Оглянувшись по сторонам, вошедший заметил писателя Слонимского, и на его лице, длинном, желтовато-черном от загара, иссеченном шрамами глубоких продольных морщин, мелькнуло некое подобие улыбки, и он глухим басом негромко позвал:
— Миша! На одну минутку…
Слонимский отложил рукопись, которую просматривал, вышел, притворив за собой дверь, и несколько минут шептался с незнакомцем в коридоре. Вернувшись и вновь принимаясь за рукопись, он сказал в пространство, не обращаясь, в частности, ни к кому из нас:
— Александр Грин… Опять болен, и вообще ему очень плохо.
Александр Грин! На мгновенье привычная обстановка редакции: столы, заваленные рукописями, книгами и журналами, запыленное окно, едва пропускающее лучи неяркого ленинградского солнца, даже лист бумаги с концовкой фельетона, который я тщательно правил, — куда-то исчезла. Окно распахнулось в невиданную синеву южного неба, в лицо хлестнул крепкий морской ветер, несущий запахи водорослей, свежей, только что выловленной рыбы и чего-то еще — неизъяснимо заманчивого и радостного, заставившего меня сорваться со стула и броситься к двери.
— Неужели это сам Грин? Михаил Леонидович, ну пожалуйста, познакомьте!
Слонимский, чуть улыбнувшись, крикнул:
— Александр Степанович! Зайдите же к нам!
В коридоре послышались тяжелые шаги; вновь распахнулась дверь, и человек, которого Слонимский назвал Александром Степановичем, вошел в комнату.
— Ну, я пришел, Миша. В чем дело? — спросил он и угловатым движением руки снял с головы фуражку, а другой пригладил свои жидкие черные волосы над высоким, с залысинами, лбом.
Нет, он вовсе не был похож на вдохновенного Друда, с красивым напряженным лицом, — человека, одною силой воли заставившего себя летать легко и просто так, как каждый из нас летал в снах своего детства.
Этот — Александр Степанович — был совсем обыкновенным человеком с угрюмым, изможденным лицом, с потухшим взглядом черных глубоко сидящих глаз, с неуверенными движениями вздрагивающих смуглых пальцев, теребивших старую, видавшую виды фуражку. Но это был Александр Грин, и произошло первое, поразившее меня чудо. Вместе с ним в распах двери свободно прошли любимые мои герои: капитан Грэй, в пламени парусов осуществивший мечту дочери матроса, «гибкая человеческая сталь» — Гнор, самоотверженная Гелли, Тиррей Давенант, так благородно и мужественно вступивший на «дорогу никуда», простодушные и верные Санди и Молли, могучий капитан Дюк и та, что, скользя по волнам, несла спасение и счастье терпящим кораблекрушение…
— Вот познакомьтесь, Александр Степанович, молодой литератор и ваш горячий поклонник, — сказал Слонимский.
Грин протянул руку. Пожатие его было сильным и дружеским.
Я спросил Грина, не может ли он уделить мне немного времени, — поговорить по душам.
— Знаете что. молодой человек, — прогудел он после секундного раздумья, — сейчас у меня кое-какие дела в издательстве, а вечером, если хотите, давайте погуляем… Ну, хотя бы по набережной.
Вечером мы прохаживались по набережной взад и вперед, взад и вперед, и я с трудом подгонял свою-походку под его очень широкий, но какой-то развалистый шаг.
Нет, он не раскрыл мне никаких тайн своего писательского мастерства. Видимо, был чем-то удручен и на мои восторженные разглагольствования о необыкновенности его таланта отвечал скупо и односложно, с какой-то горькой усмешкой, кривившей его крупные потрескавшиеся губы. Говорил, помнится, что любой рассказ должен содержать жестокую битву добра со злом и заканчиваться посрамлением темного и злого начала.
Белая ночь окрасила небо в прозрачный и нежный розовый цвет. Зубчатая, как горная цепь, линия близкого горизонта заволакивалась фиолетовыми дымами фабричных и заводских труб Выборгской стороны. Арки мостов непостижимо висели в розовом воздухе, а спокойная гладь Невы переливалась, как перламутр, и над ней, почти прижимаясь к зеркальным спинам волн, проносились чайки. Небольшой пароход, показавшийся мне в соседстве с графитным квадратом Петропавловской крепости ослепительно белым, суетливо набирал скорость.
Грин долго провожал его задумчивым взглядом. Потом как-то беспомощно махнул рукою и сказал, не то обращаясь ко мне, не то продолжая трудный спор с самим собою.
— Обыкновенный буксиришко… А в такую ночь надо бы корвет под всеми парусами. А я сейчас не вижу этих парусов, хоть убей, не вижу!
Эта единственная моя встреча с Александром Грином произошла, если не ошибаюсь, летом 1930 года, примерно за два года до одинокой и почти незамеченной смерти писателя в маленьком городке, утонувшем в виноградниках и фруктовых садах, — в Старом Крыме.
Я вспомнил об этой встрече и о белой, скорее розовой, ленинградской ночи, и о пароходе, режущем жемчужные воды Невы, когда читал в «Новом мире» превосходную статью покойного критика М. А. Щеглова «Корабли Александра Грина».
Статья эта, поэтичная и страстная, как само творчество писателя, заканчивается так:
«… Белой точкой на горизонте, в исчезающей «отдаленности» моря появляется корабль, за ним еще один и еще… Ветер и волны дружно влекут их, они летят, слегка накренясь, у них почти живые, стройные формы; ветер веет в тонких снастях, плещет вдоль борта тугая отлетающая волна, загорелые веселые матросы глядят за горизонт — что там? И наше сердце стремится лететь за ними к тучам, полным зарева далеких, удивительных городов, к цветам и скалам таинственных стран воображения… Это корабли Александра Грина».
Трудно точнее определить притягательную силу гриновского таланта, чем это сделал М. А. Щеглов.
2
Волшебником из Гель-Гью назвал Александра Грина в своей романтической повести писатель Леонид Борисов.
И в самом деле, в многочисленных романах, повестях и рассказах Грин создал целый мир, не существующий на самом деле, сотканный только неистощимым воображением художника, но реальный, почти физически ощутимый мир неведомых, прекрасных городов, тихих лагун, коралловых островов; парусных судов, отважно скользящих над безднами океанов и, главное, мир людей мужественных и мечтательных, благородных и чутких…
Зурбаган, Лисс, Гель-Гью, Покет, Сан-Риоль — города со странными и звучным названиями — не значатся ни на одной карте земного шара, но превосходно знакомы всем читателям Грина. Они являются ареной удивительных событий его романов — «Бегущей по волнам», «Дороги никуда», «Золотой цепи», «Алых парусов», «Блистающего мира» и десятков больших и маленьких рассказов.
А между тем Александр Грин не знал ни одного иностранного языка и только раз в своей жизни был в заграничном плавании из Одессы в Александрию.
Настоящая его фамилия — Гриневский, Александр Степанович Гриневский, родившийся в 1880 году в городе Вятке. Там он провел свои детство, отрочество и юность.
Жизнь всегда была злою мачехой для Грина. До революции она жесткой рукой держала его за горло и очень редко позволяла вздохнуть.
Отец писателя — участник польского восстания 1863 года — был сослан в Вятку, где служил счетоводом в больнице, пил и буквально нищенствовал. Вероятно, отец Тиррея — Франк Давенант, с которым вы познакомились в романе «Дорога никуда», носит в себе многие черты отца писателя.
Маленьким мальчиком Грин почувствовал всю тяжесть и несправедливость жизни, в тисках которой он оказался.
Постоянное недоедание, отсутствие заботы и ласки (мать рано умерла, а мачеха не любила Александра), придирки и нарекания пьяницы-отца коверкали нежную и впечатлительную душу мальчика. Он плохо учился, чуждался своих сверстников и, в конце концов, был исключен из реального училища за какие-то безобидные стихи о своем классном наставнике.
Грина отдали в городское училище, не давшее ему ни настоящего образования, ни специальности.
Все его попытки найти себя — стать настоящим моряком — не удались. Бегство от вятского серого убожества и душного мещанства в Одессу, к морю, которое посылало ему свои повелительные призывы, ни к чему не привело. Правда, оказавшись в Одессе, он, наконец, увидел настоящий портовый город и море, о которых только читал в любимых им романах Эдгара По, Стивенсона и Джозефа Конрада.
«Взволнованный зрелищем большого портового города, — пишет Грин в своей незаконченной «Автобиографической повести», — с его ослепительными знойными улицами, я торопился увидеть наконец море. Я вышел на Театральную площадь, обогнул театр и, пораженный, остановился. Внизу гремел полуденный порт. Дым, паруса, корабли, поезда, пароходы, мачты, синий рейд — все было там и всего было сразу не пересмотреть. Морская, чуть туманная даль стояла стеной. Лишь через несколько минут мое зрение освоилось с перспективой».
Но удивительно беспомощным был этот высокий, худой и слабогрудый юноша с некрасивым лицом и мечтательными темными глазами.
На суда принимали его неохотно, а когда все же удавалось устроиться и пойти в плаванье, Грин становился
мишенью для злых насмешек всей судовой команды и «очень скоро «вылетал» с судна за неумение и строптивый характер.
Грина считали неудачником. Да и сам он относился с робостью и недоверием к своим попыткам упрочить и хотя бы немного благоустроить свою жизнь. «Этот новый мир, — писал Грин, вспоминая свою первую встречу с морем, — не нуждался во мне. Я чувствовал себя стесненным, чужим здесь, как везде».
Нет надобности идти здесь по следам тягчайших жизненных испытаний, выпавших на долю будущего писателя.
Напомню лишь, что, не выдержав града неудач, обрушившихся на него в веселом южном городе — Одессе, Грин — вернулся в Вятку без гроша в кармане. Вернулся к отцу-алкоголику, к той беспросветной, безрадостной действительности, от которой пытался спастись бегством.
В Вятке Грин был банщиком, служил писцом в какой- то канцелярии, писал в трактире прошения для неграмотных крестьян.
Все труднее становилось жить, необеспеченный, голодный завтрашний день, как подкованный сапог, все тяжелее давил на грудь одинокого и практически беспомощного юноши.