– Джеймс?
Услышав свое имя, он поднял голову. К нему направлялся Мэтью в расстегнутом пальто. Шляпы на нем не было; ветерок, задувавший с реки и приносивший запахи угольной пыли, дыма и соли, развевал спутанные светлые волосы.
– Я искал тебя по всему Сити, – проворчал Мэтью, усаживаясь на гранитный парапет рядом с Джеймсом. Джеймсу захотелось сказать, чтобы он был осторожнее. Падать было высоко, а руки у Мэтью слегка дрожали.
– Расскажи мне, что случилось.
Джеймс не мог объяснить, что с ним происходит, откуда взялось головокружение, чувство удушья. Он вспомнил слова отца насчет того, что любовь – это боль, но сейчас он испытывал не просто душевную боль. Джеймсу казалось, что ему не хватает кислорода, он жадно хватал ртом воздух, пытался набрать его в легкие, но почему-то не получалось. Он не мог найти нужных слов, не мог вообще ничего сделать – просто наклонился к Мэтью и положил голову ему на плечо.
– Джейми, Джейми, – прошептал Мэтью, положил руку другу на спину, между лопаток, с силой прижал его к себе. – Не надо.
Джеймс уткнулся лицом в твидовое пальто Мэтью. Пальто пахло бренди и одеколоном фирмы «Пенхалигонс», который Мэтью таскал у Чарльза. Джеймс сидел в неловкой, неудобной позе – вцепился другу в рубашку и прислонился щекой к его плечу, – но в утешении, полученном от парабатая, было нечто особенное; никто иной не мог дать Сумеречному охотнику такое ощущение, ни мать, ни сестра, ни отец, ни возлюбленная. Это превосходило обычные человеческие чувства, в этом было что-то сверхъестественное.
Люди зачастую относились к Мэтью с пренебрежением – из-за его страсти к модной одежде, из-за его легкомысленных шуточек, из-за того, что он ничего не воспринимал всерьез. Они считали, что он быстро сломается, сдастся при первых же трудностях. Но Джеймс знал, что это не так. Сейчас он поддерживал Джеймса, как всегда – и, как обычно, делал вид, будто ему это ничего не стоит, будто в этом нет ничего особенного.
– На такой случай есть много пустых слов, – тихо заговорил он, когда Джеймс поднял голову и отстранился. – Пусть лучше это произойдет сейчас, а не потом, лучше любить и потерять любимого человека, нежели никогда не познать любовь, и все такое прочее. Но это все чушь, правда?
– Наверное, – пробормотал Джеймс. Он вдруг заметил, что у него дрожат руки, и это напомнило ему о чем-то. Он никак не мог вспомнить, о чем. Он не мог сосредоточиться, мысли разбегались в стороны, как мыши, заметившие приближение кошки. – Я до сих пор представлял свое будущее определенным образом. Сегодня я понял, что все будет совершенно иначе.
Мэтью состроил гримасу, из тех, что родители часто находят милыми и забавными. Джеймсу казалось, что он с такой рожицей похож на Оскара.
– Поверь мне, я знаю, каково тебе сейчас, – сказал Мэтью.
Джеймса несколько удивили эти слова. Ему не раз доводилось заставать друга в компрометирующем положении с девушками и молодыми людьми, но он никогда не думал, что Мэтью отдаст кому-нибудь из мимолетных возлюбленных свое сердце.
Конечно, была еще Люси. Но Джеймс подозревал, что Мэтью ее тоже не любит по-настоящему, что детская влюбленность уже прошла. Джеймс чувствовал, что недавно, в какой-то период жизни, Мэтью утратил веру в прежние ценности. О, конечно, он без труда мог сохранить веру в Люси, но вера в подругу детства не равна любви.
Джеймс сунул руку за пазуху Мэтью. Тот проворчал что-то, но не сопротивлялся, пока Джеймс расстегивал внутренний карман и вытаскивал серебряную флягу своего парабатая.
– Ты уверен? – спросил Мэтью. – В последний раз, когда тебе показалось, что сердце твое разбито, ты выстрелил из пистолета в люстру, а потом едва не утопился в Серпентайне.
– Я не хотел топиться, это вышло случайно, – напомнил Джеймс. – А кроме того, меня спас Магнус Бейн.
– Только не начинай, – пробурчал Мэтью, когда Джеймс отвинтил крышку фляги. – Ты же знаешь, как меня злит эта история. Магнус Бейн – мой идол, у тебя был только один шанс произвести на него хорошее впечатление, и ты опозорил нас всех.
– Я совершенно уверен в том, что никогда тебе ничего о нем не говорил, – возразил Джеймс и поднес флягу к губам. Сделав глоток, он поперхнулся. Во фляге оказалась «голубая смерть» – самый дешевый, гадкий джин. Пойло обожгло Джеймсу горло и желудок. Он закашлялся и протянул флягу обратно другу.
– Тем хуже, – с укоризной произнес Мэтью. – «Острей зубов змеиных неблагодарность парабатая»[32].
– Тебе прекрасно известно, что у Шекспира было сказано не так, – усмехнулся Джеймс. – Кстати, хорошо, что Бейн тогда оказался поблизости, – добавил он. – Я был совсем плох, почти ничего не помню. Помню только, что это произошло из-за Грейс – она тогда написала мне, что мы должны расстаться, полностью прекратить поддерживать отношения друг с другом. Я не мог понять, в чем дело. Ушел из дому, двинул сам не знаю куда, хотелось только одного, напиться и забыться… – Он смолк и покачал головой. – А на следующий день я получил от нее письмо с извинениями. Она писала, что просто испугалась. Теперь я думаю: может быть, было бы лучше, если бы наши отношения оборвались тогда?
– Нам не дано выбирать, когда именно в своей жизни испытывать боль, – вздохнул Мэтью. – Боль приходит тогда, когда приходит, и человеку остается только утешать себя мыслями о том, что ничто не вечно, даже когда он не в состоянии представить дня без боли и уже не верит в исцеление. Горе и боль проходят. Человечество стремится к свету, а не к тьме.
Черный дым от труб затянул лондонское небо. На фоне грозовых туч лицо Мэтью казалось совсем бледным; в последних лучах солнца блестела яркая ткань жилета и золотые волосы.
– Друг мой, – произнес Джеймс, – я знаю, что Грейс тебе никогда не нравилась.
Мэтью в очередной раз вздохнул.
– То, что я думаю о ней, не имеет никакого значения. Ни сейчас, ни прежде.
– Ты знал, что она меня не любит, – хрипло продолжал Джеймс. Он по-прежнему чувствовал головокружение.
– Нет. Я этого лишь боялся. Это не одно и то же. Но даже тогда мне и в голову не могло прийти, что она способна на такое. Она не будет счастлива с Чарльзом.
– Вчера вечером она попросила меня жениться на ней – бежать с ней и тайно пожениться, – сказал Джеймс. – Я отказался. Сегодня она сообщила, что это было испытание. Как будто она уже заранее знала, что наша любовь умерла, и пыталась доказать это самой себе. – Он судорожно втянул воздух в легкие. – Но я не могу представить себе, как можно любить ее сильнее, чем я любил… и люблю.
Пальцы Мэтью, сжимавшие флягу, побелели. Прошло несколько долгих минут, прежде чем он заговорил; казалось, слова давались ему с трудом.
– Не стоит терзать самого себя, – хрипло выговорил он. – Если бы ты прошел это испытание, за ним последовали бы другие. Здесь дело не в любви, а в амбициях. Она хочет стать женой Консула, и любовь здесь совершенно ни при чем.
Джеймс попытался сфокусировать взгляд на лице Мэтью, но почему-то не смог. Когда он опускал веки, перед глазами у него плясали огни, и руки по-прежнему тряслись. Разумеется, это не могло быть результатом единственного глотка скверного джина. Он знал, что не пьян, но ощущал какое-то безразличие, отстраненность от окружающего, как будто с сегодняшнего дня ни его поступки, ни слова не имели значения. Как будто теперь ничто не имело значения.
– Скажи мне, Мэтью, – попросил он, – скажи мне имя той тени, которая вечно парит над тобой. Я могу превращаться в тень. Я могу сразиться с ней ради тебя и победить.
Мэтью крепко зажмурился, словно от боли.
– О, Джейми, – вздохнул он. – А если я скажу, что нет и не было никакой тени?
– Я тебе не поверю, – ответил Джеймс. – Я знаю это, я это чувствую.
– Джеймс, – прошептал Мэтью. – Ты сейчас упадешь в реку.
– И хорошо. – Джеймс закрыл глаза. – Может быть, сегодня мне все-таки удастся уснуть.
Мэтью сделал резкое движение и вовремя успел подхватить друга, который начал соскальзывать вниз по гранитному парапету.
Джеймс стоял на коленях на крыше Института. Он осознавал, что спит и видит сон, но в то же время происходящее казалось ему совершенно реальным: он видел перед собой панораму Лондона, четкую, словно картина, видел улицы, переулки, бульвары, видел высоко в небе звезды, бледные, как жемчужные зубы куклы. Он видел себя самого, словно со стороны, видел собственные черные волосы; но еще чернее были крылья, которые выросли у него за спиной.
Он видел, что с огромным трудом пытается расправить тяжелые крылья. Они были взлохмаченными, с множеством перьев, цвет которых менялся от угольно-черного до серого. И вдруг Джеймс понял, что это вовсе не его крылья – на спине у него сидело бесформенное горбатое существо в серых лохмотьях. Чудовище вонзило острые когти глубоко ему в спину.
Тогда Джеймс почувствовал боль. Боль была жгучей, как пламя, она прожигала его насквозь; он поднялся на ноги, пошатнулся, начал вертеться и дергаться, пытаясь стряхнуть с себя отвратительную крылатую тварь. Внезапно крышу залил свет, бледно-золотой свет, точно такой же, как тот, что Джеймс видел, когда перенесся из собственного дома в царство теней и затем в оранжерею Чизвика.
Свет Кортаны.
Он увидел ее, с мечом в руке, ее медно-рыжие волосы, горевшие огнем. Она ударила клинком монстра, сидевшего на спине у Джеймса, и тот, в последний раз больно цапнув жертву, отцепился. Золотой меч вонзился в тело мерзкой твари, и та покатилась вниз по крутой крыше.
Рубашка Джеймса была изорвана в клочья, пропитана кровью. Он чувствовал, что по спине струится кровь. Корделия подбежала к нему, повторяя его имя: «Джеймс, Джеймс». Таким голосом, которым никто никогда не обращался к нему.
Небо вокруг них расцвело ослепительными огнями. Он больше не видел Корделию. Огни приобретали причудливые формы, образовывали узоры – да, он уже видел такие узоры прежде, они были нацарапаны на той бумажке из квартиры Гаста. Он знал, что они означают, знал, но нужная мысль все время ускользала от него. Он позвал Корделию, но девушка с мечом исчезла, как сон – он с самого начала знал, что она только снится ему