— Как? Объяснись.
— Сигналы выходят через дюзы главного двигателя, а я на время прикрыл дюзы кормовым щитом. Призрачные частицы не проникают через крисадамантий. Если бы проникали — Варматир бы сразу влез в поддоспешную программу, напрямую, не ожидая голого мыслеинтерфейса. Значит — щит надёжный, и сигнал корабля не покидал. А направление частиц восстановлено по рисунку их отражений от щита. Никто и Ничто не знает о нашем походе.
— Нашем?
Фаэтон глубоко вздохнул. Посмотрел на великий корабль, на могучую мечту, за ним стоя́щую. Посмотрел на оставляемое — на жену, отца, дом. Посмотрел на народ, желавший Фаэтона изгнать за желания. Посмотрел — есть ли перед таким народом хоть какой-нибудь долг?
— Маршал, скажите честно — есть ли у вас хоть один корабль, хоть что-нибудь, что доберётся до ядра средних размеров звезды? Оружие какое-нибудь? Можно ли чудовище выкурить, не записывая Феникса в войска?
— Пушка одна есть. Заряжается шестьдесят лет, и после выстрела разорвёт и Солнце, и всё его содержимое. Наверное. Разумеется, это вариант очень запасной.
— Значит, поход всё-таки "наш".
— Знаешь, я тебя в бой тащить не хочу. Почему бы-
— Нет. Из тебя "я" получился никудышный. Достойно управлять кораблём смогу только я, я настоящий, поэтому корабль к полёту подготовлю, но, — Фаэтон поднял ладонь, — в убийстве я участвовать не намерен! Спрячусь, как уже прятался — в собаке, например, или под кушеткой. До ристалища довезу, но дальше, Маршал, сражайтесь сами. Война — не моё ремесло, но сделаю, что должно. На жизнь у меня другие планы — как и на участь Феникса.
— Если сделаешь всё, что должен, я не против. Большего всё равно не жду, — отдавил Аткинс.
— Мне не по душе встревать, — поднял перст Диомед, — но официально кораблём мы не владеем. Для персонажа оперы отнятие чужого имущества для исполнения рыцарского, или надзорного долга выглядит уместно и благородно, как и кража при необходимости золотых рун, чужих жён, моторизированных повозок и общественных участков мыслительного пространства — но мы же не в опере.
— Угроза — настоящая, нужда — насущная, — ответил Аткинс. — Положим, корабль не наш. Предложения?
— Я бы корабль угнал, тут и вопросов быть не может! Но я всё-таки с Нептуна родом, и коли придёт от друга очерствитель памяти, или насильный хмелеватель — я сочту это озорством, а не воровством. Крохотное хулиганство целый мир наладить может. Просто я от вас такого не ожидал, думал, Внутренние и на миллиметр от закона не отступят. Вы что, обнептунились?
— Господа, это схоластика! — поднял ладонь Фаэтон. — Договор оставляет мне право заправлять корабль, когда и как я посчитаю нужным, если к тому подтолкнут обстоятельства. Я, как капитан, нахожу дозаправку необходимой. Пусть экипаж покинет борт, а я отправляюсь на испытательный полёт в толщу Солнца. Передай им.
Диомед заулыбался:
— Просишь соврать? Я вот думал, в нашу ноэтическую эпоху ложь давно вышла из моды.
— Обхитри их. Ты Нептунец или нет?
Диомед пошёл руководить массовой кочёвкой матросов. Человеческое тело Диомеда несказанно позабавило — оказывается, от него куски-представители не отрываются, и пришлось отправляться по делам самому — сначала пересечь мостик, потом идти на нижний обод центрифуги, где в транспортной купальне будет транспортный бассейн для телепроекций. Отправился бегом, прискаком, вприпрыжку — как ребятёнок. Впервые в жизни тело Диомеда умело бегать, скакать и прыгать.
Энергетические зеркала по левую и правую руки показывали предполётные хлопоты исполина — антиводород, для уравнивания развесовки, перекачивался из ячейки в ячейку, движок разогревался, в нужные места ставились укрепляющие распорки — от крохотных до великанских. Некоторые отсеки уходили в спячку, а иные были сплющены, или разобраны на части.
Подготовка шла автоматически. Фаэтон и Аткинс сидели друг против друга за инкрустированной слоновой костью столешницей, не решаясь озвучить то, что, без сомнения, грызло обоих.
Аткинс нарушил неловкое молчание.
Он вытянул из бумажника пару карточек памяти и вскользь придвинул к Фаэтону.
— Вот. Забирай, если хочешь.
Фаэтон взглянул на карты, пока не прикасаясь. В фильтре ощущений возник файл описания — на карточках хранились воспоминания Аткинса под личиной Фаэтона. Он предлагал встроить воспоминания в память, чтобы ощущались события так, будто Фаэтон самолично их пережил.
Фаэтон выглядел непонятно. Слегка грустно и: то ли осторожно, то ли устало, то ли измученно. Прижал карточки, словно собираясь отправить их назад без пояснений, но вдруг, к своему удивлению, перевернул.
На лицевой стороне загорелась краткая сводка. Перед Фаэтоном проплывали картинки и драконограммы.
— Маршал, при всём моём уважении — ответил Фаэтон, откладывая карточки, — это сочетание лиц на меня совершенно не похоже. Моя рука при пробуждении не тянется к ножу, астрономические расчёты я провожу в уме, и подробности устройства Ксенофонова массива-проявителя очень меня заинтересовали бы, и до сих пор интересуют.
— Я подумал, будет лучше, если-
Вдруг Аткинс замолчал.
Нельзя сказать, что у Аткинса душа нараспашку, но Фаэтон словно заглянул к нему внутрь. Человеку, что бросил вызов Молчаливому с капитанского трона, тому, кто соединял Фаэтоновы воспоминания с чутьём Аткинса, отказали в праве жить: поверх него записали Аткинса, автоматически вернув память солдата.
А сам Аткинс не обязательно хотел исчезновения ложного Фаэтона — ему, наверное, хотелось оставить частичку.
Фаэтон вспомнил своего сира — с Гелием случалось похожее. Вообще, подобные случаи в Ойкумене нередки, но впервые кто-то стал Фаэтоном и захотел им остаться навсегда.
Фаэтонизированный Аткинс скончался с именем Дафны на устах, желая отчаянно остаться собой.
— Мне жаль, — сказал Фаэтон.
— Так, прошу пощады, — усмехнулся Аткинс.
— Я имел в виду... тяжело, наверное, тебе... да кому угодно... понять, что стань они другими, они назад могут не захотеть.
— Я привык. Уже давно выучился: когда беда какая, то Аткинс нарасхват, но вот подменить Аткинса никто не хочет. Такая вот особенность службы.
Фаэтон додумал: "... и только эта служба хранит нас от гибели."
Неблагодарный народ презирал отшельника, который единственный поклялся защищать и народ, и его Утопию, отказываясь почти от всех её благ. Образ потряс Фаэтона. Охватило восхищение — напополам со стыдом.
Аткинс произнёс:
— Не хочешь воспоминания — стирай. Мне они не нужны. Но, нужно сказать, не все чувства и поступки мои. Не всегда говорил я.
— Сударь, не пойму, вы на что намекаете?
Аткинс откинулся на спинку и строго, оценивающе взглянул. Вымолвил с морозным спокойствием:
— Мы встретились единожды. Она мне понравилась. Я был впечатлён. Она чудесна. Но. Не больше — для меня. Ради неё бы я не отвернулся от труда всей жизни. Я бы не переступил закон из-за неё, и, потеряв её, не стал бы судьбу доламывать. Но я — это я, не так? Подумай.
Аткинс встал:
— Понадоблюсь — я в лазарете, готовлюсь к перегрузкам. Если позвонит Воинственный Разум — соедини.
Солдат ровно провернулся на каблуках и промаршировал прочь.
Оставшийся один Фаэтон не шевелился некоторое время. Думал. Подобрал карты, перевернул с лица на рубашку, с рубашки на лицо. И снова. И снова.
К осознанию, резкому, Фаэтон шёл туго, очень туго. Почему Аткинс, Аткинс с воспоминаниями Фаэтона признался в любви к Дафне? Дафна дорога для Аткинса? Или для кого-то ещё?
— Она мне не жена, — прошептал Фаэтон.
Дафна Терциус, кукла, ему не жена, и точка. Плевать, что она похожа, плевать, что он там к ней чувствует.
Истинная жена, о, как она в память врезалась! Женщина безупречной красоты, изящества и ума, женщина, сделавшая из него героя для самого себя, женщина, помнившая победы прошлых лет. До сих пор Фаэтон помнил первую встречу на одной из лун Урана, где она хотела взять интервью для документальной постановки. Как ворвалась она в жизнь, как разукрасила — подобно лунному лучу, что ночь гнетущу мгновенно обращает в сказочный вид чеканного серебра! Всегда Фаэтон был особым. На него смотрели косо, словно стыдясь его чаяний — будто бы век Софотеков отменил для людей из плоти и крови стремление к великим делам.
Но Дафна, милая Дафна — в её душе ещё пылал романтический пожар. На Обероне она вдохновила отказаться от праздности, и каждый день делать что-нибудь великое — или полезное. Она оказалась отважней всей людской груды на Земле. Потом профессиональный интерес заварился в личный, потом она прикоснулась к руке, потом Фаэтон набрался смелости пригласить её на на интервью, а на беседу, и неожиданная улыбка, прекрасная, полная смущённых обещаний, превзошедших все студенческие мечтания...
Так. Подождите. На Обероне была ненастоящая Дафна. Кукла. Дафна Терциус. Эта Дафна.
Истинная Дафна боялась покидать Землю.
Истинная Дафна не так горела его мечтой — но улыбалась, конечно, бормотала не задумываясь что-то приободряющее. Истинная Дафна не так открыта, но чуть язвительнее.
Но вышел он за неё. За настоящую вышел.
Она тоже верила в героев — но думала, что время их ушло, что сейчас так... нельзя.
Не раз он обменивался разумами, и с мыслями её был знаком. Не могут больше супруги хитрить и утаивать — не в Ойкумене, не сегодня. Любовь — настоящая. Его честолюбия она смущалась, но не потому что считала ошибочным (вовсе нет!), а потому, что считала слишком, чересчур правильным. В ней потихоньку рос страх. Страх, что его остановят. Раздавят. Годами он посмеивался над страхом. Кто остановит? Кем раздавит? В Золотой Ойкумене, самом свободном обществе в истории, ничего миролюбивого не запрещали.
Шли года, десятилетия, и Фаэтон принял страхи жены за признак любви. Убеждал себя, что, когда время покажет его правоту, когда свершит деяние — тогда она поймёт. Убеждал: настанет день ясный, и растают страхи, как кошмарный сон поутру.