нашей делегации только потому, что мне пришла в голову такая мысль, когда мы встретились на улице. Я был готов себя убить за то, что я ему это сказал. Анна, я клянусь, что в тот момент, когда я начал потихоньку что-то понимать, я страшно пожалел о том, что не придумал какую-нибудь историю про то, как „сам Хрущев“, ну и так далее. А он все повторял: „Джимми, ты должен сказать мне правду, ты пригласил меня, это просто была твоя идея?“ Он снова и снова это повторял. Это было по-настоящему ужасно. Ну, и неожиданно к нам в номер заглянула переводчица, проверить, все ли у нас в порядке, и с нами попрощаться, потому что утром она нас не увидит. Нашей переводчице было лет двадцать, или года двадцать два, и это было абсолютно прелестное создание, с длинными желтыми косами и серыми глазами. Клянусь, что все мужчины из нашей делегации были влюблены в нее. Она уже валилась с ног от крайней усталости, потому что ведь это дело нешуточное — целых две недели пронянчиться с тридцатью британскими учителями, таская их с утра до ночи по всем этим дворцам культуру и школам. Но Гарри неожиданно почувствовал, что у него есть шанс. Он пододвинул к ней кресло и сказал: „Товарищ Ольга, пожалуйста, садитесь“. Тоном не терпящим возражений. Я знал, что будет дальше, потому что он выгружал бумажки с тезисами и документы из всех хранилищ, размещенных на его персоне, и аккуратно раскладывал их на столе. Я попытался его остановить, но он просто легким кивком головы указал мне на дверь. Когда Гарри кивает в сторону двери, человек из комнаты выходит. Ну, я и отправился в свой номер, я там сидел, курил и ждал. Было около часа ночи. Нам надо было вставать в шесть, в семь нас везли в аэропорт. В шесть в мой номер вошла Ольга, она была вся белая от измождения и она определенно была в недоумении. Да, вот подходящее слово — недоумение. Она сказала мне: „Я зашла сказать вам, что, по-моему, вам надо позаботиться о вашем друге Гарри, я думаю, ему нехорошо, он перевозбужден“. Ну, я сообщил Ольге весь его послужной испанский список, рассказал ей о всяких его подвигах, добавив пару-тройку историй от себя, а она сказала: „Да, сразу видно, что он очень хороший человек“. Потом зевота чуть не разорвала пополам ее лицо, и Ольга пошла поспать, потому что в этот день ей предстояло начать работать с новой делегацией — церковные борцы за мир, шотландцы. А потом ко мне пришел Гарри. Он был похож на привидение, он высох, от переизбытка чувств утратил способность чувствовать вообще. Рухнула сама основа его жизни. Он начал мне все рассказывать, а я все время пытался его поторопить, потому что нам пора было ехать в аэропорт, а мы ведь даже не успели сменить вчерашнюю вечернюю одежду на что-нибудь другое…»
Как выяснилось, Гарри разложил бумаги и вырезки по всему столу и начал читать лекцию по истории российской коммунистической партии, начиная со времен «Искры». Очаровательная Ольга сидела напротив и слушала, борясь с зевотой, улыбаясь и соблюдая все правила граждански ответственной вежливости, которую необходимо проявлять при общении с прогрессивно настроенными гостями из-за рубежа. В какой-то момент она спросила у Гарри, не историк ли он, но он ответил: «Нет, я, как и вы, товарищ, социалист». Он провел ее сквозь все годы интриг и героизма, интеллектуальных битв, не упуская ничего. Около трех часов утра Ольга сказала: «Товарищ, позвольте, я выйду на минутку?» Она вышла, а он остался сидеть, он думал, что она вызовет полицию, что его арестуют и «сошлют в Сибирь». Когда Джимми спросил его, что он чувствовал в связи с перспективой сгинуть в Сибири, возможно — навсегда, Гарри ответил ему, что «за такой момент, как этот, можно заплатить любую цену». Потому что к этому времени он, конечно же, забыл, что он рассказывает все это Ольге — переводчице, хорошенькой блондинке двадцати лет от роду, девушке, чьего отца убили на войне, которая ухаживает за овдовевшей матерью и собирается будущей весной выйти замуж за журналиста из газеты «Правда». К этому времени он ведь уже вел беседу с самой Историей. Он ждал людей из органов, сидел, обмякнув от экстатического ожидания, от предчувствия своей судьбы, но, когда вернулась Ольга, оказалось, что она ходила вниз, в ресторан, за чаем. «Сервис там ужасный, Анна, словами и не рассказать, так что, думаю, у Гарри было предостаточно времени, чтобы посидеть, подумать, подождать людей с наручниками». Ольга села, подтолкнула к нему его стакан чая и сказала: «Продолжайте, пожалуйста. Простите, что я вас перебила». Вскоре после этого она заснула. Гарри как раз дошел до того момента, когда Сталин отдал распоряжения об убийстве Троцкого в Мексике. Вероятно, Гарри так и сидел там, прерванный в своих речах на полуслове, смотрел на Ольгу, чьи золотистые мерцающие косы свесились вперед, упали с неожиданно осевших плеч, чья голова безвольно склонилась набок. Тогда он сгреб со стола свои бумаги, убрал их. Потом он очень нежно разбудил девушку и извинился, что он ее так утомил. Ольге сделалось невыносимо стыдно, что ее манеры так подкачали, но она объяснила ему, что, хотя ей и очень нравится работать переводчицей с разными, приезжающими одна за другой, делегациями, работа эта тяжелая, «и, кроме того, моя мать инвалид, и мне приходится выполнять всю домашнюю работу по ночам, когда я возвращаюсь». Она горячо пожала его руку и сказала: «Я даю вам слово, я обещаю вам, что, когда наши Партийные Историки пересмотрят и перепишут историю нашей Коммунистической партии, внося в нее все исправления и дополнения, обусловленные борьбой с теми искажениями, которые были нам навязаны в эпоху товарища Сталина, я обещаю вам, что я ее прочту». Вероятно, Гарри обуял стыд, потому что уж очень сильно она переживала из-за того, что проявила такую невоспитанность. Некоторое время они друг друга успокаивали, уверяли, что все в порядке. Потом Ольга пошла к Джимми, чтобы сказать ему, что его друг перевозбудился.
Я спросила Джимми, что было дальше. «Я не знаю. Нам пришлось одеться и собрать вещи в большой спешке, потом мы полетели домой. Гарри был молчалив, он выглядел неважно, вот и все. Он не преминул поблагодарить меня за то, что я включил его в состав делегации: это был очень ценный опыт, он сказал. На прошлой неделе я заходил его проведать. Наконец-то он женился на той вдове, и она ждет ребенка, не знаю, говорит ли это о чем-то или нет».
Здесь шла двойная черная черта, означавшая конец записей в красной тетради.
Изголодавшаяся по любви женщина встречает мужчину. Он довольно ощутимо младше ее, младше, возможно, не по годам, а в смысле эмоционального опыта; или, возможно, в смысле глубины эмоционального опыта. Она сознательно обманывается на его счет; а для него это просто-напросто еще один роман.
Мужчина говорит на взрослом языке, языке эмоционально зрелых людей, чтобы завоевать женщину. Постепенно она понимает, что этот язык питается некоей идеей в его голове, он не имеет ничего общего с его чувствами; на самом деле по своим чувствам этот мужчина — мальчик-подросток. И все же, даже и зная это, она не может удержаться и поддается этому языку, он ее побеждает.
Недавно прочла в книжном обзоре: «Типичный пример несчастливой любовной истории — женщины, даже самые из них славные, склонны влюбляться в мужчин совершенно их недостойных». Этот обзор был, разумеется, написан мужчиной. Правда заключается в том, что, когда «славные женщины» влюбляются в «недостойных мужчин», это всегда происходит либо потому, что эти мужчины их «назвали», либо потому, что в них есть неопределенное, еще не созданное свойство, невозможное в «хороших» или «славных» мужчинах. Нормальные, те самые хорошие мужчины, закончены, завершены, в них не таятся потенциальные возможности. Рассказ будет о моей подруге Энни из Центральной Африки, «славной женщине», жене «славного мужчины». Он был государственным служащим, человеком солидным, ответственным, он тайно писал стихи, плохие. Она влюбилась в шахтера — пьянчугу и распутника. Он не был организованным шахтером, не был управляющим, клерком или же владельцем шахты. Он бесконечно перемещался с одной маленькой шахты на другую и всегда выбирал самые из них непредсказуемые — на которых можно было или вот-вот озолотиться, или же, напротив, разориться. Он уходил с шахты, когда она разорялась, или когда ее продавали хозяину какого-нибудь синдиката. Однажды я провела вечер с этой парой. Он только что приехал с какой-то шахты, находившейся в трехстах милях, в буше. И вот она сидит передо мной — довольно толстая, с пылающим лицом, хорошенькая девушка, захороненная внутри матроны. В какой-то миг шахтер на нее взглянул и сказал: «Энни, ты рождена, чтоб быть женой пирата». Я помню, как мы хохотали, потому что это было так нелепо — пираты в этой маленькой комнатке на окраине; пираты и славный добрый муж, и Энни, хорошая жена, такая виноватая из-за романа с бродячим шахтером, романа, происходящего более в воображении, чем во плоти. Однако я помню, как благодарно она взглянула на него, когда он ей это сказал. В конце концов он допился до смерти. После многих лет молчания я получила от нее письмо: «Ты помнишь N? Он умер. Ты меня поймешь — вся моя жизнь лишилась смысла». Перенесенный на английскую почву этот сюжет будет выглядеть так: славная жена из приличного пригородного дома, влюбленная в безнадежного бездельника, вечно болтающегося по кафешкам; он говорит, что станет писателем, возможно, он и станет им однажды, но дело совсем не в этом. Рассказ будет написан от лица мужа, человека безупречно ответственного и достойного и совершенно неспособного понять, что может привлекать в этом бродяге и бездельнике.