еломов и крохотных разрывов зарастали. Чувствовалось тепло, подобное ласке летнего полуденного солнца — а с включённым болевым центром процесс показался бы пыткой. Наконец-то плащ исполнял предназначенную роль, а не использовался как палатка, медлаборатория, или самогонный аппарат для пьяниц с Талайманнара. Фаэтон бы сейчас ликующе улыбался — не напоминай его лицо промёрзшую колоду. Сила тяжести убывала. Давит восемьдесят g, теперь — семьдесят...
Когда клетки затылочной доли были должным образом восстановлены, появился свет. Не из очей, нет — глазные яблоки двигаться не могли, их удерживало псевдоматериальное поле, но по нейронной сети в зрительный отдел мозга шли сигналы с внешних камер-клеток.
Он висел в пустоте и видел мириады звёзд.
На самом деле не висел, не во плоти — изображение передавалось с омматидиев на корпусе Феникса, или же с камер вспомогательного флота.
Феникс Побеждающий летел — золотое светоносное остриё, увенчавшее древко огня. С наконечника, как сусальные обрезки, назад стремительно падали судёнышки вспомогательного флота — они выстреливались из ангаров на корме.
Феникс уже добрался до внешней части Солнечной системы. Позади остались радиомаяки астрогации на Марсе и Деметре, вместе с солнцем-Юпитером. Густая сеть радиоизлучений — свидетельство бурной жизни околоюпитерианского населения — сияла на восьми приёмниках штирборта. До Солнца — пять астрономических единиц. Войско кузовных роботов уже разбирало и растаскивало плитки щита торможения, защищавшего корму — значит, фаза торможения подходила к концу, и опасность столкновения с высокоскоростной межпланетной космической пылью миновала.
Ибо Феникс сбрасывал скорость. Изображение перевернулось — на самом деле корабль летел кормой вперёд, испуская перед собой столп невообразимого пламени.
И сопровождающие корабли не "падали назад" — их, наоборот, запускали вперёд, ведь они не могли тормозить с такой же силой, как Феникс. Примерно так же во время балета парашютисты прыгают с форой вперёд первого воздушного танцора, пока он не расправит крылья.
Ускорение падало — убыло с девяноста g до пятидесяти за несколько секунд. Больше девяноста корабль не переносил, да и перед таким испытанием обязан был себя укрепить (в этом он от Фаэтона не отличался). Если отключить тягу разом, сотрясение окажется слишком велико.
На самом деле, резкие изменения тяги (так называемые рывки) гораздо опаснее, чем само ускорение. Как там Феникс — справлялся?
Фаэтон переключился на внутренние камеры и увидел себя — на мостике, лежащего в капитанском троне, укутанного в броню. По левую руку, на символьном столике — шкатулка воспоминаний, а под столиком находился золочёный корпус переносного ноэтического прибора. Справа — отчётная доска, на неё передавались многослойные изображения занятого разными делами корабельного сознания. Под доской оказались длинные, тонкие ножны. Украшающая рукоять меча кроваво-красная кисть в сверхвысокой гравитации повисла отвесно — как сталактит.
Экипаж манекенов (к перегрузкам стойких) нёс вахту перед энергозеркалами на возвышающихся вложенными кольцами балконах.
Куклы служили символами — программы в доспехе Фаэтона могли улучшить разум до такой степени, что можно было воспринять и понять все показания корабля разом, без упрощений. Процедура называлась навиморфозом, или капитанским расширением, и она сращивала с кораблём, даже превращала в корабль: напряжение каркаса ощущалось бы болью в новых костях, роль нервных импульсов исполнят энергетические потоки, сердцем забьётся движок, мышцами станут моторы, и каждая неполадка миллионов систем обернётся болью, или судорогой — зато здоровый полёт принесёт наслаждение.
Нет, пока не стоит — обстановка неясная. Лучше побыть человеком. Сколько он проспал? Последнее, что он помнил чётко — Орбитальную Станцию на Меркурии. Там была эта чу́дная девчонка Дафна — та, которая пришла за ним. Потом — мостик. Обсуждал что-то — план, стратегию.
Зрительная клеточка на наплечнике показала шкатулку памяти. При сверхтяжести он пошевелиться не мог, и крышку открыть тоже, зато надпись на ней читалась:
"Амнезия временная, вызвана травмой от перегрузок. Программа настроена вернуть память при необходимости. Внутри, к вашим услугам — навыки управления зондами. Защити Ойкумену. Не верь никому. Найди Ничто."
Непохоже, что это он писал — от себя он ждал красноречивости там, или старомодности. Видимо, Аткинс подписывал.
Унылый тип, этот Аткинс. Жизнь у него тоскливая, это наверняка. "Хорошо, что я не такой," — подумал Фаэтон на мгновение.
Латы переслали обращение к манекенам экипажа:
— Что происходит? Что случилось?
Армстронг ответил по-английски:
— Полёт проходит согласно плану. Все системы исправны.
Ганнон отчитался по-финикийски:
— Шесть раз по десять наших весов давит нас. Мы падаем, и мы замедляем падение. Огненный хвост пылает ровно впереди нас. Нос направлен на заходящее солнце.
(Это потому, что корабль тормозил и летел задом наперёд.)
Включились сотни внутренних зрительных клеток, и Фаэтон увидел ядро реактора, поля корпуса, распределители топлива, питающие токи и конвекционные вихри двигателя, а ещё глубже — нестерпимое сияние субатомных реакций. Появились изображения микрокристаллических структур главного топливозагрузчика, вместе с данными о полях, которые искусственно усиливали слабое взаимодействие, которое, в свою очередь, удерживало громоздкие макромолекулы вместе.
Показания не врали — могучий звездолёт работал исправно.
Одиссей изрёк гомеровским гекзаметром:
— Ярко, узрите, во мраке ночном, винночёрном блистает
Взору отрадное зрелище нужной нам цели далёкой.
Ждите, прибудем мы скоро: представь, как умелый оратай,
Утром, ещё не уставший от тяжкой работы, прорежет
Плугом своим по кормилице-почве боро́зду, длиною
Пять раз по сотне шагов — так же Феникс управится споро,
До окончанья труда земледельца мы ступим на пристань.
Сэр Френсис Дрейк добавил на английском:
— Посудина крепкая, и путь добрый — ни скалы, ни недруга, ни горя впереди не видать. Гавань покойна и чиста.
Пристань? Гавань? Куда мы летим? (И почему сбоит память?)
— Покажите, — отослал Фаэтон.
Из стен выдвинулось несколько зеркал дальнего действия. Фаэтон осмотрелся.
Место знакомое.
Вот цилиндры, сферы, спирали и формы посложнее, вот жилые отсеки, ресурсные астероиды, жутковатые статуи Деметры, и прочее, вот сотни припаркованных между построек автоматов и кораблей, а всё вместе — Город-Рой на Троянской точке Лагранжа позади Юпитера.[15]
Самые большие здания были вырезаны в астероидах и унаследовали их героические имена: Патрокл, Приам, и первый среди великих — Эней, откуда и пошли окрестные посёлки. Неподалёку от Деифоба — знаменитый Лаокоон: вместо змей его сжимали путаные витки магнитных ускорителей, а посреди скопления сверкал огнями столичный астероид — Парис.[16]
Строения поменьше — совершенно одинаковые цилиндры — имён не носили, но нумеровались. В них обитали Инварианты. Даже не выделяясь внешне, некоторые жилые отсеки прославились: в номере 7201-м Кес Нэсрик создал первую матрицу расширения, а в номере 003 спроектировали Пятое Поколение — новую, с улучшенным контролем над нервной системой версию расы Инвариантов, вытеснившую впоследствии пращуров, как и было задумано.
Самые маленькие сооружения: карусельки, всяческие хрупкие метёлки, невесомые пузыри-сеточки, лёгкие, как паутинка на ветру — были "заселены" (за неимением лучшего слова) незнакомыми в остальной Ойкумене и весьма тонкими энергосущностями, весьма любимыми на самой молодой планете Солнечной системы — Деметре. Жилища Мыслеизваяний и Умосплетений имена носили замысловатые — сказывалось особое, Деметрианское чувство юмора. Например: "Работящая Бабочка", "Благотворное Глухоманное Сооружение", "Фатическое Сочленение", "Всеосвещающий светоч"...
Сколько проспал? Недолго, должно быть — город-рой ничуть не изменился. Со скульптур не сняли пламенеющие праздничные экраны, и маячки до сих пор отмечали гоночную трассу для солнечных парусников. Торжества продолжались. Трансцендентальность ещё не наступила.
Значит, спал меньше недели. Не исключено, что несколько часов. Не исключено, что он вообще не спал, и бессонно выстраивал с Аткинсом стратегию и тактику, что потом предпочёл забыть.
Фаэтон наплечной камерой взглянул на символьный столик, где лежала шкатулка памяти. Написано — воспоминания потерялись частично, и по естественным причинам. Нет. Не верится.
Замедляющая сила упала с пятидесяти g до сорока. Исполин дрогнул. Фаэтон словно услышал недовольный стон суставов и сочленений корабля, визг топливопогрузчиков под невероятным гнётом.
Но Одинокий Авангард Бывшей Гармонии отчитался с мостика, что антивещество к двигателям поступало ровно и без завихрений, несмотря на неоднородности в потоке топлива.
Адмирал Бэрд же доложил, что и с охлаждающими полями всё было хорошо. Пока шло сверхускорение, они, для уменьшения случайных субатомных движений, доводили температуру корпуса и основных несущих конструкций до абсолютного нуля, а сейчас обшивка "оттаивала". Процесс шёл послушно и с нужной скоростью — металл расширялся симметрично.
Ещё удар — будто палицей — сотряс звездолёт от носа до кормы на сорока тяжестях, потом на тридцати. На двадцати. Припеленавшее Фаэтона к трону капитана замедляющее поле испарилось россыпью медленно затухающих искорок.
От первого же толчка сердца Фаэтон заорал. Наноплащ разогнал кровь и прочие жидкости, пустил разряд по нервам. Лёгкие заработали снова, чего ошарашенный Фаэтон даже не заметил.
Пятикратная тяжесть. Можно, наконец, моргнуть и осмотреться не камерами, а собственными глазами. Мостик так выглядел ещё роскошнее — больше золота на палубе, больше света от энергетических зеркал.