Ждите обрывов и отключений на орбитальном кольце Земли. Погибнут зависимые от постоянного притока энергии — как выгрузки, так и спящие в грёзах. Земля по большей части уцелеет — благодаря атмосфере.
В отличие от Софотеков орбитального базирования — им конец. Разум Земли останется, но без связи с дальними станциями поглупеет основательно.
Вот спутники Юпитера устоят, и почти без потерь — в магнитосфере планеты достаточно защитных валов, они залпы частиц отведут, по большей части. Это я описал минуты с восьмой по шестнадцатую.
А за следующие примерно шесть веков экваториальный ускоритель Юпитера произведёт достаточно металла, чтобы собрать флот солнечных ныряльщиков — как Феникс, но поменьше — и передавить числом вражеские силы, которые без сомнения размножатся в Солнце и на обломках Массива. Это если граждане единодушно будут работать на дело победы, но предположение это, сами понимаете, ложное. Представьте, что с боевым духом станет после первой же окончательной смерти — когда ноуменальная сеть откажет.
Ещё я в оценке не учитываю возможность того, что извне системы вдруг придёт подкрепление, и того, — тут Аткинс перевёл взгляд на Диомеда, — что к врагу переметнутся склонные к предательству элементы.
Набухла невысказанная мысль: Внешней Системе разруха во Внутренней выгодна. Нептунцев война не заденет, а их заклятых соперников — Софотеков — изрядно потреплет. Нептун во время послевоенного восстановления может стать главной общественной силой.
Диомед либо взгляд правильно проинтерпретировал, либо мысль разгадал, и оставил кроткий ответ в одной из дискуссионных решёток:
— Не стоит хулить напраслиной Хладнокровную Школу. Мы живём дико, опасно и уединённо, и да, платим за такую жизнь хулиганствами и милым душе бардаком. Но мы с ума не посходили. Даже самый нищий Анахорет с Окраинных Темнот даже у миллионера даже грамма антивещества не умыкнёт, пусть даже не видит никто, а он замерзает. Мы и задыхаясь не позаримся на забытый в парке, бесхозный кубик воздуха. Мы не богаты — но мы не варвары. Допустим, пускай, мы терпеть не можем дутых Внутренних глупцов, но это же не повод мешать их правам, вести на них врага и проливать кровь — ведь следом прольётся наш ихор[44], и к нам враг придёт. Почему вы, Базовые, нас сволочью считаете? Не пойму.
— Вы шибко умные, а на вид — будто слякоть в клей опрокинули. Вот почему, [45] — поспешила заметить Дафна.
— Ну спасибо, — ответил Диомед.
Фаэтон протянул разговорную перемычку из обсуждения войны к основной теме. Говори они вживую, он бы без обиняков у Диомеда спросил:
— Ты бы не украл, так, Диомед? Пусть даже хочется, пусть даже позарез нужно? Так, Диомед? Для тебя следование моральному кодексу само собой разумеется. Ты бы не украл, не напал первым, не объявил бы войну. Никогда. А почему так?
Диомед развёл руки:
— Я — цивилизованный человек из лона цивилизации. Будь моя матрица и воспитательная программа из Молчаливой Ойкумены — тогда бы я по-другому себя вёл.
— Отец? Что насчёт вас?
— Что насчёт чего? — улыбнулся Гелий. — Буду ли я бросаться на невинных, как клептоман-генетик или пират оперный? Хватит глупостей. Моя жизнь, надеюсь, достаточное доказательство нерушимости моих принципов.
— Маршал Аткинс?
Аткинсу разговор, похоже, наскучил:
— Нападения исподтишка полезны бывают, но только при строго определённых обстоятельствах и расстановках сил — при партизанской войне, например. К ним нужно прибегать, только чётко представляя цель и взвесив все возможные последствия. Вообще, скрытные атаки более присущи войнам примитивным: воюющим странам, а не современным войнам. Для обоих сторон, как правило, выгоднее установить некие правила, и нарушать их, только если иного выхода нет — только когда нельзя ни сдаться, ни отступить, ни договориться. Если ты про это спрашивал. Вообще, бывало много ситуаций, в которых стоило напасть без предупреждения, и это был бы самый морально верный поступок. С нынешним вооружением любая атака в лоб невыгодна. Зачем вообще спрашиваешь? Никто же не сомневается, я надеюсь, что Ничто не добрые дела делает? Я сомневаюсь, что твои доводы пополам с вирусом за один разговор убедят Ничто бросить всё, извиниться и сложить оружие. Но эти мягко говоря сомнения я уже озвучивал.
Фаэтон посмотрел на Дафну:
— Что насчёт тебя?
Дафна заморгала, улыбнулась:
— Я в тебя верю.
— Спасибо, — улыбнулся Фаэтон в ответ. — Но в слова мои ты веришь?
Дафна ненадолго задумалась:
— Если настоящий мир — настоящий, если вселенная непротиворечива, а мораль — объективна, тогда достаточно развитые разумы придут к одинаковым выводам, и в таком случае ты проиграть не сможешь. Если же настоящий мир, наоборот, субъективен — то и поражение неизбежно.
Дорогой, ты участвуешь в пари. Философском пари, которое со Второй Ментальной Структуры и до наших дней не разрешилось. Никто не знает природы мира. Мир всегда больше изучающих его умов.
Стоит ли рисковать? Как пойдёт привычная война, Аткинс уже рассказал. Я бы на твоём месте рискнула. Но зачем спрашиваешь? Ты-то уже решил.
— Я не рисковать решил. Где тут риск? "Настоящий ли настоящий мир?" Ещё бы. Тавтология это. А равно А.
Подчёркивая очевидность, Фаэтон бы и руками развёл, но к строчкам отдела для жестовых файлов не прилагалось.
Гелий ответил:
— Сын, ты к чему ведёшь? Хочешь сказать, Разум Земли считает нравственность объективной? Это не секрет, она своих взглядов не скрывала. Ну и что? Ты ссылаешься на её авторитет. Неубедительно. У тебя пока даже родных убедить не выходит — а рассчитываешь ты переспорить совершенно чуждый нам механизм.
— А выложи-ка свои доводы, — предложил Аткинс, — то, чем "Овода" зарядишь. Мы взглянем. Если заряд весомый — валяй, пали. Не то что бы у меня выбор был — Кшатриманью Хан и Парламент приказали всецело поддерживать ваше начинание. Без помощи Гелия, впрочем, у этого весьма сомнительного предприятия вообще никаких шансов нет. Мы с ним сядем в диспетчерской Массива и будем метеорологическими навигаторами. Так вот, давай послушаем. Не бойся, если нас не убедит — это ещё не конец. Софотеки же иначе мыслят, так?
В Средней Виртуальности возник весьма раскидистый философский файл — тысячами делились предсказанные Софотеком Радамантом разговорные разветвления, предсказывая и сводя на нет любое сочетание противоположных доводов. Были сотни определений, примеров, и перекрёстный словарь метафор и подобий.
Схема доказательства звучала так:
Аксиомы:
Если утверждение "Истины нет" истинно — оно ложно.
Также никто не может утверждать, что он видел, что всё, что он видел — наваждение.
Также нельзя осознать, что себя не осознаёшь.
Также нельзя установить фактом, что фактов нет, и подлинных объектов нет.
Если утверждается, что события проходят без причин и без следствий — причин такому утверждению нет, и к следствию оно не ведёт.
Если некто отрицает свою волю, то отрицает он её неосознанно, и потому на самом деле так не думает.
Потому — несомненно есть проявления воли, и исполняют их существа с волей.
Воля выбирает цели и средства. Сам по себе выбор цели подразумевает, что её до́лжно достигнуть. Вредно выбирать средство, уничтожающее цель; чего сделать нельзя, того делать не стоит. Саморазрушение рушит все цели, все исходы, все назначения: саморазрушения, следовательно, до́лжно не искать.
Акт выбора целей и средств — волевой. Волевое существо по одному только вожделению цели не может заявлять о её необходимости — ибо некоторые цели саморазрушительны, и не заслуживают выбора.
Субъективные стандарты можно изменить волевым усилием — потому они по определению не могут считаться стандартами. Только неизменные стандарты могут служить стандартами перемен стандартов субъективных.
Следовательно, средства и цели до́лжно ставить без субъективности, прикладывая некий объективный стандарт. Объективность стандарта требует хотя бы одинакового его применения одновременно и к себе, и к другим.
Поэтому — так как себе вредить нельзя, то и другим — тоже; следовательно, и желать вреда нельзя; следовательно, вредных для других поступков — убийств, угонов, воровства, прочего — совершать нельзя и желать тоже нельзя. Остальные правила морали на этом зиждутся и отсюда же выводятся.
Гелий от текста отмахнулся:
— Я это написал. Ни к чему перечитывать.
— То есть вы сами себе не верите? — настороженно взглянула Дафна.
Теперь и Гелий развёл руки:
— Я верю, я убеждён — но потому, что родом из культуры развитой и ценящей науку, и сам логику высоко ценю. Софотека такое убедит — Софотеки создания безукоризненно логичные. Про Вторую Ойкумену так сказать нельзя. Они, судя по всему, рациональность ни во что не ставили, их машины доводы воспринимать не запрограммированы, и убеждать их бесполезно. Так я считаю. Логику придумали люди — и люди могут о ней позабыть.
— А Софотеки — не могут, — ответил Фаэтон, на что Аткинс возразил:
— Это не диспут, а игра в слова, как по мне. Я обычный человек — и то могу дюжину дырок указать и в пух и прах разнести определения за размытость. Софотек же миллионы исключений придумает, миллион доказательств, что вот в данной ситуации вы неправы.
Гелий похолодел:
— Капитан, вы только со схемой ознакомились. За ней — тома споров, уточнений и определений. Там противоречий нет. Соглашаетесь с частью — соглашаетесь с целым, и впредь изучайте вопрос, прежде чем выводы делать.
— Не в этом дело. Фаэтон впереди видит сеанс техобслуживания, а вы будто на собрание дискуссионного клуба собираетесь, где первый, кто установленные правила логики нарушит, промашку сам поймёт и раскланяется учтиво. Бред сивой кобылы это, поймите. Враг не будет под техобслуживание бока подставлять и не будет он принимать правила, грозящие поражением.