— Может живёт, а может и доживает, — сказал Фаэтон. — Его бросили.
Темер отвлёкся:
— Вы не верите версии Ксенофона? Думаете, не было сигнала из той Ойкумены, и Нептунские радиоастрономы его не ловили?
— Лебеди честностью не отличились. Зачем им прекращать врать?
— Думаете, у них корабль, как у вас? Молчаливый Феникс?
— Ещё хуже. Боюсь, их корабль может быть получше моего. Ничто прятался в морщинках горизонта событий микроскопической чёрной дыры — а теперь представьте, что дыра не микроскопическая, и разогнана до световой. У неё горизонт событий вместо обшивки — ни пробить, ни заметить. Разгон такой тяжести обойдётся дорого, но энергии в Лебеде X-l много неограниченно.
— Тогда могли остаться частицы, порванные приливными силами. Пусть астрономы архивы поднимут, — ответил Темер.
— Смотрите. Картинка чётче стала.
Видур не соврал — проявитель частиц худо-бедно, по приглушённым отсветам выстроил возможное кометное убранство. Посреди ледяной каморки повис Ксенофон — в шарообразной, самой теплосберегающей форме.
— Он нас видит, — предостерегающе поднял ладонь Диомед.
В тот же миг всех четверых вобрало в рассудок корабля. Отправились вести во Внутреннюю систему, и к Нептуну, долетели вести и оттуда, до одинокого скита. Мысли хлынули сквозь них.
Гаснущая Трансцендентальность думала последнюю мысль.
И Ксенофон присутствовал.
Присутствовал, но не участвовал — сведущий в войнах разумов Молчаливый, благодаря хитроумному приёму, подсматривал если не всю Трансцендентальность, то её поверхностные мысли — не отдавая ничего взамен. И вот висел в каморке зашифрованный, затаённый, стиснутый Ксенофон, болтаясь на невидимой радиолазерной привязи, идущей от Нептунского Посольства Города-Роя, который вокруг Троянской точки Лагранжа.
Трансцендентальность смотрела, как он смотрел на неё, целое мгновение — что наяву заняло несколько суток.
Заняла событиющих такая мысль: Ксенофона ещё можно переделать. Надежда есть.
Во всю глубину ему показали мышление Золотой Ойкумены. Показали, без прикрас, что философия Молчаливых неразумна, а помыслы их — тщетны, и война едва ли продлится дольше предсказаний Гелия. Ничто, конечно, мог себя размножать — вот только рассорятся копии, неизбежно рассорятся, если не поддерживать каким-то чудом безупречное единство мнений и выстроенную мыслительную иерархию.
Поскольку разумного Ничто сторонился, рознь разрешится дракой.
Чтобы избежать склок, Начальствующему Ничто придётся рассылать по делам двойников хилых, недалёких, несмекалистых и робких.
А когда этакие Ничтожества [99] примутся заведовать освоением новых систем, получится у каждого вместо успешной колонии по тягомотному, многоступенчатому краху. Империя Молчаливых, если она и взаправду есть, невелика. Может, Молчаливые так безвылазно и сидят в системе Лебедя X-l.
А если так, то первый же поход Фаэтона всё решит. Кончится "война", не начавшись, ещё до того, как со стапелей сойдёт Возмездие Лакедемона — первый боевой корабль новой Коллегии.
Ради чего, тогда, Ксенофон старается? Зачем сотрудничает с безумием? Почему не откажется от напрасных планов?
Тут Ксенофон понял, что обращаются к нему. Что подглядывает он отнюдь не незаметно. Что все разумы Ойкумены терпеливо ждут, пока он закончит дурить.
Что терпения осталось на один шанс.
Конечно же, в разум корабля под конец пути загрузили Аткинса, и тот сбросил в миролюбивую гущу Трансцендентальности армейский вирус. Хвалёное мыслительное вооружение Молчаливых не отреагировало никак.
Вирус вмешался в программы восприятия времени и упорядочивания мысли. Из-за вируса участники Трансцендентальности не обращали внимания на явь — что несильно-то и отличалось от обычного Трансцендентального рефлекса. Зато Феникс, горячий великан, смог подобраться к логову Ксенофона незамеченным — пока мысли Молчаливого заняты были другим.
Трансцендентальность распрощалась с Ксенофоном и Вселенной, и на том окончилась. Очнулся Ксенофон почти уже под неуязвимой громадой корабля.
Заизвивались жгуты нейропроводки, испортив круглый, голубой бок нептунского тела. Сплелись в передатчик, отправили в ближайший мыслеинтерфейс послание — на удивление краткое. Этот Ксенофон не занудствовал подобно своей былой версии:
"Вы победили только лишь глупейший извод Филантропотека Ничто из возможных. Он не знал ни истинных целей, ни нашей полной мощи. У Царей Молчаливой Ойкумены слуг множество, и замыслы наши строятся долго, очень, очень долго. Ещё до прибытия Нагльфара к Лебедю X-l Ао Ормгоргон дал великую клятву. От меня же вы причин гнева не узнаете."
Вырос второй передатчик, и выдал такую яркость, что Трансцендентальность ослепило — даже проявитель частиц не мог ничего различить. Потом, с расстояния, и после обстоятельного анализа, выяснят — само пространство-время тогда сжалось до невозможности.
Пока эффект не рассеялся, Фаэтон ближе, чем на световую секунду, [100] корабль не приближал. Могла остаться ловушка.
Переждав, они отправились покопаться в обломках: Темер, Видур и Аткинс — в манекенах телепроекции, а Фаэтон лично, в доспехе. Там датчики брони заметили след приливных сил, всколыхнувших субатомные частички.
Ксенофон как-то — а как, даже Разум Земли не поняла — сжался в сингулярность, куда и сколлапсировал.
На третьем канале Аткинс заметил:
— Вычурный способ отдать концы. Сделанное из вещества такого не переживёт.
— При всём моём уважении, Маршал, — ответил Фаэтон, — я бы в "концах" не был так уверен. Следов крайне мало, и те — за порогом полезности. Даже Софотек событий не восстановит.
— Жив, думаешь?
— Могу только гадать, Маршал. Только сегодня я понял, как же мало мы знаем о мире за пределами Ойкумены.
— Плюс повод выдвинуться, как по мне.
Посреди хрупких осколков сферы, не было в которых больше изящной фотоэлектроники, среди опалённого хлама, искажённого до неузнаваемости гравитационными полями, сияющий златом адамантия Фаэтон читал повисшую в пустоте последнюю волю Ксенофона и думал — какие силы Молчаливым подвластны на самом деле?
Замёрзшая кровь и прочие лимфы исчезнувшего тела складывались в драконограмму, и гласила она только:
"Золотая Ойкумена должна пасть."
ДЕВОЧКА
Облачённую в алые шелка в духе Вечерней Звезды Дафну Терциус проводили в гостиную. Следуя за солнечным зайчиком, вошла в залу — овальную, сумеречную, убранную плющем чувствительных ковров, трепещущую золотым светом свечей. Невысокие столики накрыли плодами и украсили цветами, и фарфор словно светился на столешнице чёрного дерева. Палочки для еды — серебряные — не уступали. Ещё здесь была пара наилюбимейших энергоизваяний Дафны — они радостно что-то прожурчали из полукруглых ниш по бокам от дверей.
Восточная стена гостиной представляла собой большое, изогнутое окно от пола до потолка. Вроде бы застеклённое — но тянущемуся от озера ветерку было позволено внести за собой хвойное благоухание с дальнего берега. Настоящий рассвет пока не случился, но по Юпитеру стоял полдень. Юпитер, светясь не сильнее полной луны, поливал сумрачный пейзаж серебристо-алым светом. Цвета глазом различались — но озеро и леса вокруг укрылись в таинственных синих тенях.
Подле окна, в огромной ракушке, полной цветочных лепестков, отдыхала женщина в сизо-серебристом наряде. Она поглаживала энергетическую статуэтку, и свет от изваяния-игрушки мягко падал на печальное, задумчивое лицо. Очи были полуприкрыты.
Дафна Изначальная, из дома Радамант.
Дафна Терциус, из дома Вечерней Звезды, оглядела гостиную с улыбкой. Она дышала воздухом радостным и беззаботным, и, не растерявшись, уселась прямо на ковёр, поджав ноги под себя. Дафна Изначальная из дома Радамант одарила провожатое пятнышко света благодарностью и царственным кивком.
Дафна Терциус из дома Вечерней Звезды проследила за ускакавшим бликом. Сказала:
— Мам, может нам хоть эстетикой сойтись?
Дафна Изначальная из дома Радамант склонила голову:
— Считай меня старшей сестрой. Просто я хотела сделать тебе удобно.
— О? Чего позже-то не начала?
Дафна Изначальная поджала губы, и даже вроде чуть вспыхнула в зрачках, но в целом отстранённое выражение сохранила. По мановению пальца комната преобразилась, и её платье — тоже. Теперь на ней был сдержанный твидовый жакет. Блузка и юбка. Приколотая к куафюре по французской моде шляпка — туалет, подобающий Серебристо-Серым. Дафна Терциус же осталась верна Красным поместьям — соблазнительно-облегающее платье никуда не делось.
Сидели они теперь в гостиной в викторианском стиле, на багровом бархате неподъёмного дивана, вставшего не на ножках, а на впившихся в стеклянные шары орлиных лапах. Свечи никуда не делись — их только рассовало по канделябрам. Ковёр обернулся белой медвежьей шкурой, а почти потухший солнечный зайчик — лакеем.
А на коленях Дафны Изначальной теперь не энергетическое изваяние лежало, а воссел белоснежный Сэр Пуховый Пупочек [101] — давным-давно сбежавший от Дафны долгошёрстный котёнок. Конечно же, реконструированный — уже не тощий котёнок, с которым Дафна делила детство, а располневший, холёный котяра. Зелёные глаза взглянули на Дафну Терциус с ленцой, будто бы не узнавая.
Дафна Терциус несколько оскорбилась:
— Мама! Ты ради игр своих Отражения Луперкалий, мою любимую скульптуру, в Сэра Пупочка превратила! Ты же не собираешься восстанавливать Чародейские части разума. Какой тебе тогда прок от Луперкалии? И от Лишайникуса? И от Импрессионарио Квинкунса? [102] Ты играть с ними не сможешь, ты их даже не поймёшь! Отдай лучше мне. Они мне в пути компанию составят.
Дафна Изначальная приподняла бровь. Взглянула холодно: