Он снял со столика, стоявшего возле кровати, фотографию своей жены, и он спросил:
— Разве она выглядит несчастной?
Элла взглянула на маленькое хорошенькое личико и признала:
— Нет, несчастной она не выглядит.
Она добавила:
— Впрочем, жизнь такой женщины, как твоя жена, понятна мне не больше, чем жизнь мухи.
— Да, не думаю, что ты можешь понять такую жизнь, не думаю.
Машина уже ее ждала; и Элла, поцеловав его, ушла, а перед эти он сказал:
— Я завтра позвоню тебе. Черт возьми, но я ведь очень хочу с тобой увидеться еще.
Элла провела с ним и следующий вечер. И не потому, что она хоть сколько-нибудь надеялась на то, что ей с ним будет хорошо, а потому, что чувствовала приязнь и расположение к нему. Помимо этого, она подозревала, что, если она откажется, она может сделать ему больно, обидеть его.
Они снова вместе поужинали, и снова в том же самом ресторане. («Это наш с тобой ресторан, Элла», — сказал Кай сентиментально; как он мог бы сказать: «Это наша с тобой мелодия, Элла».)
Он говорил с ней о своей карьере.
— А когда ты сдашь все свои экзамены и посетишь все конференции, что будет тогда?
— Я буду баллотироваться на пост сенатора.
— А почему не президента?
Он вместе с ней охотно посмеялся над собой, добродушно, как всегда.
— Нет, в президенты не пойду. А вот в сенаторы — попробую. Я, Элла, серьезно говорю тебе, запомни мое имя. И ты еще услышишь это имя, через пятнадцать лет я стану самым крупным специалистом в своей области. Я же до этого все делал ровно так, как я и говорил, как я планировал. Разве нет? Поэтому я точно знаю, что я буду делать в будущем. Сенатор Кай Мейтлэнд, штат Вайоминг. Хочешь — поспорим?
— Я никогда не спорю, когда точно знаю, что проиграю.
На следующий день он улетал обратно в Штаты. Он успел встретиться с дюжиной ведущих в его области английских специалистов, он осмотрел примерно такое же количество больниц, он принял участие в работе четырех международных конференций. С Англией он разобрался полностью.
— Мне бы хотелось съездить в Россию, — сказал Кай. — Но я не могу, пока все остается так, как оно есть, я не могу туда поехать.
— Ты имеешь в виду Маккарти?
— Так ты слыхала о нем?
— Ну да, мы слышали о нем.
— Эти русские, они, ты знаешь, в моей области работают совсем неплохо, справляются, я их читаю, и я бы не отказался от поездки, но не сейчас, не в этой ситуации.
— А когда ты станешь сенатором, какой будет твоя позиция по отношению к Маккарти и иже с ним?
— Моя позиция? Ты снова надо мной смеешься?
— Вовсе нет.
— Моя позиция такая — что ж, он прав, и мы не можем допустить, чтоб красные нас одурачили.
Элла поколебалась, а потом сказала, сдержанно и скромно:
— Женщина, в чьем доме я сейчас живу, она — коммунистка.
Она почувствовала, как он напрягся; потом подумал; потом снова расслабился. Он сказал:
— Я знаю, что здесь, у вас, все по-другому. И я этого не понимаю, позволь мне честно тебе об этом сказать.
— Ну ладно, это не имеет значения.
— Не имеет, правда. А ты пойдешь со мной, ко мне в отель сегодня?
— Если ты хочешь этого.
— Хочу ли я!
И снова Элла доставляла удовольствие. Кай был ей симпатичен, вот и все.
Они обсуждали его работу. Его специализацией была лоботомия.
— Да черт меня дери, я буквально сотни мозгов разрезал пополам!
— А тебя не беспокоит то, что ты делаешь?
— А с чего бы?
— Но ты же знаешь, что, когда ты сделал эту операцию, последствия необратимы и люди уже никогда не станут прежними?
— Но в этом-то и заключается идея! Весь смысл! Большинство из них как раз и не хотят возврата к прежней жизни.
Потом с той прямотой, которая вообще ему была присуща, он вдруг добавил:
— Но признаюсь, иногда, когда я думаю о том, что сделал сотни операций и что результаты этих операций по своей сути необратимы…
— Русские тебя бы не одобрили, совсем бы не одобрили, — сказала Элла.
— Я знаю. Вот почему я и хотел бы к ним наведаться, чтоб посмотреть, что в таких случаях делают они. Скажи мне, как так получилось, что ты знаешь о лоботомии?
— Однажды у меня был роман с врачом. И он был психиатром и неврологом. Но он не занимался хирургией мозга — он мне говорил, что никогда не рекомендует лоботомию, разве что в очень редких случаях.
Кай неожиданно сказал:
— Как только я тебе сказал, что занимаюсь лоботомией, я стал нравиться тебе немножко меньше.
После паузы она призналась:
— Да, именно так. Но я ничего не могу с этим поделать.
Тогда он рассмеялся и сказал:
— Ну, вот и я ничего не могу с этим поделать.
А потом:
— Ты вот говоришь: «Был у меня роман». И все так просто? Вот и все?
Элла думала, что, так описав, что было между ней и Полом, сказав: «Однажды у меня был с ним роман», она тем самым поступила точно так же, как и сам Пол, некогда упомянувший об интрижке — «с одной довольно взбалмошной особой», — или что-то в этом роде, примерно с таким смыслом. И Элла себя поймала на том, что думает невольно: «Прекрасно! Он сказал, что я такая! Что ж, я действительно такая, и рада этому».
Кай Мейтлэнд поинтересовался:
— А ты его любила?
Общаясь друг с другом, они еще ни разу не употребляли слово «любовь»; и Кай ни разу не произнес его, когда говорил с Эллой о своей жене.
Она ответила:
— Очень.
— Ты не хочешь выходить замуж?
Она сказала скромно:
— Каждая женщина хочет выйти замуж.
Кай фыркнул; а потом он обернулся и проницательно на нее посмотрел.
— Я не понимаю тебя, Элла, знаешь ты это? Я тебя совсем не понимаю. Но я понимаю, что ты из весьма независимой породы женщин.
— Ну, да, полагаю, это так и есть.
Он обнял ее и сказал:
— Элла, ты многому меня научила.
— Я рада. Надеюсь, уроки были приятными.
— Ну, да, среди них были и приятные.
— Я в восторге.
— Ты дразнишься?
— Совсем чуть-чуть.
— Ну и хорошо. Я не против. Знаешь, Элла, я сегодня упомянул твое имя в одном разговоре, и мне сказали, что ты написала книгу.
— Все пишут книги.
— Если бы я рассказал жене, что общался с настоящей писательницей, она бы этого просто не пережила, она без ума от культуры и всяких таких вещей.
— Но может, лучше ей не рассказывать об этом.
— А что если я прочту твою книгу?
— Но ты же не читаешь книг.
— Я умею читать, — сказал он добродушно. — А о чем она?
— Ну… дай-ка я подумаю. В ней немало озарений и проникновения в самую суть вещей, книга честная, и все такое прочее.
— Ты относишься к ней несерьезно?
— Конечно же, я отношусь к ней серьезно.
— О'кей. Тогда все в порядке. Ты же не собираешься уходить?
— Мне надо идти — мой сын проснется примерно через четыре часа, а в отличие от тебя я нуждаюсь в сне.
— О'кей. Я не забуду тебя, Элла. Интересно, а все-таки каково это — быть женатым на тебе.
— У меня такое чувство, что тебе бы это не очень понравилось.
Элла одевалась, Кай, раскинувшись, лежал на кровати, наблюдая за ней; он смотрел на нее проницательно, задумчиво.
— Ну, значит, мне бы это не понравилось, — сказал он и, потягиваясь, рассмеялся. — Скорее всего не понравилось бы.
— Да.
Расстались они очень тепло.
Домой Элла доехала на такси. Дома она тихонько поползла вверх по лестнице, стараясь не потревожить Джулию. Но у той из-под двери пробивалась полоска света, и Джулия ее окликнула:
— Элла?
— Да. Как Майкл?
— Ни разу не пискнул. Ну и как это было?
— Интересно, — сказала Элла, немного поразмыслив.
— Интересно?
Элла зашла в спальню Джулии. Джулия полулежала на груде подушек, она курила и читала. Она смотрела на Эллу изучающе и задумчиво.
Элла сказала:
— Он хороший человек.
— Вот и славно.
— А завтра утром меня настигнет тяжелейшая депрессия. Честно говоря, я уже чувствую ее приближение.
— Потому что он уезжает в Штаты?
— Нет.
— У тебя ужасный вид. В чем дело? Он был совсем плох в постели?
— Не очень хорош.
— Ну ладно, — сказала Джулия, терпеливо. — Выкуришь сигаретку?
— Нет. Я хочу заснуть до того, как депрессия поразит меня.
— Она тебя уже поразила. Почему ты ложишься в постель с мужчиной, который тебя не привлекает?
— Я не говорила, что он меня не привлекает. Все дело в том, что мне кажется бессмысленным ложиться в постель с кем-то, кроме Пола.
— Это пройдет.
— Да, конечно. Но понадобится очень много времени.
— Ты должна проявить стойкость и упорство, — сказала Джулия.
— Я так и сделаю, — ответила Элла. Она пожелала подруге спокойной ночи и пошла к себе.
15 сентября, 1954
Вчера вечером Майкл сказал (мы не виделись неделю): — Ну что же, Анна, итак, наша великая любовь идет к концу?
Как характерен для него этот знак вопроса в конце фразы: он сам завершает наши отношения, но говорит так, словно это делаю я. Я ответила, улыбаясь, но, помимо своей воли, иронично:
— Но это хотя бы была великая любовь?
Он на это:
— Ах, Анна, ты сочиняешь истории про жизнь и рассказываешь их самой себе, и ты не знаешь, что правда, а что нет.
— И что, у нас с тобою не было большой любви?
Когда я это говорила, у меня вдруг перехватило дыхание, и поневоле получилось умоляюще и жалобно; хотя я и не вкладывала в свои слова подобных чувств. Услышав его ответ, я вся похолодела и испытала ужасное смятение, как будто Майкл отказывал мне в праве на существование. Он произнес капризным тоном:
— Если ты скажешь, что была, то, значит, она была. А если скажешь, что нет, то нет.
— Так твои собственные чувства не идут в расчет?
— Мои? Но, Анна, почему они должны приниматься в расчет?
(Сказано это было горько, насмешливо, но и с любовью.) После этого обмена репликами мне пришлось бороться с чувством, которое всегда находит на меня после таких вот наших с ним пикировок: это чувство нереальности происходящего, как будто та субстанция, из которой я состою, вдруг делается очень тонкой, начинает растворяться. А потом мне пришло в голову, что в силу некоей иронии мне, для того чтобы восстановиться, надо обращаться к той ипостаси Анны, которую Майкл больше всего не любит; я обращаюсь к Анне критичной, к думающей Анне. Что ж, очень хорошо; он говорит мне, что я сочиняю истории о нашей с ним совместной жизни. Я запишу, и так правдиво, как это только возможно, все стадии прожитого мною дня. И это будет завтра. Как только завтрашний день приблизится к концу, я сяду, и я буду писать.